Седьмое небо — страница 15 из 57

Тимофей Кольцов, год назад воссевший на губернаторский престол родной Калининградской волости, знал, что создание рая в одном, отдельно взятом анклаве вряд ли под силу даже ему. Поэтому он решил, что никакой рай создавать не будет. Он просто заставит всех — чиновников, администраторов, начальников, подчиненных, рабочих, фермеров, независимых хуторян, моряков, рыбаков, военных, гражданских, молодых и старых, студентов, омоновцев, азербайджанцев с рынка — работать на себя.

Он был умен тем особенным мужицким умом, который в сочетании с дьявольской хитростью и чудовищным, слоновьим упорством создал ему репутацию экономического гения.

Его заводы работали день и ночь, не останавливаясь и не реагируя на кризисы, как заколдованные. Его банки исправно выплачивали денежные вклады и ни от каких штормов почему-то не тонули. Он платил совершенно невероятные зарплаты всем, начиная от цеховой уборщицы и кончая первым замом, и безжалостно уничтожал тех, кто начинал у него воровать. Он прокладывал себе дорогу, как танк в джунглях. Он просто пер вперед так, что ни остановить, ни даже задержать его было невозможно. Убийственное волчье чутье позволяло ему реагировать на любое изменение в самых высоких сферах и подстраховываться еще до того, как эти изменения происходили и начинали ему мешать.

Все премьеры, сколько их ни было, поддерживали Тимофея Ильича Кольцова, и Тимофей Ильич получал самые выгодные государственные заказы.

Министр МЧС, молодой, умный, деловой мужик, которого уважали и хвалили в народе, вместе с Кольцовым построил в Калининградской области три базы, где постоянно тренировались российские и иностранные спасатели, а в область светлым ручейком текли денежки, потому как тренировки эти стоили недешево.

Тимофей Ильич, вместо того чтобы перевести денежки на личный счет в Швейцарии, починил старые, еще немецкие дороги и договорился с литовской таможней о беспрепятственном пропуске грузов. Поднатужившись, он купил остатки рыболовной флотилии, рыбаков вернул на работу, а рыбу повез в Литву, которая, занимаясь исключительно важным государственным делом обучения русских стариков своему национальному языку, рыбу ловить перестала. За рыбу тоже платили валютой, которую Тимофей Ильич употребил частично на взятки, а частично на ремонт древней кондитерской фабрики, рассудив, что в непосредственной близости от границы конфеты делать дешевле — какао-то все равно только морем идет! — чем возить их из Москвы через все кордоны и таможни.

Раздав взятки, Кольцов получил разрешение на строительство завода, собирающего японские автомобили. Ушлые и проворные японцы, как саранча налетевшие в область после того, как решение было принято, возвели завод за четыре месяца, в порт непрерывной вереницей потянулись сухогрузы с комплектующими, а в отдел кадров — заявления о приеме на работу, хотя всем было хорошо известно, что за один-единственный прогул, не говоря о пьянке, с кольцовских заводов увольняют и обратно не принимают никогда.

Никому и ничего не прощающий, жестокий, упорный и требовательный до одержимости, Тимофей Ильич за год губернаторства добился того, что люди стали относиться к нему с прямо-таки восторженным обожанием.

Ему прощали все, что не простили бы никому другому, — громадный особняк на берегу моря с собственным подъемником и пирсом, самолет, многочисленную охрану и даже то, что он женат в третий раз.

Им гордились, ему пытались подражать, его боялись и уважали.

Он смотрел на шевеление вокруг себя как будто сверху, забавляясь и тем не менее контролируя любую тень, мелькнувшую в поле его зрения. Ему нравилось устраивать жизнь так, чтобы все работало только и исключительно на него. В нем вовсе не было благородства, и он не собирался возрождать былое промышленное могущество отечества, и, не собираясь, все-таки его возрождал.

Ему нравилось, что он может то, чего не может никто. Ему нравилось угадывать — вот сейчас грянет гром, приналяжет ветер, разразится шторм и половина конкурентов потонет, а он останется. Деньги ради денег его не волновали. Он мог заработать их сколько угодно, но, выкачанные из нефтяной трубы, они были ему… неинтересны. Он предпочитал делать их более основательно.

Поначалу это был своего рода спорт.

Он должен был доказать окружающему его враждебному миру, что он все может. Он должен был доказать себе, что ад, который он видел своими глазами и в котором жил, все же не убил его.

Тимофей Кольцов вырос в детдоме, следовательно, знал, что такое настоящая жизнь, с самого детства. Он ежесекундно боролся за существование — и остался жив. Он остался жив даже в грязном подвале у Михалыча, которому восьмилетнего Тимофея продали алкаши-родители и который снимал кино, как насилуют и убивают таких, как Тимофей, — маленьких и никому не нужных. Братика убили, а сестренка умерла еще раньше, Тимофей так потом и не смог вспомнить их имен. В детдоме он долго не говорил и не спал — сидел, накрывшись с головой одеялом, и отчаянно вырывался, и дрался, и выл, и кусался, когда его пытались уложить. Он был уверен, что его убьют сразу же, как только он закроет глаза. Или отдадут обратно Михалычу.

