Но ждать ещё четверть века до того, как кто-то там созреет до подобного решения, лично мне было некогда. На дворе только-только начиналась осень 1893 года, и потому я искренне рассчитывал взять всё возможное от грядущей моторизации всего мира.
Тем более что лично мне было хорошо известно не только как и что должно работать в самой «самобеглой коляске», но и каким наилучшим образом их производить, чтобы не разориться. А то ведь были уникумы поначалу, что даже автомобильные рамы по пять-шесть раз покрывали лаком и после шлифовали до потери сознания, дабы убрать с них малейшие недочёты. И пофиг на то, что после первых же 100 километров пути все эти многодневные и дорогостоящие старания рабочих улетали коту под хвост вместе с прилетающими в днище камешками и прочей грязюкой.
— А… Да… Вот… У меня нет слов, — наконец после четверти часа внутренних метаний и даже каких-то наскоро выполненных тут же расчётов сдался и рухнул в своё кресло мой отец. — Действительно. Тут всё должно работать точно так, как ты сказал. Просто и гениально.
— Так, может быть, получим патент, пока не стало поздно, и пока кто другой, не менее башковитый, не дошёл до той же умной мысли? — словно тот демон-искуситель предложил я, внутренне потирая ручки. Ко мне прислушались! Не отмахнулись, как от пустомели какого! А для мелкого дитятки это о-го-го какое достижение! — И если убрать из калильной головки вот это и это, — вновь сунулся я своим простым карандашом в изображение мотора, вычёркивая оттуда всю систему раннего испарения топлива — то есть этакий очень грубый аналог карбюратора, то он должен стать многотопливным, что будет способен работать на любом виде горючих веществ, помимо угля, конечно. Просто, в зависимости от склонности того или иного вида топлива к испарению и детонации, а также исходя из его изначальной энергетической ценности, будет работать, либо чуть медленнее, либо чуть быстрее. Но, что главное, всегда будет работать!
Пусть век тех же массовых тракторов ещё не наступил, отчего нечего было даже рассчитывать на скорое поднятие огромных средств на данном рынке, стационарные движки для привода станков и генераторов распродавались ежегодно по всему миру многими десятками тысяч штук. На чём, собственно, Евгений Александрович Яковлев и зарабатывал какие-никакие деньги.
Предложенная же мною идея обещала если не кратно увеличить количество заказов, то хотя бы сильно снизить себестоимость изготовления продукции, что также являлось немалым конкурентным преимуществом, позволяя заводчику увеличивать свой оборотный капитал и не смотреть в сторону банковских кредитов. В общем, идея была стоящей не только с технической, но и с экономической точки зрения. А уж пока не началась эпоха дизелей, и вовсе смотрелась изрядно выигрышной на фоне всех прочих. Надо было лишь успеть снять сливки и продвинуть своё имя в нужных кругах, чтобы заработать средства для будущих свершений.
— Сын… Кто ты такой?
Глава 3Сапоги для сапожника
Сознался ли я в тот день, что являюсь реинкарнацией специалиста по двигателестроению из далекого будущего? Конечно, нет! Должного доверия ещё не заработал. Ни я, ни он.
Потому, скромно чиркнув ножкой по ковру, я обозвал себя молодым гением с незашоренным взглядом, чем вызвал взрыв безудержного хохота со стороны отца. До слёз довел тогда родителя! Так он с моего ответа ржал. Именно что ржал, а не просто смеялся! Аж с подвыванием… гад такой. Пришлось даже идти за стаканом воды. И нет, не для того чтобы от обиды плеснуть ему в лицо, а дабы дать попить. Вроде как слышал краем уха когда-то, что глотательные движения влияют на сокращение каких-то там мышц и тогда поймавший «смешинку» человек приходит в норму, успокаиваясь. Потому им и предлагают что-нибудь попить.
А чего мне было стесняться? Я ведь уже, кажется, говорил, что с самооценкой у меня всегда всё было хорошо. И если по своим интеллектуальным способностям я ныне превосходил подавляющее большинство населения Российской империи, то почему бы не причислить себя к гениям? Вот и причислил самолично, не дожидаясь одобрения «властей».
Имелись, правда, нестыковки в гениальности моей. Учился-то я и после всю жизнь работал в условиях существования метрической системы исчисления, а ныне же в ходу была дюймовая. Плюс все эти фунты и пуды с золотниками, вместо килограммов с граммами и тоннами. Непонятно, Спилберг! В уме уже не посчитаешь ничего — необходимо на бумажке, да со справочниками всякими. Что уже на гения не тянет так-то.
Опять же, за долгие десятилетия успело позабыться очень многое из физики, сопромата и теормеха с прочей высшей математикой, которыми нас пичкали в институте. Того, что вовсе не пригодилось в работе и улетучилось с концами из старой головы. Да и из того, что пригождалось когда-то, многое тоже успело позабыться с концами. Времени-то сколько прошло с выхода на пенсию! Аж 15 лет минуло! Много! Очень много! Отчего сейчас необходимо было изучать всё чуть ли не с нуля, дабы не прослыть «брехливым балаболкой» вместо «недооценённого гения». Благо было заниматься с кем, пока отец пропадал по делам, то на заводе, то на выездах к клиентам и поставщикам материалов.
