Старик вздрогнул и посмотрел на меня так, точно я ударил его.
— А с чем мне возвращаться? Разбазарил я жизнь.
— Но вы же хотите домой!
— Совесть моя не позволяет. Я умру честно, а не захребетником, дармоедом. Что заработал, то получаю. — Он закрыл глаза и сказал совсем другим голосом: — Костя, а какая у нас весна!
Я не мог ему помочь, и от этого было мучительно неловко.
— Моя жена — француженка. Она не понимает меня, когда я пою. А тоска найдет, и пою. — Он выпрямился.
Пора золотая
Была, да сокрылась,
Сила молодая
С телом износилась...
Я в странном оцепенении. Все отодвинулось далеко назад, осталась только песня. И этот голос, глуховатый, с украинским выговором. И в этом голосе тоска, большая, огромная, как человеческая жизнь.
Без любви, без счастья
По миру скитаюсь:
Разойдусь с бедою —
С горем повстречаюсь!
Я больше не могу слушать.
Я смотрю в стену и чувствую на своих плечах руки Гуляева.
Когда старик ушел, я ходил по комнате и думал, думал о нем, о его истерзанной в тоске по родине душе.
На разминке Гуляев натер мне шею жгучей, как крапива, растиркой. Он очень старался. Ему хотелось быть по-настоящему полезным. Он отругал бесцеремонных любителей автографов и чуть не спустил с лестницы перепуганного бородача репортера.
Старик заботливо укутал меня пледом и только тогда уселся рядышком на стуле.
Со сцены вопил Шпиннлер. Вопил так, словно его раздирали на части. Гуляев сказал:
— Я видел Шпиннлера в прошлом году. Долго не продержится. Не мышцами поднимает, а нервами. Как взбесившаяся лошадь. Слышишь?
Шпиннлер, не стесняясь, орал во всю глотку. Гладиаторский крик. Он мне хорошо знаком. Так орут некоторые, когда им тяжело поднимать.
Сергей толкал азартно. Несколько раз пробовал рекорд, но неудачно. Он удивил Гуляева своей отчаянностью. Старик долго говорил ему ласковые слова.
Пришли русские эмигранты и хвалили Сергея. Они держались с нами униженно и робко, точно боялись окрика.
Гуляев представил:
— Донские казаки. В Париж подались всем эскадроном. Работали на одной фабрике. Переженились, поумирали. Остались вот эти семь.
Эти семь — маленькие, скрюченные люди. Они не знают, что говорить и куда спрятать свои жилистые руки.
Приближалась моя минута. Я старался быть спокойным и сказал равнодушным голосом:
— Спать хочется. В Москве уже два часа ночи.
Тренер презрительно заметил:
— В Вене толкал в четыре. Какая тебе разница!
Он говорит так, чтобы меня разозлить.
Подошел Сергей и прочитал строфу из «Онегина». Он был рад.
— А почему ремень не надеваешь? — спросил у меня рассеянно.
— Не помогает этот кусок кожи, — ответил я и подумал: «Как далек от меня сейчас Сергей!»
Шея по-прежнему болела. Но я больше не думал о ней. Слишком велика радость борьбы, чтобы я отступил теперь. И еще я знаю, пока это чувство живо во мне, — ничто не остановит меня! И я пройду через все и готов пройти в любой момент, чтобы снова разжечь его. Это великое счастье — победа. И я убежден — человек создан для победы.
Тренер шел рядом. Я снимал по дороге одежду, кидал ему на руки. В зале было холодно, и я до последнего момента берег тепло.
Гуляев поднялся по лестнице и оказался почти на сцене. По его щекам тянулись мокрые дорожки, а правая рука истово крестила воздух.
Сергей стоял возле сцены. Он волновался, всем существом своим чувствуя, что со мной происходит. Хороший парень Сергей!
И тренер тоже. У него запали щеки и ввалились глаза. Он нервничает, пожалуй, не меньше меня. От его напускной суровости не осталось и следа. Он готов отдать мне свое сердце, руки — все, лишь бы мне было легче.
Горячая волна хлынула в грудь и закружила меня. Они стояли рядом, мои друзья. Они подпирали меня своими плечами. Я закрыл глаза, чтобы собраться и забыть волнение.
Прикосновение к железу бросило меня в другой мир. Я с наслаждением, даже с каким-то восторгом захватывал руками гриф. Крепче и крепче. Это был прекрасный мир мгновенных движений, гудения мускулов и счастья. В этом мире не было сомнений...
1962 г.
Блеф
Дела задержали Валентина Дубовицкого. Конечно, он мог бросить все и улететь с командой, но в таком случае научная работа печаталась бы через два года. Он и так достаточно испытывал терпение издательских работников, постоянно сдвигая срок сдачи книги.
В Милане бушевали спортивные страсти, а он сутками просиживал в институте. Американец Арнольд Громли, его противник на чемпионате, явно уступал в силе. И он не особенно строго выдерживал спортивный режим.
...Дубовицкий прослушал спортивные новости и выключил приемник. За окном стоял редкостный для октября вечер, теплый и сухой. Бегали внизу автомобильные огоньки и расходились прочерченные пунктирами фонарей улицы.
«Вот и все. Книгу сдал», — подумал Дубовицкий, любуясь красивым видом. На душе сделалось грустно. Книга была его второй жизнью.
