Она всегда знала, что у нее нет отца. Юна как-то сказала: «Отца у тебя нет, точка». Так было всегда, и Люкке не одна такая, она что, разве скучала по отцу? Разве можно скучать по тому, кого не знаешь и никогда не видела? Однажды, за много лет до того случая, она смотрела по телевизору документальный фильм — про молодую мать, которая родила ребенка от неизвестного донора. Она сидела с новорожденным на руках, с маленьким мальчиком, слезы радости катились по ее щекам, и она говорила: «Пусть у него нет отца, но он будет знать, что он бесконечно любимый и желанный». Люкке тогда подумала: «Именно так и есть. Это прекрасно». Хотя Юна никогда не плакала вот так и не произносила ничего подобного. Юна говорит: «Неудивительно, что у тебя нет друзей, раз ты вечно сидишь такая понурая и тихая». Или задирает свитер и показывает белые полосы, расчертившие кожу на ее животе. Шутка ли — прибавить двадцать пять килограммов за девять месяцев, замечает она, и эти полосы останутся на ее коже навсегда. И еще когда Люкке исполнилось восемь или девять, она сказала: «Я слишком молода для такого большого ребенка, не называй меня мамой, называй по имени».
А теперь Юна стоит там, в дверях гостиной, и спрашивает: «Чем это ты занимаешься?» Она смотрит на Люкке, на зеленую пластиковую папку, на листы, которые торчат из нее. «У меня есть отец?» — выговаривает Люкке. Так непривычно произносить это слово, но совсем нетрудно, оно само вылетает из приоткрытого рта, как тогда, когда она была маленькой и чистила зубы, а Юна говорила: «Скажи „аааа“!»
Теперь очередь Юны замолчать. Она засовывает листы в зеленую папку, один из них выскальзывает на пол, она подхватывает его так поспешно, что на краешке страницы остаются следы ногтей. «Ты мне врала?» — не отступает Люкке. Юна отвечает: «Это для твоей же пользы, у него своя семья, даже не думай об этом». Она резко захлопывает папку, перетягивает ее резинкой, словно опечатывает. «Давай забудем об этом», — просит Юна, ее лицо идет пятнами, и она направляется в кухню. «И не смей ничего вынюхивать, — прикрикивает она. — Должно быть право на частную жизнь».
Через два дня ей исполнится четырнадцать. Проходит больше часа с того момента, как Юна скрылась в кухне, там что-то грохочет, она возвращается со свежеиспеченными крендельками и бумажными колпачками, которые они использовали, когда Люкке была маленькой и в дом приходили дети. От Юны исходит запах дрожжей и мелиссы, когда она склоняется и прилаживает на голову Люкке бумажную корону. «Подарок будет вечером, — говорит Юна. Она выбрала остроконечный голубой колпак, тонкая резинка под подбородком. — Давай-ка сходим куда-нибудь отпраздновать». В шесть часов они отправляются в гостиницу, столик их уже ждет. У Юны выходной, и их обслуживают ее коллеги. «Принесите еще колы! — кричит Юна и щелкает пальцами. — Мы здесь отмечаем четырнадцатилетие, наступает великая пора!» Коллеги суетятся и делают вид, что подчиняются ее приказам, но они смеются, и Юна тоже хохочет с ними, волосы у нее курчавые, как же она прекрасна. Дядя Франк тоже пришел, в галстуке и при параде, он купил в подарок изящные серебряные часики и футболку с надписью по-английски «Верь в свои селфи». «Если честно, на нее была скидка, — признается дядя Франк, — надеюсь, она тебе нравится, ведь ее уже не обменять».
И теперь наступает очередь Юны, она отыскивает подарок в сумке и выставляет на скатерть красиво обернутую коробку. «С днем рождения, моя дорогая девочка», — произносит Юна. Ее голос срывается на полуслове, а глаза внезапно наполняются слезами. «В чем дело-то?» — недоумевает дядя Франк, переводя взгляд с одной на другую. Юна смеется, но по щекам катятся слезы. «Я становлюсь такой несуразной и сентиментальной, когда дело касается дней рождений», — говорит она, расправляет салфетку и обмахивается ею, словно веером. «Господи Иисусе», — произносит дядя Франк, подмигивает Люкке и закатывает глаза к потолку — сестрица, чего там! Юна достает пачку сигарет и поднимается. «Можешь открыть подарок, — говорит она, — я снаружи понаблюдаю». Юна направляется к двери, короткое платье облегает фигуру, когда она идет по залу ресторана, взгляды многих посетителей обращены на нее. «Ну, давай! — подбадривает дядя Франк. — Я сгораю от нетерпения». Люкке развязывает ленту, разворачивает упаковочную бумагу. Юна нетерпеливо машет с веранды, дядя Франк длинно присвистывает, увидев, что в коробке.
Зеркальный фотоаппарат. Люкке целую зиму не могла пройти мимо витрины торгового центра, останавливалась и глазела на дорогущую камеру, но Юна говорила: «Ты что, не видишь, сколько она стоит? У тебя же есть камера в мобильном телефоне, верно?» Дядя Франк свистит. «Я и не знал, что твоей матери прибавили зарплату», — смеется он. Люкке берет камеру, это уже слишком, она направляет объектив на окно и смотрит, ловит фигуру Юны, видит струйку дыма, которую та выпускает изо рта, вытягивая бледные губы и быстро проводя пальцами под глазами, там, где размазалась тушь. «И сколько такая стоит? Тысячи четыре-пять?» — интересуется дядя Франк.
