— Вы, знаете, ничего себе. Удрать от большевиков, прямо из тюрьмы… — Макаров круто повернул разговор.
— Да не было такого! — Соловьев поморщился, как от зубной боли, и отвернулся.
— Все было, милостивый государь, — после некоторой паузы сказал Макаров.
Лгать уже не имело смысла, и Иван откровенно поведал поручику и Симе всю историю своего ареста и скорого суда. Когда же он все рассказал, Макаров не удовлетворился этим, уточнил:
— Но ведь Колчаку вы служили?
— Верой и правдой, — настойчиво подтвердила Сима.
— Служил, да только не добровольно!
— Не все ли равно, — сказал Макаров, пальцами растирая взбугрившийся шрам.
— Я докажу!
— Итог, согласитесь, плачевен. Извините, он не в вашу пользу. И что же вы намереваетесь делать? Как жить? — поджал губы поручик.
— Как придется.
— Вы будете существовать в одиночку, и это очень мило с вашей стороны.
— Может быть, — уклончиво ответил Иван, играя желваками.
— А если попытать счастья вдвоем? Простите, ваш чин?
— Старший урядник.
— Значит, казак. Послушайте-ка вы меня, господин старший урядник, — Макаров запрокинул четырехугольную голову и свинцово блеснул жгучими глазами. — Никто нам теперь не поможет. У нас нет войска. Наша армия под натиском превосходящих сил ушла в китайские земли, в Монголию. Через Иркутск туда не пробиться, — чертя пальцами по столу, продолжал он. — Ну так как прикажете жить?
Это хотел бы знать и Соловьев. Сейчас он, правда, несколько приободрился: вдвоем, разумеется, повеселее будет в тайге.
Если к тому же достать оружие, то можно затаиться не на один месяц и даже не на один год.
— Можно уйти в Монголию через Минусинский уезд и Урянхай, — присоветовала Сима.
Макаров подхватил мысль, высказанную Симой, он нервно забегал по комнате:
— Вот именно! Иного пути нет!
Иван с грустью вздохнул. Что ответить офицеру? У них разные думы о жизни и разные судьбы. Макарову все равно, куда идти, где обосноваться — он и здесь не на своей земле. Что же до Соловьева, то ему эти места дороже всего на свете. Куда и зачем он пойдет от них? Если уж суждено умереть, то чтобы здесь, где покоятся в могилах его деды и прадеды. А может, власти забудут о нем и на веки вечные оставят в покое?
— Документы у вас в порядке, Алексей Кузьмич, — вполголоса заметила Сима. — Хуже вот с ним, — она кивнула на Ивана.
Соловьев задвигал рыжими бровями — обиделся. Ему не нужно никакой помощи, он сам устроит свои дела. А этот пусть катится ко всем чертям! Мало от него проку!
— Но он здешний, — Сима снова с надеждой кивнула на Соловьева. — Здесь вырос, все знает, а это намного облегчит задачу.
Сима говорила по-ученому, грамотно, слова у нее были гладкие и плотно пригонялись друг к дружке. Но эта ее речь, безукоризненная, обращенная к одному Макарову, еще более возносила и отдаляла от Ивана новых его знакомых, ему поближе был, скажем, хозяин квартиры, в меру простой, доступный и в меру хитрый, но только не заносящийся перед Иваном, как они. Тому бы Соловьев, пожалуй, поверил скорее.
— В Монголию навострились? — вдруг с проснувшимся в душе злорадством произнес Иван. — Ждали там нас!
Как ни странно, но этот его выпад понравился Симе. Она внезапно развеселилась, задорно усмехнулась широко распахнутыми глазами и принялась по-ребячьи хлопать в ладоши:
— Браво! Вы мне нравитесь, урядник!
— Чего ворошить минулое. Нету казачьего войска — значит, нету и урядника, — сказал он, разглядывая свои обкусанные ногти. — Все пошло к хренам!
Макарова, казалось, нисколько не задело неуместное замечание Соловьева. Вроде бы не заметив его, поручик продолжал развивать давно овладевшую им спасительную мысль о Монголии:
— По слухам, там оренбуржцы генерала Бакича. Формирования забайкальского атамана Семенова. Они никогда не смирятся с потерей Сибири. Они повсюду собирают людей, верных святому делу.
— В Монголию не пойду! — упрямо отрезал Иван.
— Вы вполне самостоятельный, вполне разумный человек, вам и решать, — Макаров нервно прошелся в кутний угол.
— Я обмозговал все.
— Хорошо, хорошо, — мягко заговорил Макаров, поднимая руку. — Но, надеюсь, меня вы отправите.
— В Монголию? Нет, я не знаю дороги.
— Странно. Местный и вдруг не знаете, — удивилась Сима.
— Вот и не знаю.
— Монголия не курорт. Я еду с честными патриотическими намерениями. Для борьбы с большевиками! Вам ясно?
— Бейтесь с ними тут!
— Смешной вы, однако, — подергал шрамом Макаров.
План, ради которого офицер и пришел на встречу с беглым арестантом, рискуя собственной свободой, рушился. Вопреки здравому смыслу, Соловьев зауросил, разговор зашел в тупик. Нужно было попытаться предпринять что-то иное. И первой опять же нашлась Сима:
— Не хотите и не надо. Но порекомендовать проводника вы можете?
— Никто не поведет задаром.
Макаров рванулся к Ивану и нечаянно зацепил ногою тяжелую скамью. На лице отразилось страдание, когда он двумя руками принялся растирать ушибленное колено. Превозмогая боль, поручик заговорил с обидой:
— Вы что, батенька мой? Разве я могу… У меня есть часы Буре, перстень.
