— Ах, это вы, — обрадовалась она. — Давайте знакомиться, — переведя дыхание, церемонно подала ему маленькую смуглую руку. — Сима.
— Иван.
— Вот и хорошо. А память у меня верная. Ведь мы с вами знаем друг друга. Да, уже больше года.
Он удивленно поглядел на нее:
— Смеетесь, милая дамочка.
— Не смеюсь, — с некоторой игривостью в голосе сказала она. — Это было еще при Колчаке. Он только что дорвался до власти. Вы где служили?
Знобкое чувство страха снова сжало его сердце. Это, в сущности, походило на допрос. Женщина оказалась в поезде не случайно, она ездит и выуживает таких, как Иван. Она что-то знает о нем, может, даже все, что было в его тюремном деле и даже чего не было там.
— Не бойтесь. И не зовите меня дамочкой. Я ваш искренний друг, слышите!
— Чудно, право… — Иван натянуто улыбнулся.
— Да вы вольны идти куда угодно. Как встретились, так и разойдемся.
— Я не боюсь! — решительно сказал он, продолжая путь.
— Тем более.
— Ну и чо?
— Вы служили в Красноярске, ведь так? — она быстро заглянула ему в глаза. — Не перечьте, я же сама видела.
— Чо видели?
Он остановился, а Сима по-дружески взяла его под руку и потянула вперед, на пригорок, где уже кончались сосны. Немного помолчав, она продолжила низким полушепотом:
— Давайте в таком случае зайдем с другого конца. Я ненавижу их, ненавижу, они меня осудили, и если бы не мой отец, принципиальный большевик, сестра тоже… За что осудили? Как белую шпионку. А и вины-то моей было — что жизни радовалась, с офицерами гуляла, вот и посадили в тюрьму.
— Я вас не знаю.
— Допустим. Но я знаю вас. Тогда в городе шли повальные аресты. На Благовещенской взяли сестру. Вы ж арестовали ее, вы!
— Не был я на Благовещенской, — холодно произнес он.
— В общем, поймите — мы союзники.
В кургузом тупичке за базаром, еще безлюдном в эту раннюю пору, они вошли во двор, потонувший в навозной жиже. Их приветливо встретил одноногий мужчина, провел в избу с низким потолком. В избе пахло луком и вареной картошкой.
— Отдыхайте. К вечеру что-нибудь принесу, — сказала Сима.
Едва за нею хлопнула дверь, Иван стащил с себя набрякшие влагой яловые сапоги и бросился на топчан.
Это случилось в феврале тысяча девятьсот двадцатого, два с небольшим месяца назад. На лесной заимке Теплая речка Иван жил с отцом, который у Мраморной горы выжигал известь. Места были диковатые, необыкновенно красивые и зимою, и летом, кругом лиственничные да еловые пади с богатой охотой на лосей и маралов да на всякую птицу, а руку протяни — тут тебе и рыбалка, в сумеречи речных ям неподвижно чернеют на дне тяжелые таймени, трепещут, рассыпая брызги на перекатах, быстрые хариусы и ленки.
Иван помогал отцу, тем и кормился, а мечтал о большем: хотел завести себе пару добрых рабочих коней и заняться прибыльным делом — возить грузы на золотые прииски по Черному и Белому Июсам.
Настя тоже не сидела на заимке сложа руки. Она была расторопная, на редкость трудолюбивая, безропотная, готовая к любым испытаниям, наполовину русская, наполовину хакаска. Еще при первом муже, погибшем в начале мировой войны, выучилась Настя редкому в селах ремеслу модистки и тем зарабатывала себе на жизнь, когда Иван служил в Енисейском казачьем полку в Красноярске.
Все было вроде бы ладно, все шло к лучшему, живи себе не тужи, да в один из дней нагрянула на Теплую речку милиция: двое в новенькой военной форме с красными бантами и наганами, третий — с бантом и винтовкой, а штык у винтовки был русский, со ржавыми пятнышками на острие. Иван в ту пору колол дрова на каменистой площадке у дороги. Приезжие соскочили с розвальней и обступили его, сторожко поглядывая, как он управляется топором с кряжистыми чурбаками. Потом один из милиционеров, знакомый Ивану парень из волостного села Дума, миролюбиво сказал:
— Поехали, паря.
Чуял Иван, не пиво варить и не на гулянку повезут его под усиленным конвоем — сердце враз защемило от предчувствия беды. Да что поделаешь — не убежишь, когда застигли вот так, врасплох. Иван не спеша надел на шею шерстяной шарф крупной домашней вязки — Настино рукоделье — и срывающимися пальцами застегнул на крючок тугой ворот шинели:
— Поедем, раз надо.
А тревожная мысль напряженно билась в мозгу: за что его? Что могло случиться? Правда, в то время аресты были не в диковинку, в домзаки и сельские каталажки сажали многих. Кого тут же списывали в расход, иные пропадали без вести, но случалось, что и выпускали, когда людей арестовывали по ошибке, безвинно, по чьему-то наговору. Вот и с Иваном должны бы теперь разобраться, проступка на нем вроде бы никакого не было.
Ехали в Думу на заледенелых крестьянских розвальнях. Едва тронулись с места, старший из милиционеров деловито переложил наган из кобуры за пазуху:
— Ежли взял себе в соображенье, так оставь.
