Что ж до хозяйства зажиточных, то такое имущество даже и не снилось состоятельным помещикам центральных губерний России. Один Автамон владел многими сотнями голов всякого скота.
Удивляло Дмитрия и то, что в станице совсем не занимались хлебопашеством. Хлеб осенью выменивался на коней в окрестных селах: по пятнадцати пудов за голову. Повелось это издавна, еще с тех пор, когда красноярские казаки, основавшие станицу в вольной степи, считали для себя зазорным пахать и сеять, их уделом была тогда одна пограничная служба. И кони были у казаков как на подбор — рослые, выносливые хоть под седлом, хоть в упряжи. Сколько благоденствует станица, а ей уж за двести лет, столько и идет по Сибири слава о ее добрых скакунах и рысаках. Говорят, здешний богач Кобяков поразил иностранных послов в Питере тройкой тонконогих серых коней с лебедиными шеями, подаренной им царю. Уйму золота, бриллиантов и жемчуга давали послы Кобякову, чтобы заполучить таких же красавцев для своих президентов и государей, да у Кобякова у самого денег полно — не ради них, а ради великих царских милостей ехал он в северную столицу.
Сразу же за школьным двором, кое-как обнесенном низким штакетником, Дмитрия догнали сутулый, как коршун, председатель сельсовета Гаврила и ладно скроенный, мордастый Григорий Носков. Дмитрий уже хорошо знал их обоих: с председателем расквартировывал бойцов да доставал харч для отряда, а Носкова слушал на собрании станичной бедноты, правильно говорил мужик, рассуждал вполне здраво, заступаясь за батраков-инородцев, которым платили за работу куда меньше, чем казакам. Носков тогда, чтоб доказать свою правоту, спросил у Дмитрия при всех, есть ли, мол, в Красной Армии какое различие между русскими и инородцами. Ответ Дмитрия подбодрил Носкова, и Григорий тут же потребовал записать свое предложение в протокол.
Гаврила сейчас сдержанно улыбнулся и кивнул гривастой, неровно подстриженной на висках головой. Затем на ходу полистал замусоленную ученическую тетрадку и ткнул пальцем в страницу, сплошь испещренную одному ему понятными цифрами и буквами.
— Короче, берем. Ежели бык, так это сорок пудов мяса, понимаешь! — раздельно, словно взвешивая каждое слово, проговорил он.
Дмитрий все понимал: это была каждодневная работа председателя. Из волости мчались срочные запросы на продукты, нужно было с грехом пополам, со скандалом собирать по дворам мясо и хлеб, искать подводы и отправлять обозы то в Ачинск, то в Красноярск. А тут еще иждивенцем сел на шею немалый отряд Горохова, который есть хотел каждый день.
По численности отряд не превышал роту, он и был ротой трехвзводного состава, хотя Горохова громко именовали комбатом. Недостающие роты Дмитрий должен сформировать сам из бывших партизан, членов сельских партячеек и комсомольцев, создать, таким образом, мощный заслон на пути колчаковских отрядов, нацеленных на Монголию и Китай.
— Взовьется Автамон, да ведь Москва слезам не верит, она сурьезная, — Гаврила пыхтел, набираясь храбрости перед ожидавшим его боем.
— Брать надо, — солидно подытожил Григорий. — А то кака советская власть! А никака.
Дмитрий видел, Гаврила не очень-то верит в свои ограниченные законом силы и возможности и хочет пригласить с собою его, комбата, но только не знает, как это скажется на председательском авторитете. Решив не испытывать Гаврилу далее, Дмитрий охотно пошел навстречу.
— Двое-трое не один.
— Так-так! — размахивая тетрадкой, как боевым знаменем, обрадовался Гаврила. — Да разве с богатеями-то сваришь кашу!
— Вот именно, — согласился комбат, кривя рот в улыбке.
Автамон словно бы поджидал их. Сложив крест-накрест на коленях сухие в синих прожилках руки, он сидел на ошкуренных бревнах, попахивавших смолкой, и глядел на приближавшихся мужиков с плохо скрываемой злостью. А когда они подошли вплотную и остановились, Автамон снял кожаный картуз, обнажив потную в веснушках лысину, и церемонно поклонился.
— Будь здрав, — таким же поклоном ответил ему Гаврила и, не давая Автамону опомниться, заговорил по-деловому. — Тут мы кое-что насчитали, понимаешь…
Автамон зыркнул маленькими глазами:
— Уж вы насчитаете! — и рывком нахлобучил картуз.
— Берется там, где есть, — не очень решительно вступил в разговор Носков. — У меня, скажем, что взять, к примеру?
Автамон подавил вспыхнувший гнев. По собственному опыту знал, что ни к чему сердить представителей власти, какая бы власть ни была. И спросил простовато, с наивностью несмышленого парнишки:
— Зачем брать-то? Зачем, скорбящща матерь казанска?
— Люди мрут, гражданин Пословин, — с холодной язвительностью вступил в разговор Дмитрий. — Вот такой коленкор!
Автамон распахнул сдавленный морщинами рот, выражая тем самым крайнее удивление:
— Ай-ай-ай! Неужто! При старой власти мерли — ну там понятно — плохая была. А пошто ж бедуют при новой?
У Дмитрия до боли стиснулись челюсти и злость ударила в сердце: издевается гад. Будто не знает, что пишут в газетах и что рассказывают приезжие из-за Урала и Волги! Хотел Дмитрий срезать кулака беспощадным словом, да его опередил наторевший в подобных стычках Гаврила.