Иван молчал, сосредоточенно глядя в пространство мимо широкого плеча поручика. Нет, у него не было на примете человека, знающего тропу в Монголию. Кроме того, Ивану нужно думать и о себе, где и как теперь жить. Может, держаться поближе к дому или уйти в тайгу, чтобы поселиться в одной из охотничьих избушек? В любом случае судьба беглого арестанта незавидна.
— Подумайте, — не отступалась Сима, внимательно поглядывая то на одного, то на другого.
И уже когда Макаров собрался уходить, Соловьев вдруг встрепенулся и наморщил лоб. Вспомнил хакаса Мурташку, знаменитого соболятника, всем известного в неоглядной Прииюсской тайге. Мурташка однажды уже ходил в Монголию. Он такой, что ему можно смело довериться во всем: сам умрет, а товарища не выдаст.
— Кто? — обрадовался Макаров.
Неподалеку от родной станицы Ивана хозяйствовал потомственный золотопромышленник Константин Иванович Иваницкий. Много богатых рудников было у него, бесчисленные старатели мыли ему золото, а сам он, общительный, любознательный, по заграницам ездил. И лишь потом, вдоволь наскучавшись по тайге, приезжал сюда поохотиться да поразвлечься. Тогда оживал его деревянный, украшенный невиданной резьбой по карнизу и окнам дворец в Чебаках, веселье лилось через край.
Добр и широк душою был столичный богатей Иваницкий, водил дружбу и с простым людом, каждого держал на примете и награждал по заслугам. Но больше всех любил охотника Муртаха. С пятнадцатилетнего возраста ходил в тайгу след в след за верным хакасом Муртахом, ели из одной деревянной миски, спали в одном корьевом шалаше. Избушку построили себе у горы Азырхая, многокомнатную, просторную, маральи панты там варили. Жена Иваницкого Таисья тоже дорожила Мурташкой: от многих бед отвел он рискового хозяина.
— Что дальше? — Сима нетерпеливо наклонилась к Ивану.
— Ничо. Иваницкий рванул в Китай, а Мурташка как жил, так и живет в Чебаках.
— Монголия. Только Монголия, — воодушевляясь, как заклинание, произнес Макаров.
Он свел на груди сильные руки и грузным шагом отошел к окну.
Договорились: Соловьев едет в родные места пока что один. При первой же возможности посещает Чебаки и условливается с Мурташкой о скорейшей переброске Макарова через границу. Если переговоры пройдут нормально, Иван немедленно сообщит об этом Симе письмом до востребования, из которого лишь она одна поймет, что к чему. Макаров будет ждать две недели — оставаться дольше на нелегальном положении в Ачинске опасно.
Прощаясь, поручик спросил у Соловьева:
— Оружие есть?
— Откуда?
— Сима занесет. Поспешайте и знайте, что надеюсь и жду. Может быть, это последний шанс, — разбитым голосом заключил Макаров.
Глава вторая
Комбат Дмитрий Горохов, тонкошеий и стройный, в красноармейской гимнастерке с алыми клапанами на груди, шел по Набережной улице с верхнего края на нижний. Время от времени он задерживался то у одних ворот, то у других. Бойцы его отряда квартировали по всей станице.
Был обычный июньский день. С утра в степи жестоко парило, ждали грозу, но ветер подхватил и утащил тучу за реку, ливень прошумел стороной, опустив длинные вожжи в островерхие лысые горы, что сиренево дымились сразу же за Белым Июсом. Теперь, когда зной отступил, оттуда явственнее потянуло прохладой свежей травы, хотя станица все еще млела на сером песчаном взлобке. Установившееся безмолвие нарушалось лишь редким блеянием овец на выгоне да тонким треском кузнечиков в придорожной траве. Да еще из-под высокого крутояра, нависшего козырьком над светлыми петлями Белого Июса, слышался нечастый плеск весел да сдержанный говор.
Вытирая широкой ладонью потное лицо, Дмитрий неотрывно разглядывал чистенькие домики главной станичной улицы. В крестовом доме с замысловатыми резными наличниками жил поп Захарий, у себя дома он и служил молебны, и была у батюшки красивая попадья, любила его до смерти, так и жила постоянно вздыхаючи, с огромными, вечно влюбленными глазами.
В центре станицы, напротив школы, находился сельсовет, и в том же доме квартировал его председатель Гаврила Овчинников, а по другому порядку далеко виднелся янтарный сруб строящегося дома первого станичного богатея Автамона Пословина, здесь на сложенных у забора бревнах по вечерам собирались парни и девки.
Сам Дмитрий стоял на квартире неподалеку от сельсовета. Он занимал крохотную комнатку с двумя квадратными окнами в палисадник и одним — во двор. В палисаднике, укрывая избу, росла раскидистая черемуха — единственная на всю станицу. Дмитрий распахивал окна настежь, и горький дурман заполнял его холостяцкое жилье.
Прошла неделя, как Горохов приехал в станицу Озерную, а он все не перестал удивляться здешним обычаям, а пуще того — отменному богатству казаков: бедняк здесь имел до десятка коней, по четыре-пять коров. Правда, по соседству с ним жила тетка Антонида, так у нее была всего одна коровенка, и ту, горемычную, не умела тетка обиходить: вовремя не кормила и не поила, ни разу не вынесла ей посыпанного отрубями и сдобренного вареной картошкой пойла. А все потому, что некогда было Антониде, с детства привыкла жить как придется, по чужим дворам. Вот и власть поменялась к лучшему, а тетка все батрачила, боясь, что не прокормится возле беззаботного, загульного мужа.