Иван усмехнулся. Это явно не понравилось всем троим: суровые взгляды их разом сошлись на его чуть побледневшем лице. Старший повторил предупреждение и огрел хворостиной по крупу сильного, запотевшего на боках жеребца. Конь рванул так, словно собирался выскочить из оглобель, из-под копыт ошметьями брызнул спрессованный снег.
И тогда Иван услышал за спиной надрывный крик, перешедший в причитания. Это, сраженная происшедшим, плакала Настя. Иван не оглянулся и даже не повел ухом, но сколько раз потом, уже будучи в тюрьме, он мысленно видел набрякшие слезами длинные черные Настины глаза! Может, и бежал-то из заключения он ради них, чтоб утешить эту близкую, верную ему женщину.
Бежать-то бежал, да не знал, куда теперь податься. На Теплую речку? Так там его ждут уже, снова схватят — и в Красноярск. Если бы определиться в Ачинске, но человек — не иголка, разве скроешься среди чужих! Вот и выходит, что как ни крути, а остается для тебя, Иван, одна нехоженая тайга, глухомань вековечная, где медведи да пухлые непролазные снега. А надежда у тебя лишь на то, что когда-нибудь сменится власть.
Провальный сон освежил Ивана, думалось неторопко, обстоятельно. И именно теперь понял он со всей ужасающей ясностью, что боится не столько нового ареста и суда — хрен с ними! — сколько чужой ему черной тайги и лютого одиночества. Он же обыкновенный человек, а не какой-то хищный зверь. Мать родила его добрым.
За беленой перегородкой временами постукивала о пол деревянная нога хозяина. Кто он такой? Ради чего приютил незнакомого ему Ивана? На эти и другие вопросы, то и дело возникавшие в его сознании, Иван не мог дать ответ. Разве что придет Сима и как-то объяснит Ивану все это.
Затем Соловьев, попросив у хозяина бритву, сел перед зеркальцем и увидел в упор чужое, белое как полотно лицо. На впалых щеках и на подбородке топорщилась густая рыжая щетина, посинели и растрескались сухие губы, а в глазах затаилась настороженность, как у почуявшей кошку мыши.
Хозяин подтянул сыромятный ремень деревяшки, опустил пониже штанину и сел на лавку напротив. Некоторое время он молча наблюдал, как Иван густо намыливал щеки и правил бритву на ладони, затем вкрадчиво проговорил:
— Ищут, подлюги.
В руке у Ивана застыл помазок.
— Кого ищут?
— Знамо кого. Может, тебя, — понизив грубоватый голос, испытующе сощурился хозяин.
Иван невольно отвел взгляд. Мужик был, видать, тертый, знал, кого и зачем прятать. От этой мысли стало спокойнее. Соловьев добрился и дружелюбно сказал все еще наблюдавшему за ним хозяину:
— Не задержусь.
— Уж и дела, — недоверчиво протянул тот, затем простучал деревяшкой к порогу и тут же вернулся к столу. — С ума спятил люд православный. Жалятся, как осы. А бог спросит со всех. Куда ты скроешься от божьего суда?
Хозяин говорил с густым присвистом в груди. Казалось, его распирает ненависть ко всему на свете и он не в силах совладать с нею. Он еще не разобрался в Иване и, наверное, жалел, что нервы сдали, не сдержался — бросил угрюмо, с досадой:
— Иди за ради Христа.
— Не задержусь, — повторил Иван.
Сима пришла к вечеру, пахнула холодком, свежая, похорошевшая, с аккуратно пришпиленными на затылке прямыми волосами. От ее коричневой кашемировой юбки и коричневой же, из гипюра, кофты тонко веяло ландышами. Иван с удовольствием потянул ноздрями необыкновенно волнующий запах раннего лета.
— Не узнаете? — хохотнула она.
— Почему ж?
В свою очередь Сима оглядела чисто выбритые щеки Ивана, открытый, с залысинами лоб:
— Таким я помню вас по Красноярску.
Он качнул головой:
— У меня были усы.
— Верно, — расправляя крылья смоляных бровей, согласилась она. — О, как я ненавидела вас!
Это она говорила не столько для Ивана и не для себя, а скорее для пришедшего с ней человека. Полный, стриженный под нулевку, с густой проседью на висках и глубоким — от уха к подбородку — шрамом, незнакомец стоял за спиною у Симы и медленно пожевывал верхнюю губу. Он был в парусиновой толстовке с помятым воротником, а когда Сима пригласила его сесть, Иван разглядел на нем темно-серые брюки-дудочки и грубые штиблеты. Незнакомец сосредоточенно молчал, пока девушку занимали воспоминания, а когда она, наконец, умолкла, наморщил бескрылый нос:
— Все переменчиво на земле.
Иван скосил глаза на отошедшую в сторонку Симу. Он ждал ее совета или помощи, не зная, как вести себя с незнакомцем.
— Я вас не представила, — увидев недоумение Ивана, спохватилась девушка. — Это Макаров, бывший офицер, поручик.
— Почему — бывший? — дернул шрамом Макаров. — Я настоящий.
Эти слова должны были убедить Ивана в том, что не все потеряно, убедить в твердой решимости поручика не покладая рук драться до конца, но желаемого эффекта, увы, не получилось: его голос прозвучал устало, с нотками явного равнодушия и даже обреченности. Чувствовалось, что все Макарову давным-давно осточертело, что он ищет сейчас если не тихой заводи на весь остаток жизни, то наверняка передышки, чтобы хоть немного оглядеться и прийти в себя.