— Кончай базарить, Васильич, — сказал Гаврила. — Недосуг, понимаешь.
Автамон поводил редкой бороденкой из стороны в сторону и проговорил, косясь на председателя:
— Вон как! Да и пошто ты эдакой, а? Волк по утробе вор, а ты, видно, по зависти. Пошто поощряшь зависть людскую?
— Ны. Каку таку зависть! Прощения просим! — нетерпеливо наморщил нос Григорий. Ему было по душе, что он, сын станичного бедняка, не имевший прежде голоса при решении станичных дел, мог сейчас вот так, напрямую высказать все, что наболело, самому Автамону.
Автамона же и злило именно это обстоятельство. Уважаемый в станице человек, чье слово считали за честь послушать казаки, он вынужден был вести спор с голодранцем Гришкой — в том, что спор пойдет не на шутку, Автамон не сомневался, да и кончится встреча только ли спором? У Григория Носкова характер был прямо-таки взбалмошный, как у всей его родовы по отцу. Молчит-молчит человек, а потом вдруг «заныкает», а уж «заныкал», так того и гляди, выкинет такое, что диву дашься. И нельзя предугадать, что ему падет на ум. Вот теперь чего-то ведь думает Григорий. Может, силою хотят взять мясо, недаром прихватили с собою комбата.
— От зависти беды, — назидательно говорил Автамон Гавриле. — От нее и переворот. Берут большевиков завидки на чужие пожитки.
— Ты зубы не заговаривай, Васильич, — послюнив заскорузлый палец, зашелестел тетрадкой председатель.
— Пусть рубит, коли замахнулся, — сдержанно, с затаенной враждебностью произнес Дмитрий, разглядывая Автамона. Мужик был не из видных, уж и порядком одряхлел, но внутренняя сила жила в нем: такого сломить не просто.
— Ну чего слушать Пословина, понимаешь! — Гаврила боком посунулся к распахнутой калитке.
Сузив маленькие глаза, Автамон заступил дорогу председателю:
— Погоди.
— Чо годить-то! — насупился Носков.
— А вот чо. Ты, Гаврила, при службе, командир-от тоже — эвто я соображаю. А как оказался тута Гришка? Не зависть ли приволокла его к моему двору? Ишь, заглядывает, как собака в кувшин.
— Ну и чо?
— Поразмыслить надо, почему эвто ты, Григорий, новой власти много милее. Вроде как от меня ей более пользы, а? Я власть креплю мясом да хлебом. А ты чем?
— Сознательностью рабоче-крестьянской, — вывел Дмитрий Носкова из затруднительного положения, в которое тот неожиданно попал.
— Чо ж эвто за сознательность така? И дорого ты ценишь ее, товарищ командир?
Автамон был из тех, кто любыми средствами пытался утвердить на земле свою правду. Но эта правда устраивала только одних богатеев. Еще в подмосковном ткацком городке, где Дмитрий работал на фабрике, ткачи выбрали его в контрольную комиссию, которая тем и занималась, что караулила, как бы хозяин фабрики не поджег фабричные цеха. Вот оно до чего дошло! Даже богатства своего кровного не жалел, чтоб досадить рабочим! И Автамон не так уж простоват, когда рассуждает о собственных правах.
— Крепят власть твои батраки. Разве б один управился с таким-то скотом! — сказал Дмитрий.
— Значится, я и никто, — развел руками Автамон. По всему его виду можно было судить, что Дмитриевы слова не произвели на него впечатления. Много подобных резонов слышал он от озлобленных станичников, порою бывало горько, и даже слишком, да что поделаешь — приходилось глотать обиду.
Продразверстка сперва привела Автамона в замешательство. Свои же станичные прямиком шли в его стада, без спроса считали скот. Заглядывали в амбары — искали солонину и шерсть, забирали овчины и конские шкуры.
Вроде бы все знали теперь о хозяйстве Пословина, да только он тем временем не хлопал ушами: в один год из молодняка составил еще отару, которую отогнал в горы, подальше от завистливых глаз. Чабаном на ту отару он взял сметливого, плутоватого хакаса Миргена Тайдонова, который мог провести кого угодно, потому-то за нее Автамон был спокоен — а это как-никак выручка на черный день.
— Никто я, — повторил Автамон, щурясь на солнце.
— Ты есть хозяин скота и фамилия твоя во всех сельсоветских списках, — резонно заметил Гаврила. — Не выкручивайся.
Автамон посмотрел в бритое, с прямым носом и прямыми бровями смугловатое лицо Дмитрия и произнес тихим, совсем незлобивым голосом:
— Ты партейнай, комбат, тебе виднее.
Между тем Дмитрий с любопытством оглядывал постройку. Дом будет — каких нет в станице, сруб готов, белеет на стояках отесанными боками, уж подведен под высокие стропила. Не боится Автамон, что заберут, потому и строит. Школа-то общественная в станице намного худосочнее автамоновских новых хором.
Гаврила перехватил хмурый взгляд Дмитрия:
— К чему, Васильич, эдакой терем?
— Кольку женю, да и Таньке пора невеститься.
— Теперь, однако, показывай быка, — нетерпеливо запереступал ногами Григорий.
У Автамона опять отвалилась челюсть. Бык был источником и в то же время живым символом его могущества в станице, отнять быка — значило отнять уважение у станичников. Это был удар Автамону, нацеленный в самое сердце, что прекрасно понимал не только он, а и те, кто пришел к нему.