– Что ты делаешь, Конан? – с любопытством склонилась к нему Алма.
Она подошла неслышно, мягкими шагами, положила тонкую, необычно бледную для туранской девушки руку на его могучее плечо. Киммериец широко улыбнулся ей, из чего она незамедлительно заключила, что он уже порядком набрался: обыкновенно Конан лишь ухмылялся криво, и ухмылкой сей выражал всю гамму чувств – от гнева до удовлетворения или радости.
На миг Алма ощутила легкий укол недовольства, но сразу опомнилась. Конан не любил оправдываться, а она не любила всего того, чего не любил он, потому и улыбнулась ему ласково, присела на край высокого табурета.
– Так жаль, Конан…
– Чего еще жаль? – проворчал он, любуясь ее волнистыми, черными с медным отливом волосами.
– Я не могу быть с тобой столько, сколько хочу. Нынче ночью в доме высокие гости, я должна принимать их…
– Кром… А я-то думал, мы пойдем в «Маленькую плутовку»…
Он подхватил ее и усадил к себе на колени, боковым зрением отмечая взгляды, устремленные со всех сторон на его красавицу. Пожалуй, даже тут, в «Слезах бедняжки Манхи», таких не видали. Да и разве могли сравниться с нежной, хрупкой, будто воздушной Алмой здешние толстозадые, хотя и румяные девицы?
Конан удовлетворенно икнул, с вожделением вдыхая легкий аромат розы и чистоты, исходящий от девушки, затем смачно чмокнул ее в уголок рта и усадил обратно на табурет.
Алма незаметно вздохнула. Увы, любимый не отличался хорошими манерами, к коим так привыкла она в своем доме. Видели бы ее сейчас родители рядом с ним… Девушка попробовала взглянуть на Конана глазами отца и матери, ясно представила себе их вытянутые лица и не смогла сдержать улыбку.
Огромный варвар, присосавшийся к чаше с вином, с мутными синими глазами и сосульками черных длинных волос, одна из которых плавала в той же чаше, громко икающий на весь зал, непременно произвел бы на них впечатление. Вот только какое… Алма протянула руку и слегка коснулась его плеча.
– Конан…
– М-хм-м?
– Мне пора…
– Ухм-м-ху…
Даже не посмотрев ей вслед, Конан слизал с края чаши последние капли, снова икнул, потом аккуратно вытер губы полой куртки, заляпанной еще с утра винными и жирными пятнами; зевнув, он уронил голову на стол и вскоре уже захрапел во всю мощь своей луженой глотки, заглушая печальные стоны цитры и беседы посетителей.
Глава вторая
Перед рассветом Кумбар наконец спустился вниз. И без того всегда красные щеки его горели, а предовольная масляная ухмылка не сходила с губ – он нутром чуял, что былая слава вот-вот вернется к нему, ибо слышал уже трепет ее крыльев где-то за спиною.
Подобно полководцу, выигравшему сражение, он величаво выплыл из комнаты с гордо вскинутой головой, но тут же сник, с сожалением оглядывая пустой зал: предполагаемые свидетели его триумфа давно разошлись, только Конан еще сидел за столом, но и он упустил случай лицезреть появление победителя, ибо сладко спал, завесив лицо волосами и похрапывая.
Горько вздохнув, сайгад разбудил почивавшего на табурете возле кухни слугу, велел ему немедленно принести кувшин пива и сел за стол рядом с киммерийцем. Звякнули пустые бутыли на столе, задетые неосторожной рукой Кумбара, и Конан тут же пробудился. Взирая на старого солдата с недоумением и неприязнью, варвар силился припомнить, где он видел уже этого свинообразного, хорошо одетого господи на, который уселся за его стол и словно умалишенный быстро зашевелил губами. Муть, плававшая в глазах обоих, была разного свойства: у одного она происходила от вина, у другого от любви, но одинаково туманила мозг и порождала некую тяжесть в груди. Первым подал голос Кумбар.
– О-го-го, это было чудесно… – пробормотал он, качая головой.
Слуга, приволокший огромный кувшин пива, с любопытством уставился на сайгада. Ему не терпелось узнать о новых похождениях знаменитого на весь Аграпур Кумбара Простака, любимца самого Илдиза, а потому он поставил кувшин на стол и начал медленно, якобы с усилием открывать его, ожидая продолжения рассказа. И продолжение тут же последовало.
Привыкший не замечать прислугу сайгад закатил глаза, приложил к холмику на груди, за коим билось сердце, толстые руки и заголосил, надеясь, что варвара наконец проймет:
– Клянусь Эрликом и пророком его Таримом, это было воистину чудесно! О, грудь Кики! Я велю сложить оду о ней, и да восславится она в веках! О… Слушай, Конан, давай выпьем за нежную и гладкую кожу всех бывших девственниц! Право, они стоят того…
Радостно гикнув, слуга помчался за вином. Конан же ухватил кувшин с пивом за пузатые бока и начал жадно глотать прохладный ароматный напиток, чувствуя, как с каждым глотком к нему возвращается жизнь. Утолив первую жажду, варвар наконец более-менее осмысленно взглянул на сайгада.
– Прах и пепел… Ты, Кумбар?
– Ну да, – кивнул сайгад, нимало не удивленный. И с ним порой случались подобные казусы, когда он после бурной ночи любви и возлияний не сразу узнавал даже самого Илдиза.
– Третий день гуляю, – сумрачно заявил Конан, вновь поднимая кувшин с пивом.