Потом приходит черед мороженого, рассыпаются искрами бенгальские огни, все поют — коллеги Юны, посетители за другими столиками. Люкке не может произнести ни слова. Она думает о фотоаппарате и еще о нем, о своем отце. Теперь он есть. Прямо сейчас, в своем доме, со своими детьми — вот он где. Или перед ее домом с подарком, ведь нет ничего особенного в том, что отцы дарят подарки своим детям; тринадцать шансов он уже упустил, может быть, в этом году он наконец решится?
Но когда они подходят к дому, у дверей никого нет. Не лежит оставленный подарок на лестнице, пусто в почтовом ящике — туда она тоже заглянула. Юна копается в сумке в поисках ключей. «Мне хотелось увидеть на твоем лице побольше эмоций, когда ты открывала мой подарок», — говорит она. И все же она смеется, она счастлива, и ключи выпадают из ее руки, она пошатывается на высоких каблуках. «Господи ты боже мой, — фыркает Юна, — кажется, меня немного развезло».
Она находит его уже на следующий день. Широкое лицо, высокий лоб, густые волосы, взгляд устремлен вперед и немного в сторону. Трудно сказать, похожи ли они между собой, фотография на странице автобусной компании в Согне черно-белая, и Люкке не удается угадать цвет его волос. Но он выглядит сильным, именно таким, каким и должен быть отец. Под фотографией написано: «Один из наших самых опытных водителей, финский согндалец, который живет в Вике».
Вот так он становится ближе. Всего лишь два парома и час езды на машине. Или по лэрдалскому тоннелю, если ехать через гору. И еще вот это — финский. На выходных она отправляется в библиотеку к Гунн Мерете. Когда Люкке входит, та сидит посреди возвышающихся стопок с книгами, поднимает голову и улыбается. Она улыбается постоянно, а уж если заводит разговор, он сводится к обычной болтовне, бесконечной и ни к чему не обязывающей, когда фразы повисают в воздухе, не требуя ответов. «Видишь ли, — говорит Гунн Мерете, — сегодня у меня нет ни минутки свободного времени». Она смеется и кивает в сторону высоченной стопки книг, которая занимает почти весь письменный стол, — это новые книги, их надо внести в каталог. Но вопрос Люкке она выслушивает с неподдельным удивлением. «А у вас есть здесь книги о Финляндии?» — спрашивает Люкке тихо, но в то же время совершенно отчетливо.
Она часами просиживает перед картой. Исследует страну, водя по ней пальцем, очерчивая голубые капельки озер, читает названия городов — Коккола, Каскинен, Лаппеенранта, Виррат, разбирает по складам географические названия, шепчет их себе под нос, может быть, он именно из этого местечка. Она изучает историю, вся мировая история в один миг приобрела особый смысл, потому что теперь это ее народ и ее корни: Крестовый поход в двенадцатом веке, Великое княжество в составе Российской империи в девятнадцатом, зимняя война — героическая и страшная, финские солдаты с обмороженными ногами, которые помогают друг другу срезать одежду, чтобы спастись от обморожения, — тупой нож вонзается в плоть, кровь и кости, и еще единение, которое возникает между людьми из одной страны.
Но ей нужно время. Ей требуется направление, план. Ей нужно что-то такое, что она могла бы показать ему, когда она его отыщет, когда она скажет: «Вот и я, твоя дочь». Она должна предъявить ему что-то большее, чем просто себя, долговязую молчунью. Она должна потратить время, подготовиться, сформировать себя, стать кем-то другим, кого ему обязательно захочется обнять, кем-то, по кому он, сам того не зная, очень скучал.
Но потом еще и это — с автобусом; прошло уже два дня после того, как она упала с крыши и ей наложили гипс; он тянет ее руку к земле, как чужеродный элемент, от которого хочется избавиться, освободиться. Гард догоняет ее на велосипеде, когда она идет из школы. «Привет, — говорит он. — Можно к тебе присоединиться?» Но это невозможно — Малин и все они стоят у ворот, глазеют на нее, склоняются головами друг к другу и о чем-то шепчутся, и что в ней такого, что они настолько не могут ее выносить, почему они так ее ненавидят? Конечно, дело и в имени, и в ее долговязой нескладной фигуре, — когда она стоит под душем после физкультуры, они показывают на нее пальцами, а еще во всклокоченных рыжих волосах, ее молчаливости — прежде всего в этом, но не сегодня, сегодня им повезло, что она держит рот на замке.
«Хорошо еще, что рука правая, — говорит Гард, — потому что ты же левша, да?» Он улыбается, к багажнику его велосипеда прикручено детское сиденье, засыпанное крошками, скорее всего от печенья. Он уже два раза спросил ее о том, что все-таки произошло на крыше. Сначала вчера, когда она вошла в класс в гипсе, а после первого урока он отозвал ее в сторонку и сказал: «Ни за что не поверю, что ты взобралась на крышу и просто споткнулась на ровном месте».
А второй раз сегодня во время встречи, на которую позвали еще и социального педагога — она новенькая и такая молодая и не выговаривает «с», а ее, как назло, зовут Сюзанна. Она склонилась через стол, на шее между грудей — цепочка с крестиком. «Мне очень, просто невероятно сложно, когда из тебя и слова не вытянешь. Ведь диалог — это если говорят двое, так?» — и все эти слова с шепелявым «с», которое режет слух. «Селективный мутизм», — заключила социальный педагог, присвистывая на «с», потому что, произнося этот звук, упирала кончик языка в верхние передние зубы. Гард поднял руки. «Я считаю, что здесь нам нужно действовать осторожно, — произнес он, — и не ставить окончательных диагнозов».