Штабной поезд Слащова прибыл на Севастопольский вокзал, но долго там не задержался. Близилось начало совещания у главкома, и генерал, чтобы не опаздывать, пересел на встречавший его штабной автомобиль и уехал в Чесменский дворец.
Машинисту, выглядывавшему из окошка паровоза, дали отмашку флажками, и поезд покинул вокзал. Неторопливо пробежал он по станционным путям, вышел на запасную ветку, двинулся по ней.
– Куда, дядя Федот? – спросил помощник машиниста.
– Вроде как договорено, – глядя на набегающие навстречу рельсы, сказал машинист. – Вроде как к пристаням, в тупик.
– Значит, началось! – в голосе помощника были испуг и радость.
– Ты уголь кидай! – сердито сказал машинист. – Ты свое дело хорошо делай. Если каждый свое дело сделает – не сорвется.
Поезд переходил с ветки на ветку и наконец оказался в тихом, уютном тупике, в конце далеко растянувшихся вдоль бухты пристаней Российского общества пароходства и торговли. Солнце все выше поднималось над белыми домами города. Утренняя прохлада сменялась зноем, и воздух все больше пропитывался терпким запахом смолы и моря.
Здесь, на отшибе, было пустынно и малолюдно. Ни в штабных вагонах, ни рядом с ними не было никакого движения, лишь одинокий часовой, едва поезд остановился, выпрыгнул из теплушки и принялся мерно, как маятник, ходить вдоль короткого состава, придерживая приклад закинутой за потную спину винтовки.
Начальник станции знал, что генерал Слащов не любит дальние стоянки и предпочитает, чтобы его поезд находился где-то поблизости. Поэтому он распорядился перегнать его на тупиковую ветку у вокзала, где чаще всего и находился в таких случаях состав. Однако выяснилось, что ветка занята товарняком с лесом и освободить ее невозможно, ибо все другие пути были забиты вагонами с военным имуществом, подготовляемыми для срочной отправки в Керчь и Феодосию. И во всех остальных местах, где ставили иногда поезд Слащова, сейчас застыли на рельсах вагоны, теплушки, платформы… Поезд Слащова застрял на вокзале, а к Севастополю уже приближался штабной состав генерала Кутепова: этот, заставь его ждать в стороне от вокзала, тоже по головке не погладит!
Негодуя на всех и вся, начальник станции готов был впасть в панику. Но тут, к счастью, выяснилось, что свободна ветка возле пристаней РОПиТа. Посоветовавшись с комендантом слащовского поезда, начальник станции распорядился перегнать состав именно туда и облегченно вздохнул.
Был доволен и Бондаренко, который с помощью друзей-железнодорожников побеспокоился, чтобы не было слащовскому поезду пристанища нигде, кроме как возле пристаней РОПиТа…
Поезд стоял в тупике уже давно, вокруг было все так же безлюдно и тихо. Лишь уныло бродил по железнодорожной насыпи часовой, время от времени останавливаясь и прячась в тень от вагонов.
Громыхнула дверь теплушки, и на насыпь спрыгнули свободные от дежурства казаки. Весело переговариваясь, двинулись в сторону городских построек – там в эту жаркую пору можно было попить квасу, а если повезет, то и пива.
Из распахнутой двери спального вагона, протяжно зевая и крестя рот, выглянул денщик Слащова Пантелей. С кряхтеньем спустился по ступенькам, сел на нижнюю. Погрел немного свои старческие кости, поглядел вверх на высокое, будто расплавленное, солнце и недовольно сказал:
– Абиссиния! Ну чистая тебе Абиссиния!
Часовой из слащовской охраны – немолодой казак с лычками урядника – неторопливо приблизился к денщику, приложил руку к козырьку фуражки:
– Наше почтение, Пантелей Игнатьич! Почивать изволили?
Пантелей смерил недовольным взглядом крепкую, с кривыми ногами фигуру казака, сплюнул на сторону:
– Сказали бы мне годков пять назад, что часовой на посту станет разводить тары-бары, ни в жисть бы не поверил. До чего же испохабился служивый люд, прости меня, грешного, Господи!
– Не ворчи, Игнатьич! Какая жизня, такой и люд. Лучше угости табачком генеральским.