– А я пятый, – пожаловался Кумбар. – И всюду девицы чудятся… То ли дело в казарме! Эх…
Он с отвращением посмотрел на свой расшитый золотыми и серебряными нитями камзол, принял у варвара уже почти пустой кувшин и вылил на себя остатки пива. Намокнув, нити сразу стали одного цвета – грязного, но зато Кумбар был вполне удовлетворен.
– В казарму бы… – мечтательно вздохнул он. – На рассвете гонг – блямс! блямс! бум-м… Подпрыгнешь, а потом уж и глаза откроешь, начнешь одеваться… А парни толкаются, бранятся… Весело!
– Много болтаешь, сайгад. Ты, я понял, выполнил мое условие?
– Еще бы, – зарделся Кумбар. – И теперь ты поможешь мне выбрать из дюжины шестерых наидостойнейших?
– Помогу. Сколько у тебя девиц?
– Двенадцать. Малика, Карсана, Дана, Алма, Баксуд-Малана, тройняшки Ийна, Мина и Запаха, две Фаримы, Физа и Хализа, – скороговоркой выпалил сайгад, с надеждой глядя на угрюмое лицо варвара.
– Убери тройняшек, Физу и обеих Фарим, – небрежно бросил Конан, взял принесенную слугой бутыль с вином и присосался к ней.
– Ты их знаешь? Почему именно их?
– Тогда Малику, Карсану, Дану, Алму…
– А почему их?
– Тьфу! Прах и пепел… Убери любых, все равно кого. Главное, чтобы осталось – шесть. Их и покажешь Илдизу как самых красивых.
– О… О-о-о, мудрый… Мудрый и отважный, достойный взгляда Эрлика и пророка его Тарима… Да будут золотыми все следы твои, да не коснется тебя клинок врага, а только губы юной девы, да проведешь ты в неге и покое всю оставшуюся жизнь…
– Еще чего, – фыркнул варвар. Про себя он уже решил, что Кумбар все-таки рехнулся, а потому и тратить время на болтовню с ним больше не желал. – Как раз вечного покоя мне и не хватало!
Он встал, с презрением отворачиваясь от залитой слезами восторга жирной физиономии сайгада, и нетвердой походкой направился к выходу, предоставив Кумбару оплачивать стол.
– Как мне отблагодарить тебя, о варвар из варваров? – возопил тот, простирая руки к конановой спине.
– Очень просто. – Киммериец обернулся, с усмешкой посмотрел на старого солдата. – Пусть невесту Илдиза зовут не Алмой.
В великолепных покоях, отданных на время в распоряжение Кумбара Простака, под звуки лютни заезжего музыканта отдыхали двенадцать красавиц. Застывший у дверей как изваяние толстый, низкорослый и широкий словно тумба евнух Мингал-Арет-Каши-Бандурин мрачно взирал на столь прелестное общество, в душе проклиная нелегкую свою долю. С гораздо большим удовольствием он поохранял бы мальчиков-пажей, таких юных, таких нежных – во дворце их не менее полусотни, и все хороши как на подбор. А эти девицы… Бандурин считал величайшей ошибкой богов сотворение женщины – от нее и соблазн, от нее и разврат и вообще все беды на земле от нее, да заберет ее Нергал в свое мрачное царство…
Он почесал взмокшую лысину, обрамленную игривыми завитками седых волос, и кинул заинтересованный взгляд на музыканта. Тот был весьма мил, свеж и румян; белокурые длинные волосы волнами лежали на узких плечах; тонкие стрельчатые брови цвета скорее рыжего, чем белого, сейчас сошлись у переносицы, а прекрасные синие глаза с тоскою смотрели в заоконную даль. Музыка, льющаяся из-под пальцев его, не задевала души Бандурина – ибо душа эта давно очерствела в дворцовых интригах и сплетнях, – зато сама изящная рука, ласкавшая струны, возбудила в евнухе прежние тайные желания.
С вожделением оглядев гибкую невысокую фигуру музыканта, Бандурин твердо решил нынче же наведаться к нему, для чего ему всего лишь требовалось обойти конюшню и пересечь сад. Там-то, в караван-сарае для гостей Великого и Несравненного, и поселили приезжего, повелев в качестве платы за стол услаждать нежный слух императорских невест.
Он и услаждал сейчас: музыкой – нежный слух невест, видом своим – жадный взор Бандурина. Впрочем, играл он искусно, и в первый же день приезда сумел понравиться самому Илдизу, а это немалого стоило. Но из девушек лютниста слушала только Алма, остальные шептались, причесывались, спали и просто смотрели в потолок.
– Тихо! – взвизгнул евнух неожиданно сильным, хотя и тонким голосом.
Разодравшиеся тройняшки мгновенно отпрянули друг от друга, с завидным проворством приняв невиннейший вид. Но Бандурина не могли обмануть опущенные долу глазки; он с отвращением отвернулся от них и занялся мыслями о мальчике-лютнисте – сие, по крайней мере, могло доставить удовольствие.
Внезапно двери распахнулись, и тут же чудесная музыка резко оборвалась. Щеря в улыбке редкие, но крепкие и белые зубы, в покои ступил сам Кумбар Простак. При виде его склонился в низком поклоне евнух, девушки встали, опустив головки, а музыкант, растерянно посмотрев на того и других, решил все же последовать примеру Бандурина и тоже согнулся, отчего длинные волосы его разметались по цветастому ковру.
– По местам, – благодушно скомандовал сайгад, усаживаясь в широкое кресло у самых дверей.