Матушка моя — Софья Петровна, была не просто рачительной умничкой, умеющей считать деньги и вести семейный бюджет. В своё время она стала первой женщиной закончившей «Императорский Санкт-Петербургский университет», закончив там физико-математический факультет, и даже помогала своему мужу вести многие расчёты при проектировании тем своих двигателей. Так что и теоретическая, и практическая подготовка у неё была высочайшая. Особенно для женщины, проживающей в России, где к высшему женскому образованию относились с изрядной долей настороженности — больно вольнодумства в головах у курсисток становилось много. Но да не о том разговор.
В общем, знаний у моей маман имелось вагон и маленькая тележка. Она-то и взялась меня учить со всем возможным рвением, стоило только отцу заикнуться о моём недюжинном уме. Про гениальность он тактично умолчал, чему я был только рад. Ибо множить сущности не следовало. Вот и множил цифры день за днём, неделю за неделей.
Так пролетел целый месяц, за который я проштудировал учебники по математике и физике для реальных училищ, чем привёл в небывалый трепет, как мать, так и отца. Теперь они уже не перебрасывались понимающими взглядами, когда я заявлял о том, что «шибко вумным» уродился. Нет. Не перебрасывались. Теперь-то смотрели на меня серьёзно. И очень сильно огорчались, что, сколь отлично давались мне точные науки, столь же сильно вовсе не давалась мне латынь с французским, без знания которых о будущем поступлении в университет можно было даже не мечтать. Про грамотность и чистописание хотелось тоже умолчать. Что правила русского языка, что буквы ныне были-то другие — не те, к которым я привык. Опять же, эти пачкающие всё вокруг перьевые ручки и не приспособленные к письму мои детские пальчики. В общем, караул.
Хотя лично мне до того поступления было, как ползком до Луны. И вообще, здесь и сейчас я предпочёл быть практиком, а не теоретиком, по той простой причине, что очень многое из привычного мне до сих пор не было изобретено и, уж конечно, не было запатентовано, что открывало невиданные возможности для личного обогащения.
А началась моя изобретательская деятельность с посещения семьёй завода, как только в нём закончили все строительные и отделочные работы.
— Бедолаги, — удручённо покачав головой, охарактеризовал я место труда инженеров и чертежников, что являлись сотрудниками моего отца. Всех четырех человек. Ага. Двое из которых являлись вчерашними студентами и нанялись сюда для получения своего первого реального опыта.
Мало того, что свет им давали лишь огромные, от потолка до земли, окна и несколько керосиновых ламп. Так ещё и чертить им приходилось прямо на столах, согнувшись в три погибели и придавив огромные листы ватмана всевозможными грузиками по краям. Ну как тут было не припомнить кульман, с которым лично мне пришлось пройти в обнимку почти 30 лет прошлой жизни! Особенно, учитывая то, что столы тут уже были специальные — чертёжные, конструкция которых позволяла поворачивать столешницу под разными углами в одной плоскости. И даже чертёжный пантограф — фактически та самая система планок на кульмане, существовал уже не первый век!
Какие там двигатели и КПП со всякими дифференциалами и карбюраторами. Кульман! Вот где были деньги! Ибо без чертежа в нынешние времена не создавалось ничего сложнее молотка. Да и на тот, небось, у многих производителей был какой-никакой эскиз с размерами. А чертить на кульмане и без него — это две большие разницы.
Уж что-что, а как мы изгалялись в институте, творя свои дипломные работы, я помню по сей день. Бывало, даже комнатные двери втихаря с петель снимали в общежитии, чтоб получить относительно ровную поверхность для закрепления ватмана, поскольку отыскать ровный пол доводилось далеко не всем и не везде. Тогда как дверь, ежели на ней предварительно хорошенько зашкурить наждачкой-нулёвкой все выпирающие потёки краски, представляла собой отличную рабочую поверхность.
Но к чёрту эти дурные воспоминания! Здесь и сейчас я мог вновь «дёшево и сердито» заявить о своей гениальности отцу. Но дома! Только дома! И в закрытом хорошенько кабинете! Чтоб, значит, никто не прихватизировал себе мою честно уворованную у немца Кульмана идею. А то не нравились мне тут две то и дело мелькающие перед глазами хитрые морды с общей фамилией — Идельсон. Вот чую, что два эти брата-акробата прибыли сюда аж из самой Риги не просто «поработать на чужого дядю», а уворовывать стоящие идеи. Было что-то в них такое — напрягающее.
Хотя, может я и наговариваю на кристально честных людей. Но уж больно они выглядели скользкими. Все такие наглаженные, зализанные, с ухоженными пальчиками и сладкими улыбками. Видал я немало таких персонажей в своей прошлой жизни. И в половине случаев от них таки «попахивало» гнильцой. Полная противоположность моему отцу, который до сих пор не чурался лично работать с металлом у станков.