— Гришка, в следующий раз, — заявила Лидия, неожиданно раздражаясь, — я за тебя работать не буду, и никакой Леонтьев меня не заставит. Ты это учитывай в своих дальнейших планах.
— Что ты, что ты, — забормотал Гришка, пытаясь изобразить раскаяние, которое тоже было частью игры, — я исправлюсь. Ты меня не знаешь, я вполне могу начать новую жизнь, еще не все потеряно.
Он ужасно раздражал Лидию, она вообще ненавидела богемную расхлябанность, свойственную многим журналистам, и бесконечный кокаин, употребляемый “тонкими натурами” для поддержания себя в тонусе, ненавидела тоже, но Гришка с его показным ненатуральным раскаянием был так забавен, что она против воли засмеялась.
— Ладно, Гринь, — сказала она и, не стесняясь, зевнула. — Поеду я, сил нет. Считай, что я тебя простила. Хеппи-энд. Во второй серии будут дети.
— Точно будут? — нежно переспросил Гришка, заглядывая ей в глаза.
— Точно, — подтвердила Лидия.
— Я тебя провожу. — Он произнес это таким тоном, как будто говорил: “Я на тебе женюсь”, и Лидии снова стало смешно. — А что такое вы целый день обсуждали с Леонтьевым? — спросил он неожиданно, когда они уже вошли в лифт.
Ого!
“Значит, все эти милые глупости, которыми он только что столь усердно меня осыпал, не более чем артподготовка к тому, что его действительно интересует! Откуда дует ветер? От Леонтьева? Или еще откуда-то? Кто узнал про бумаги?! Или Игорь все-таки решил отдать материал Гришке Распутину?!”
— Да все как обычно, Гриш, — осторожно ответила Лидия, — ничего особенного, обычная текучка. А что?
— Да нет, — поспешно сказал Распутин, — ничего. Просто я думал…
Он замолчал.
Лидия поправила на плече ремень портфеля и исподлобья взглянула на Гришкино отражение в тонированном зеркале. Отражение казалось озабоченным.
“Просто я думал…”
“О чем ты мог думать, если материалы я получила только сегодня и ни с кем, кроме Леонтьева, их не обсуждала и никому их не показывала? В чем дело? Леонтьев мне не доверяет или ты узнал о них вовсе не от Леонтьева ? И о них ли речь?!”
— Я думал, может, он на меня обозлился больше, чем хочет показать? — продолжал Гришка озабоченно. — Лид, он все-таки с тобой как-то ближе, ты бы выяснила у него…
У Лидии отлегло от сердца. Гришка вовсе не имел в виду сегодняшние бумаги, он, по своему обыкновению, беспокоился только за себя и жаждал заполучить Лидию в союзники. Хоть она и не любила, когда в редакции намекали на ее близость к заму главного, на этот раз она не рассердилась.
— Гришенька, — сказала она весело, кивая знакомому охраннику у турникета, — Леонтьев хоть и злится, но ты ему нужен, это я тебе точно говорю. Так что расслабься и поработай ударно недельку-другую. Без кокаина, марихуаны, анаши или что там у вас еще принято… Не зли его пока, и все будет хорошо. Это я тебе говорю не как лицо приближенное, а как лицо опытное и за свои слова отвечающее. Соображаешь?
— Соображаю, — подтвердил Гришка уныло. Очевидно, идея ударной работы, да еще без кокаина, не слишком его увлекла. — Ладно, Лидуш. Пока.
На улице сыпал мокрый колючий снег. На асфальте он моментально замерзал, превращаясь в мокрую ледяную корку, поэтому передвигаться можно было, только сидя на пятой точке и подгребая руками.
Какой-то мужик, с разгону выскочивший из редакционного подъезда на каток, в который превратился тротуар, отчаянно и нелепо замахал руками и повалился назад, как в мультфильме. Лидии даже показалось, что сейчас раздастся вполне мультяшный звон. Однако никакого звона не последовало, зато последовала длинная и замысловатая матерная тирада.
Лидия отвернулась. Очевидно, мужик остался жив, раз ругается с таким воодушевлением.
Домой она добиралась полтора часа вместо обыкновенных двадцати минут и уже в подъезде обнаружила, что неизвестно где потеряла ключи от квартиры.
Это была просто катастрофа.
Вторые ключи находились у матери, и это было ужасно. Мать жила неподалеку, на Чистых прудах, и идти до нее — если ногами, а не на пятой точке — всего-то минут семь, но Лидия не могла — ну никак не могла! — с ней встречаться, тем более что неизвестно, даст ей Леонтьев отпуск или не даст.
Рыча от злости, она во второй раз перерыла сумку — нет ключей. Господи, где она могла их потерять?! Хорошо, если в редакции, тогда есть надежда вернуть их обратно, а если где-нибудь на улице вытащили?! Что это означает?! Что нужно немедленно сменить все замки?!
Есть у матери, конечно, нечего. Только щи, которые сама Лидия сварила в минувшую субботу. Значит, сначала ей придется тащиться в магазин и потратить оставшийся вечер на готовку под аккомпанемент материнских рассказов о своей гениальности и мещанской семье отца, которая пыталась затянуть ее в болото презренного быта. Хорошо еще, если мать окажется одна, если сегодня у нее не “приемный день”, когда в ее квартиру набивался десяток “учеников” — немытых, бородатых и неизменно длинноволосых великовозрастных мужчин, которые собирались, чтобы обсудить неформальное искусство, то есть похвалить друг друга и поругать более удачливых соплеменников.