Дьявол навещал его почти каждую ночь в течение тридцати лет. Дьявол, с гадкой улыбкой напоминавший ему о том, кто он на самом деле. Дьявол, скаливший зубы и поджидавший малейшей оплошности, чтобы схватить Тимофея и утащить в преисподнюю.

Но Тимофей не давался. Он уже побывал там однажды и знал о ней все. Способ борьбы с дьяволом был только один — работа.

В один прекрасный день Тимофей Кольцов вдруг понял, что, если работать по двадцать часов в день, у дьявола не останется никаких шансов. Тимофей валился в постель и засыпал каменным, похожим на смерть сном, и дьявол не мог пробраться через крепостные стены его чудовищного переутомления. В этом было спасение.

Двадцать с лишним лет Тимофей Кольцов работал как одержимый, и характер работы при этом не имел никакого значения. Чем труднее, тем лучше. Чем меньше незанятого пространства остается в голове, тем меньше места для дьявольских козней. Когда уже стало можно создавать империи, Тимофей был вполне готов к тяжкой императорской доле. Он начал со скромной авторемонтной мастерской и дошел до судостроительных заводов и “Уралмаша”. Он был так чудовищно изворотлив и сообразителен, что у него почти не случалось неудач, а те, что бывали, его только закаляли.

Он очень хорошо разбирался в людях и умел их использовать так, что они и не догадывались о том, что расчетливый, как голодная кобра, Кольцов уже давно применяет их именно там, где они ему нужны. Некоторые пытались бороться, но тех, что посильнее, Тимофей Ильич заглатывал целиком, а остальных просто затаптывал в пыль. На него работали самые лучшие, самые подготовленные, самые пройдошистые профессионалы вроде рафинированного юриста Шубина, которого Кольцов не любил, но терпел за исключительные знания и умение работать, или проверенного Барышева, на которого всегда можно было положиться, или Дудникова, шефа службы безопасности с лицом “истинного арийца” и такой же истинно арийской жестокостью. Никому из них он не доверял до конца, но виртуозно пользовался их профессионализмом и знаниями.

Что же не так в этих чертовых бумагах? Глаза слипались, несмотря на три литра кофе.

Вчера он прилетел из Челябинска и сразу поехал на завод, где новый директор только приноравливался к делу, а коллектив, недовольный смещением Долголенко, слегка бузил. Коллектив Тимофей усмирил — он отлично умел это делать, — нового директора припугнул, оставил для устрашения одного из замов, самого жесткого и компетентного, и вечером улетел в Москву, где у него были запланированы кое-какие встречи в правительстве и где ждала Катерина, по которой он соскучился, как влюбленный двадцатилетний дурак. И вот теперь, вместо того чтобы провести с ней вечер, он сидит в офисе и разбирает бумаги!..

Тимофей Ильич откинулся на спинку кресла, которое интеллигентно скрипнуло под его весом, потер уставший затылок и набрал номер.

— Кать, это я, — сказал он, когда трубку сняли. — Я еще на работе. Ты как там? Спишь?

— Нет, — ответила жена радостно, и он даже прикрыл глаза от удовольствия — так ему нравилось ее слушать. — А что? Я должна спать?

— Ты должна ждать меня, как и положено приличной жене, и обижаться на меня, если я задерживаюсь. Почему ты не обижаешься?

Иногда он ловил себя на том, что в последнее время его занимают какие-то совершенно идиотские вопросы. Например, почему она не ворчит, когда он сутками не приезжает домой, и почему не ревнует, когда вокруг него постоянно толкутся разного рода дамы — от кинозвезд до мелких певичек, жаждущих его денег, власти, влияния.

— Я обижаюсь, Тим, — успокоила его Катерина. — Ты приедешь, и я сразу начну бить посуду. Подходит?

— Тогда я уже выезжаю. — Он покосился на бумаги, разложенные на шикарном столе красного дерева. Может, взять их домой и посмотреть, когда Катька уснет? — Привезти чего, Кать?

Это тоже был совершенно новый вопрос, из новой жизни. Тимофей едва научился его произносить. На него работал целый штат слуг — от горничной и до повара экстра-класса, но Катерина все переиначила по-своему.

“Тоже мне мистер Рочестер нашелся, — сказала она презрительно. — Нас всего двое, и нам не нужен целый дом прислуги”.

“Как хочешь, — согласился он осторожно, понятия не имея о том, кто такой этот самый мистер Рочестер, — только смотри не переусердствуй”.

Он очень боялся, что ей надоест его дом, хозяйство и он сам…

— Апельсинов, — сказала Катерина, и Тимофей понял, что отвлекся. — Привези апельсинов, если поедешь мимо магазина. Только не устраивай там выход государя императора из царского поезда на перрон в городе Таганроге.

Он засмеялся.

Была с ним такая история. Он напугал до смерти полмагазина “Детский мир”, куда заехал, чтобы купить игрушку Катерининой племяннице Саньке.

— Ладно, не буду, — пообещал он. — Пошлю за апельсинами Лешку.

Так звали охранника.