"Подлецы, - думал Николай Павлович, глядя на завивающийся узлом драконий хвост. - Подлецы! Меня даже не крестили... Может, в церковь сходить?"
Он не пошел в церковь ни на следующий день, ни через неделю. Он так и заснул у себя в кабинете, одетый, на коротком диванчике, свернувшись в позе эмбриона.
После работы у себя в квартирке Евгения приняла двух пациентов. Первым был ребенок восьми месяцев с несчастным, опухшим личиком. Евгения тут же потребовала отправить его в больницу, потому что его нужно было отправить в больницу. Второй была рыхлая, слезливая женщина с диабетом, она отняла у Евгении гораздо больше времени. Когда женщина с диабетом ушла, Евгения, не закрыв за ней дверь, села в кресло и сидела, не зажигая света, хотя за окном уже стемнело. Последние годы она как-то ослабела и не занималась тяжелыми больными, вот и сейчас, посмотрев только двоих, она чувствовала усталость, расслабилась, ни о чем не думала и только наблюдала за надвигающейся темнотой. Вот тогда-то и пришли двое.
Они не звонили в дверь, не стучали, просто вошли, впрочем, как входили и другие по установленным правилам еще с тех времен, когда такого рода практика особенно не поддерживалась законом. Итак, двое проникли в квартиру и бесшумно вошли в комнату - один высокий, другой пониже и поплотней.
- Включите свет, - сказала Евгения.
Зажегся свет. Один - длинный, худой, второй - пониже, основательный, коренастый, с квадратным лицом. Но глазки у этого второго суетливо бегали, и это как-то противоречило всей его основательной внешности.
- У вас зуб удалили два дня назад, - сказала Евгения Длинному. - А три года назад была язва, впрочем, она зарубцевалась.
От неожиданности Длинный отступил и ударился спиной о дверной косяк.
- У вас абсолютно все в порядке, но через несколько лет могут появиться проблемы, - сказала Евгения Коренастому.
- Какие? - усмехнулся Коренастый, и глазки его опять побежали, побежали, ощупывая комнату.
- Точно сказать не могу, - сказала Евгения. - Поговорим через несколько лет.
- Надо немного прокатиться, - сказал Коренастый. - Если будете хорошо себя вести, ничего плохого с вами не случится, - но в голосе его почувствовалось какое-то злое раздражение.
- Со мной ничего плохого и не случится, - сказала Евгения, спокойно надевая теплый жакет.
Окна были затемнены, и Евгения не видела, куда ее везут. Перед тем как выйти из машины, на глаза ей надели черную повязку. Длинный осторожно вел ее под руку и всякий раз, когда впереди были ступени, говорил:
- Осторожней, ступени... - и даже как-то немного приподнимал над землей.
Евгению долго вели по этим самым ступеням, коридорам, а потом опять ступеням и наконец сняли повязку. Она оказалась в небольшой, узкой комнате, в которой были только старый, кожаный канцелярский диван и несколько стульев напротив. На диване сидел совершенно седой, но вовсе еще не старый, сухощавый мужчина и в упор смотрел на нее. Когда сопровождавшие Евгению вышли, Седой сказал отрывисто и довольно грубо:
- Садитесь.
Евгения села.
- Ну? - сказал мужчина.
- В смысле? - сказала Евгения.
- Только не валяйте дурака! - закричал Седой. - И запомните - сегодня вас ни о чем не просили. Забудьте об этом!
- А о чем меня просили?
- Не валяйте дурака! - опять закричал Седой.
- У вас голова болит и повысилось давление, - сказала Евгения.
- Не беспокойтесь за мою голову, - огрызнулся Седой. - Со мной это не пройдет. Я не верю во все это шаманство! Вы знаете, где у меня будете? Вы с уголовницами сидеть будете!
- За что? - поинтересовалась Евгения.
- За нелегальное, вредоносное знахарство!
- Но я не беру денег, - сказала Евгения.
- Тем хуже для вас, - нехорошо как-то усмехнулся Седой. - Ни себе, ни людям... - он помолчал, потом сказал мрачно: - Ладно. Подумайте. Потом поговорим.
Ушел и закрыл дверь на ключ. Евгения осталась одна. Какое-то время она оставалась сидеть на стуле, а потом перебралась на диван и даже немного подремала. Неглубоко, как бы невсерьез. Была уже глубокая ночь, и только в окне полная луна неприкаянно болталась в небе. "Полнолуние, - подумала Евгения, - поэтому они все так возбуждены".
Опять в дверях повернулся ключ, и на цыпочках вошел Длинный.
- Пойдемте, - сказал он. - Только тихо...
Тихо и, можно сказать, крадучись, он повел ее по коридорам и каким-то лестницам, бережно поддерживая под локоть, пока не вывел на улицу. Когда шли по двору, он вдруг сказал:
- Вы знаете, у меня иногда болит... Ночью... - и в его голосе послышалось что-то от жалующегося ребенка.
- Ничего, - сказала Евгения. - Это бывает. Пройдет.
Она провела рукой по воздуху, поймала в ладонь острый, колкий лучик боли, а затем осторожно спустила вниз, в землю.
На другой стороне улицы уже стояло такси.
- Не беспокойтесь, - сказал Длинный. - Шоферу заплачено, - и захлопнул дверцу.