Если сегодня “прием”, Лидии придется кормить всю ораву, а потом до поздней ночи мыть посуду и ловко уклоняться от нудных разговоров и тяжеловесных ухаживаний. Почему-то “ученики” считали своим долгом ухаживать за ней, как бы делая одолжение ее матери. Сама Лидия была слишком обыкновенной, чтобы привлекать их, и это всячески демонстрировалось. Иногда вся эта компания ее развлекала, но иногда — как сейчас — ей даже страшно было думать о том, что целый вечер придется терпеть мучения и пытки, а “вечер” продолжался иногда часов до двух ночи. “Ученики” никаким рабочим графиком обременены не были, “в должность” не ходили и вели преимущественно ночной образ жизни.
Лидия злобно пнула ногой дерматиновую дверь своей квартиры и потащилась вниз по лестнице.
Снег на улице еще усилился, перед глазами теперь колыхалась отвесная белая стена, кое-где подсвеченная мертвенно-синим светом фонарей.
Ничего не попишешь, как говорил когда-то отец. Эмоции эмоциями, но ключей-то нет.
Когда она скрылась за углом дома, в подъезд неторопливо зашел молодой человек, поднялся на второй этаж и, коротко оглянувшись по сторонам, бросил в почтовый ящик длинный белый конверт.
Димке Шубину исполнилось двадцать лет, и, как все двадцатилетние, он был совершенно уверен, что знает о жизни все. Осталось только правильно применить эти знания.
Утром он сказал деду, что собирается в институт и пробудет там до вечера. Дед ужасно обрадовался, засуетился, стал спрашивать, чего Димка хочет на завтрак — омлет с ветчиной или творог, овсянку и тосты. Димке стало его жалко.
Как-то, несмотря на все свое знание жизни, он не учел, что в последний момент ему неожиданно станет жалко деда.
“Любимый братан” уехал, как всегда, еще до восхода солнца, поэтому помешать Димке не мог.
“Все идет хорошо, — сказал себе Димка, рассматривая в зеркале свое отражение. — Не смей раскисать!”
Деду восемьдесят шесть.
Вдруг они больше никогда не увидятся? Ведь еще неизвестно, как все сложится дальше. А вдруг дед умрет, когда узнает о том, что сделал Димка?!
Он вцепился пальцами в мраморный край раковины так, что под ногтями стало больно.
Все равно, все равно ему придется это сделать. Отступать некуда, сегодня последний срок. Его убьют, если он не решится. Его убьют, и тогда дед точно умрет от горя. Дед был единственным человеком, которого интересовал Димка Шубин. Дед и еще Лиза.
— Дима, ты скоро? — спросил дед из-за двери. — У меня завтрак стынет!
— Да! — хриплым от ненависти к себе голосом отозвался он. — Я сейчас иду!
Чтобы дед ничего не заподозрил, он открыл золоченый кран. Вода ровно и успокоительно зашумела в трубах. Стиснув зубы, захлебываясь в мутной жиже отвращения к себе, он снял крышку с небольшой хрустальной коробочки и вытащил оттуда тяжелые запонки, хищно полыхнувшие белым бриллиантовым огнем, а потом еще булавку для галстука. В булавке был всего один бриллиант, зато здоровый, гораздо больше, чем в запонках.
“Так тебе и надо, — злобно подумал он про брата, — не будешь свои чертовы бриллианты бросать где ни попадя!”
Он припрятал добычу в карман, и этот жест — как в кино про воров — почему-то стал последней каплей.
Димка зачем-то сел на пол, взялся руками за края пушистого цветного коврика, брошенного поверх паласа, и разорвал его пополам. Внутри у него все корчилось, как будто кто-то поливал внутренности кислотой. Потом он лег животом на порванный коврик, чувствуя в переднем кармане джинсов увесистые золотые предметы. Которые он только что украл. Которые брат даже не подумал прятать, потому что ему и в голову не приходило, что Димка может оказаться вором.
А он вор, вор, он преступник, которого обложили со всех сторон свои и чужие, и он не знает, как ему теперь спасаться, и он бежит, бежит затравленным зверем в надежде, что уйдет, хотя с каждой минутой надежда становится все призрачнее, все слабее.
Его так тошнило, что пришлось подложить под живот ладони.
Все правильно. У него остался один-единственный выход, и он намерен воспользоваться им. Он сможет. Он очень ловкий и хитрый, ему двадцать лет, и он знает о жизни все. Он умный и просто так не дастся.
А брат и без запонок не заболеет. У него таких запонок три десятка. “Да и наплевать на брата! Если разобраться, то этот надменный ублюдок вовсе никакой мне не брат. Просто так случайно вышло, что и его, и меня родила одна и та же женщина”.
— Дима! — позвали из-за двери, на этот раз несколько более настойчиво и обеспокоенно. — Что ты там делаешь? Выходи сейчас же или опоздаешь.
— Иду, — сдавленным голосом отозвался Димка, приподнимая голову с мехового коврика. — Я… я в ванне.
Чтобы все выглядело как можно более правдоподобно, он намочил и смял огромное желтое полотенце, положенное для него на край ванны.
Наверное, в его жизни больше никогда не будет таких полотенец, и ровного шума воды в новеньких трубах, и успокоительного тепла мехового коврика под щекой.