— Как нога?
— Сегодня лучше.
— Буду «болеть» за тебя. — Семен пытается быть серьезным. — Давай побуду с тобой вечером на соревнованиях. Помогу.
— Не надо.
Я тяну его за шею и смеюсь. Он робко улыбается, потом смеемся оба. Он очень счастлив и не скрывает этого. Хлопает меня по спине и обрушивает поток впечатлений.
— Ого! — Семен подталкивает меня.
Я смотрю. У моей комнаты толпа.
Семен присвистнул.
— Тренеры и доктор. Это по твою душу, — заговорщически шепчет он. — Не поддавайся на уговоры! Требуй, и никаких.
И вот я с ними в комнате. Всем очень неловко. Мы предупредительны и необыкновенно вежливы.
Долго уступаем друг другу удобные места. Говорим о пустяках и не говорим о деле.
— Надо решить вопрос о выступлении.
Я вздрагиваю. Это говорит руководитель нашей делегации. Мы встречаемся взглядами. Он кивает головой и говорит, обращаясь к доктору: «Прошу вас».
Доктор суров и даже хмур. Это приличествует обстановке. Обводит всех глазами. Смотрит на потолок.
— Максимально возможными дозами пенициллина воспалительный процесс приостановлен. — Доктор боится оторвать взгляд от потолка, будто там читает свои мысли. — Спортсмен ослаб. — И перечисляет на пальцах. Пальцы у него короткие, толстые, с обгрызенными ногтями. — Несколько дней лежал. Температурил. Люминал пил. Ел плохо. Пропустил тренировки. — Он разглядывает свою руку. Пальцы зажаты в кулак, это сбивает его. Кажется, что больше говорить не о чем.
— М-м-м... В общем я против. — Он садится и снова встает. — Разумеется, против его выступления. — Доктор смотрит на нас, пытаясь угадать, какое оставил впечатление.
Дальше все, как в хорошо отрепетированном спектакле. По очереди берут слово. Я плохо слушаю. Злюсь и боюсь: «Вдруг и в самом деле это конец?!»
А они все говорят, говорят...
— Я кончаю, товарищи. Нельзя принимать необдуманные решения. А что-нибудь случится? С нас спросят, да как спросят! «А вы куда смотрели, дорогие товарищи? Зачем были там?» Пойми правильно. — Руководитель смотрит на меня. — Мы о тебе беспокоимся. И поэтому я присоединяюсь к доктору.
— Я тоже согласен с вами, товарищи. Повременить можно. Не последний день занимается спортом. А человека сбережем.
— А по-моему, выступить можно. Бывало и хуже. И выступали. Ничего, парень здоровый. Выдюжит... А как ты?
— Я?! Я прошу... Годы я мечтал, надеялся, учился, работал, тренировался. А это много. Вы знаете, это очень много. И теперь, когда все позади, отказаться? Вы видите — я здоров. Я выступлю хорошо. Поймите меня! Поверьте, все будет хорошо!
Просят выйти. Спорят долго. Я слышу голоса.
Потом лежу на кровати и слушаю музыку. Входит доктор. Достает лекарства, шприц, вату. Запах спирта.
Жду. Из репродуктора мужской голос, мягкий и грустный, поет по-немецки:
Жизнь, для чего ты создана?
Ты — короткая остановка в очень длинной дороге,
Для любви и счастья ты создана...
Доктор бормочет:
— Я понимаю вас. Но зачем рисковать?
Из репродуктора все тот же голос:
О, прощай молодость, здравствуй, грусть и тоска!
— Зачем рисковать? — В голове вспыхивают красные и желтые пятна: удары иглы в больное тело. Как их много!
Пересиливаю себя и говорю:
— Однажды, доктор, из-за ерундового недомогания я не вышел на помост. Думал, скорее выздоровлю. Но болезнь этим не кончилась. Я уж стал опасаться ее. А она, будто почуяв слабинку, перед любым выступлением набрасывалась... Изнурительная штука! Бодрость — и сразу вялость, уныние... — Я махнул рукой. — Нет, доктор, поддаваться нельзя. Поддашься раз, поддашься и другой... Великую доблесть проявляет человек, когда сам создает себя. Лепит по своему разумению и воле. Не щепка в ручье. — Мне очень хотелось, чтобы доктор понял меня. Я повернулся к нему и, глядя в глаза, очень серьезно и убежденно сказал: — Ради победы, ради подавленных слабостей — не отступлю! Себя преодолеть — вот мой закон непреложный! Может, это и высокопарно звучит, но это мое. Маленькая слабость рождает большую. Большая — трусость и подлость. Так разъедается душа. Поэтому я беспощаден к себе, доктор. — И спросил: — Новокаин?
— Да.
Теперь радио передает скучное воскресное богослужение. Старческий дребезжащий голос читает молитву. Вторит хор, деловитый и торжественный.
Я смеюсь:
— Отпевают.
Доктор грустно улыбается. А я думаю: «Замечательная штука — новокаин». Сладкий дурман окутывает мозг. Нога теперь словно деревянная. Боли нет. Спрашиваю:
— Красиво звучит орган?
— Очень.
Иглы по-прежнему впиваются в тело.
— Может, выключим радио?
— Да, доктор, лучше выключить... Все, доктор?
— Нет.
— А теперь все?!