Прекрасный день суббота. Долгий, долгий день... Прекрасный день воскресенье, тоже долгий, долгий день, но суббота даже прекраснее, потому что воскресенье впереди. Прекрасны долгие-долгие дни, суббота и воскресенье, если не проводить их в праздности. Евгения не провела их в праздности, хотя почти ничего и не делала. Она сидела в кресле, прислушиваясь к дыханию окружающих ее вещей, пытаясь почувствовать их скрытую силу, а за нею их смысл.
В отличие от Евгении выходные Хвоста провела просто ужасно. Суббота еще куда ни шло, так. Зато воскресенье!..
Утром из командировки приехал муж, на радостях они отвезли дочку к бабушке, а сами отправились в большой магазин, чтобы эту радость еще больше усилить. Они долго бродили по магазину, мечтая, прицениваясь, примеряя, прикидывая, прикасаясь к самым разным предметам и вещам, выпили кофе с круассанами, а потом добавили шоколадку и, наконец, решили все-таки что-то купить. И купили славную такую штучку - машинку для нарезки хлеба. Дома они эту машинку тут же испытали, в азарте нарезав хлеба чуть ли не на неделю. Хвоста приготовила курицу, и они ели эту курицу и выпили бутылку отличного красного вина. Затем еще что-то съели и стали грызть орешки. И вот тут-то, во время разгрызания и поедания орешков, все и началось, слово за слово, слово за слово, и непонятно уже, что за слово, кто начал первый, а кто второй, да и при чем здесь все это? Короче, они стали жутко ругаться, жутко, так что под конец каждый припомнил родственников противной стороны до седьмого колена. Потом муж хлопнул дверью и ушел ночевать к другу. Опухшая от слез Хвоста заснула только к середине ночи, между тем как на кухне коченела омерзительно разворошенная, недоеденная курица и высыхала гора нарезанного на неделю вперед хлеба.
Утром, в понедельник, Хвоста курила в женском туалете, вид у нее был совершенно несчастный, в манере затягиваться сквозило что-то надрывное, а пепел то и дело сыпался прямо на замшевую юбочку, купленную два месяца назад в дорогом бутике. Когда в туалет заглянула Евгения, Хвоста даже сделала шаг, вся подалась навстречу, чтобы хоть что-то сказать и облегчить душу, но Евгения скользнула по ней светлым, спокойным взглядом и... вышла. Евгения знала, что Хвосте ничем помочь нельзя.
Однако Хвоста обозлилась и, когда Евгения зашла в приемную, посмотрела на нее крайне недоброжелательно, можно даже сказать, злобно и вместо того чтобы ответить, у себя ли Николай Павлович, демонстративно отвернулась к окну.
Евгения постучала и вошла. Николай Павлович стоял у окна и постукивал пальцем по стеклу. Выглядел он скверно.
- Я попытаюсь, - сказала Евгения.
Вместо того чтобы сказать Евгении "спасибо" или что-то в этом же роде, Николай Павлович только как-то дико на нее взглянул и бросился к столу. Он сделал несколько торопливых звонков, а потом сел и стал постукивать пальцем уже по поверхности стола.
Сначала пришел главный бухгалтер. Возможно, он и не был выше Николая Павловича, но казался гораздо крупнее, потому что был рыхл и неподтянут. В бороде его порой после обеда оказывались остатки пищи, остатки же пищи оказывались у него и на груди. Одет он был тоже крайне неряшливо, костюм пузырился, а над старым, до неприличия потертым кожаным ремешком нависал бесформенный живот. Между тем, маленькие глаза его глядели остро, и был он, как все уверяли, - ума палата. При виде Евгении Бухгалтер расплылся в самой ласковой улыбке и даже, в знак расположения, похлопал по ее руке своей большой чуть липкой ладонью.
Потом появился Петя, шофер Николая Павловича, молодой, но всегда сонный парень - он действительно спал все время в машине, когда Николаю Павловичу не надо было никуда ехать, - и сказал, что машина подана.
Когда шли по коридору, Николай Павлович и Бухгалтер как-то отделились, и Евгения поняла, что они не хотят, чтобы люди видели, что они идут куда-то с ней вместе.
Поехали.
Евгения сидела рядом с Петей, а Николай Павлович с Бухгалтером разместились на заднем сиденье. Проехали город, проехали далеко за город, потом лесом и, уткнувшись в забор, поехали вдоль. Забор тоже тянулся довольно долго, пока не показались большие распахнутые ворота. Из ворот, как будто только их и ждал, выскочил невысокий мужичонка в дешевой куртке из кожзаменителя с маленьким, остреньким, злым лицом. Он что-то быстро, сбивчиво лопотал как бы на иностранном языке, на самом же деле это был самый настоящий русский, но до того косноязычный, что понять его было трудно. Вот так лопоча на этом странном иностранно-русском, он повел их по заводскому двору мимо оголенных, заброшенных, пустых цехов с зияющими, без стекол и рам окнами. Небольшое административное здание тоже было совершенно разорено, даже двери сняты с петель, а на втором этаже, видимо, в кабинете директора, стоял письменный стол без ножек и ящиков. И вот тут-то Николай Павлович вдруг набросился на этого несчастного мужичонку, завалил на этот самый стол без ножек и стал душить. Мужичонка яростно отбивался и при этом вопил со