Он вытащил из стола бутылку сухого вина и сигареты. Дубовицкий не курил и не пил, самоотверженно преданный спорту. Но всегда держал в запасе и то и другое. В основном для друзей, а перед соревнованиями и для себя. Казалось, вопреки здравому смыслу. Но в вечера с тягучим волнением немного вина и легкая сигарета хорошо отвлекали.
Дубовицкий выпил и не спеша закурил. Открыл английский журнал. Журнал передал знакомый корреспондент, накануне прилетевший из Лондона. Прочитал перевод: «Два откровенных претендента на золотую медаль. Советский чемпион Дубовицкий и американский силач Эдди Беттигер, ветеран тяжелой атлетики». На снимке, ловко составленном из двух различных фотографий, Дубовицкий и Беттигер стояли друг против друга в позах людей, готовых ринуться в драку.
— Значит, Эдди Беттигер, — сказал Дубовицкий вслух. Отнюдь не радостным известием для него явилось участие в чемпионате прославленного американца. — Не гадал с тобою встретиться. Значит, Громли — подставная фигура. И мне приготовили Беттигера. Я совсем не знаю твоих возможностей. Ты не выступал почти пять лет. Тогда я был сильнее, но в спорте это не гарантия. Ты хитер и осторожен — знаю. Ты зря не сунешься. Для тебя нет иной жизни, кроме спорта и побед. Странно, что ты еще не на чемпионате. Может быть, американцы блефуют. Обычная игра на нервах. Что ж, завтра в Милане посмотрим.
Дубовицкий погасил сигарету. С непривычки кружилась голова.
— Сколько Беттигеру лет? Сорок два, не меньше. Вынослив, старина. Писали, что ты поломал остистые отростки в трех позвонках и полтора года валялся в больнице. — Он пристально посмотрел на снимок. — Надеетесь, что старый конь борозды не испортит? — Потушил свет и лег в кровать.
Утром он не торопясь позавтракал. Собрал вещи. Получился небольшой чемодан. И уехал на аэродром в Шереметьево. Вечером неожиданно застрял в Будапеште. В Милан самолет не выпустили. Низкая облачность с дождями и шквальными ветрами захватила Среднюю Европу и Альпы, над которыми пролегали авиалинии в Северную Италию. Пассажиров отправили в отель «Ройяль». Дубовицкий сдал вещи и направился в город.
Дождь и ветер неистовствовали. Улицы опустели. В фонтанах брызг проносились автомобили.
Размяв ноги и отдохнув, Дубовицкий повеселевшим вернулся в отель. Представитель аэрофлота, пожилая полная женщина, озабоченно сообщила, что они вряд ли улетят до утра. У Дубовицкого защемило в груди. «Неужели опоздаю? — по-настоящему взволновался он. — До Милана часа полтора полета. Если до семи утра погода не наладится — конец».
У основания модернистской фигуры из нержавеющей стали в глубоких креслах восседали... Эдди Беттигер и тренер Поль Саскайнд. Дубовицкий не поверил глазам. Он так долго и не скрываясь смотрел на них, что американцы обратили внимание.
Саскайнд толкнул Беттигера локтем и расплылся:
— Хэлло, Дубовицкий! Ты тоже здесь?
Дубовицкий пожал протянутую руку и сказал сокрушенно:
— Приходится.
Беттигер глядел в упор на Дубовицкого, и никаких чувств, кроме холодной неприязни, не отразилось на его лице. Они поздоровались без энтузиазма.
— Наш самолет торчит здесь десять часов. — Саскайнд неплохо говорил по-русски. — Еще немножко, и мы опоздаем в Милан.
— Нет, — успокоил Дубовицкий, — все утрясется.
— Вы оптимист. — Саскайнд сбивался с «ты» на «вы».
Дубовицкий кивнул и ушел в просторный холл на втором этаже. Вынул из кармана московскую газету и углубился в программы радио- и телевизионных передач. Газету прочитал еще в самолете.
В одиннадцать вечера сообщили, что полеты отменены до завтрашнего полудня. И выдали ключ от номера. В номере Дубовицкий привел в порядок костюм и направился поужинать в ресторан. В глубине души он надеялся на лучшее и не отчаивался, хотя волнение не покидало его. «В крайнем случае выступит запасной. Правда, наш запасной и Громли равны, но американец трусоват».
Он сидел за столиком и машинально теребил салфетку. Подошел Саскайнд.
— Пойдем к нам, — указал на Беттигера. — Обсудим итоги чемпионата. — И хохотнул.
Беттигер встретил их дружелюбно.
— Как поживает мистер Хрущев?
— Отлично. А господин президент Кеннеди?
— Превосходно, — сказал Саскайнд. — Правда, президента не любят «ультра» и очень богатые американцы, хотя сам он страшно богат. Президент больше радеет о средних и бедных классах. У нас многие считают Кеннеди красным. Он здорово сработался с вашим Хрущевым.
— Вот как, — улыбнулся Дубовицкий.
— Мы заказали коньяк и «Токай», — перешел к делу Саскайнд. — Хочешь другого?
— А стоит ли? Может, улетим?
Саскайнд перевел слова Дубовицкого. Беттигер горячо возразил, и Саскайнд пояснил:
— Эдди звонил в посольство. Ему сказали, что это точно — не полетим. Американцы в таких делах не ошибаются. Техника — наша стихия. Беттигер сам воздушный стрелок. Ранен в Корее.