Потом я задремал. Мне пригрезились давным-давно позабытые деревенские сени. Дом старый, на полу и в стенах большие щели. Скрипит дверь. Утро, и много-много солнца. Оно слепит сквозь щели глаза... Я сижу на крыльце, босой, в одних трусиках, и радуюсь новому дню. Полынь растерта пальцами, замечательно пахнет. И молоко от полыни горькое-прегорькое! А почему здесь доктор? Он стоит на крыльце и рассказывает матери обо мне. Зачем он это делает? И ведь мамы уже нет... А-а-а... Это я сплю.
...В тот вечер со мной происходило что-то непонятное, точно я и не болел, точно во мне пробудилась неимоверная сила. И, нетерпеливая, ворочалась, бурлила.
На разминке я с трудом сдерживал себя. Хотелось так развернуть плечи, чтобы хрустнули кости и подались стены. Вырваться на простор! Сказочными шагами вымерять мир! И очутиться дома на маленьком дворике. Запыленный подорожник, исклеванный курами. Желтятся под забором одуванчики...
А после вбежать на Соколову гору. На лысой песчаной вершине всегда ветрено. Гора высокая, и Волга сверху — узкий ручеек. Перешагнуть впору. Сбросить бы с себя одежду — и прыгнуть в этот ручеек!
Никто и никогда, конечно, не прыгал с Соколовой горы в Волгу. Это невозможно. Но в своих детских мечтах я, замирая, проделывал это не раз. Парящей птицей скользнуть к матовой глади! И плыть...
Сливаются в неразборчивую полоску деревья, и люди на берегу, и дома. А гора с каждым движением все выше и выше забирается в небо.
Ровная зыбь поднимает меня. И я вижу впереди крохотный силуэт далекого бакена. Порыв ветра срывает с гребня белую пену. Я слышу ее шелест. Он и мое дыхание нарушают тишину. Быстрое течение несет меня.
Упоение движением. Тело изгибается, распрямляется и скользит. Коричневое плечо высовывается из воды. И вода струйками сбегает с него.
Переворачиваюсь на спину. Волны укачивают меня. Медленно погружаются ноги. Вода закрывает лицо. Смыкается надо мной. Прозрачный тонкий слой с расходящимися кругами. Тысячи световых лучиков смотрят на меня.
Я ударяю руками, ногами. Журчит вода в ушах. Быстрее, быстрее.
Я улыбаюсь яркому миру. Хватаю губами воздух и смеюсь...
Меня вызывают к штанге. Товарищи скрывают тревогу за беспечными шутками и улыбками. Идут за мной. Пожимают руки: «Удачи, удачи, дружище!»
Надо спокойнее, а я как одержимый рвусь на помост. Сбылась моя мечта!
Я горд, потому что не поддался, выдержал и пришел сюда через долгие-долгие годы!..
Вот она, штанга!
Люди ждут. И мои мышцы тоже. Но теперь скоро. Еще немного, одно мгновение, и все.
Сердце отсчитывает удары. Вспоминаю: «В секунду — удар, в минуту — шестьдесят, в час — три тысячи шестьсот. Состарился — значит сердце проделало огромную работу. Числу прожитых лет соответствует определенное количество ударов». Я вычитал это в журнале. Любопытно.
Я готов. Руки легли на гриф.
Вы слышали, как шумит кровь, когда тяжело? Я сейчас слышу. Но еще чуть-чуть и...
Я победил!
Восторженный гул шествует за мной.
Сегодня мой день! И я тоже творю!
Правда, я творю грубое и неподатливое. Но ведь грубое и неподатливое не значит некрасивое. Радость людей, радость, только что захлестнувшая зал, убеждает в этом.
Встаю на пьедестал почета. Приседаю на корточки — на шею надевают медаль. Шелковая лента липнет к телу. Медаль прижалась — холодная, маленькая. И безмерно дорогая. В ней часть моей жизни.
Почему-то дрожит голова. Я всем улыбаюсь, а сам пытаюсь унять дрожь. Опять отклеился пластырь. Прижал пальцами. Кровь толкает пальцы. И все громче и больнее стучит в воспаленной ноге...
Он понял, что ему не заснуть. Стараясь не шуметь, оделся. Вышел в коридор.
Лифт не работал. Он в недоумении остановился: путешествие с больной ногой по четырнадцати этажам не увлекало.
Хотел было съехать верхом на перилах. Взобрался и посмотрел в пролет: все показалось таким крошечным. Слез с перил и заковылял.
На первом этаже в просторном и по-дешевому роскошном зале было пусто. За конторкой дремал портье. Лицо на столе, а руки обнимают громоздкую вазу. В кресле спала овчарка. Услышав шаги, подняла морду. Внимательно посмотрела, но, не найдя ничего интересного, громко зевнула.
У дверей, покуривая, читал газеты швейцар. В вечернем выпуске он видел фотографию чемпиона и сейчас узнал его. Приветливо встряхнул газетой.
На этот раз он вышел к морю за каких-нибудь пятнадцать минут. Уселся на гранитный парапет. Плескалась вода. Из порта выползал огромный пароход.
Вспомнил, как вечером на соревнованиях кто-то некстати и громко рассмеялся в зале. Он только что поднял штангу на грудь и с виду очень легко. А на самом деле он едва поднялся, преодолевая проклятый закон тяготения, и дрожал от напряжения. Неожиданный смех крепко помешал. Он сбился с темпа и поспешил. Потерял нужную попытку.
Легкий ветер шевелил волосы и ласкал лицо.
— Вот я и добился своего! — сказал тихо, вполголоса.
Он думал, что обрадуется. Но радости не было. Удивился — почему? Мысли набежали разом, как тучи в ветреную погоду.
«А если... если бы я и в другом добился такого успеха! — Он представил это и замер, поняв себя. И решил: — Вот тогда был бы счастлив».