Пантелей нахмурился, хотел выругаться, но вздохнул и полез за кисетом. Скуку, дело известное, лучше коротать вместе. Урядник, прежде чем взять кисет, суетливо вытер руки о синие штаны с красными лампасами. Закурили.
– Ажник в грудях сладко стало, – сказал часовой. – Добрый табачок.
– Не то. Крепости в ем нету, – не согласился Пантелей, – а без крепости что проку, только дух один. – Посмотрел на чистое, без единого облачка, небо, сокрушенно сказал: – И как только люди живут в таком адовом пекле! То ли дело на Дону у нас…
Урядник покачал головой, тоскливо вздохнул:
– Хучь бы не вспоминал ты, Игнатьич, о доме. Меня дома почитай с четырнадцатого нету. Сына красные в прошлом годе кончили. Дома одни бабы остались. Счас, к примеру, сено косить, а какие из них косцы! Да и хлеба поспевают… Эх, надоело воевать! Не спрашивал генерала Яков Лександрыча – скоро кончим?
– Он тебе скажет, надолго запомнишь!
– Да уж строг! – радостно согласился урядник.
– Строгость к нашему брату нужна, – раздумчиво сказал Пантелей, – супротив того нету спора. Но уж больно лют стал. Особливо теперь, перед наступлением. Вчерась на станции солдат забрал у старухи курицу, она, вестимо, в крик. А тут, значит, и Яков Лександрыч… Как зашлися, вроде бешеного стали. За святое дело, кричат, сражаемся, а ты, сволочь, мародерствуешь? Ну и генеральский свой приговор сразу: в расход солдатика! Старуха уже не рада, в ноги ему валится, солдата чтобы отхлопотать… Ни за понюх табаку расстался человек с жизнью, упокой, Господи, душу его… – Пантелей перекрестился, доверительно пожаловался: – А намедни и меня чуть не порешил. Слышу ночью – кричит, точно смерть в тоске принимает. Я, вестимо, к нему, а он за грудки меня. Глаза страшные, сам из себя весь дергается… Еле успокоил. Оно известно – совесть грызет.
Красильников и Воробьев – оба в промасленных спецовках, вооруженные деревянным коробом с инструментами и лейкой, в которой вязко плескалась смазка, неспешно вышли из-за последнего вагона и, равнодушно поглядывая по сторонам, направились вдоль состава. Первым их заметил Пантелей:
– Смотри, служивый, кого-тось несет нелегкая. Разбирайся, а я и впрямь посплю… – Зевая, встал, поднялся по ступенькам, с грохотом захлопнув дверь, скрылся в спальном вагоне.
Красильников меж тем, приблизившись к часовому, деловито нырнул под вагоны, вынырнул в проеме между спальным и салон-вагоном. Разъединил сцепку. Вновь ступил на насыпь, склонился к колесным буксам. Сказал Воробьеву:
– Сюда подлей маленько!
Урядник, наблюдая за железнодорожниками, взял на руку винтовку – скорее, пожалуй, для порядка.
– Стой! Кто такие будете?
– Ружьишко-то опусти, – посоветовал Воробьев. – Не видишь, что ли! Буксы проверяем.
– Все одно – стой! – Часовой полез в карман за свистком. – Караульного начальника вызову, а уж он…
Ни часовому, ни Красильникову с Воробьевым не видно было, как с другой стороны поезда из густых зарослей терна на насыпь вышли двое, направились к паровозу. Это были Баринов и Ермаков. Торопливо поднялись в будку:
– Как? – коротко спросил Баринов.
– Не видишь, под парами стоим. Ждем.
– Трогайте!
– Что-то там часовой к вашим ребятам привязался! – сказал машинист.
– Ничего. Отстанет.
Шумно отдуваясь клубами пара, паровоз плавно, незаметно тронулся с места, стал стремительно набирать ход.
Урядник, собиравшийся вызвать свистком караульного начальника, с изумлением увидел, как поезд разделился надвое: спальный вагон с теплушкой тронулись с места и покатились по рельсам, а салон-вагон остался на месте.
– К-куда они? – так и не успев дать свисток караульному начальнику, ошарашенно спросил часовой.
– Не понимаешь, что ли! Профилактику буксам проводим! – прикрикнул на часового Красильников.
Часовой бросился за набирающим скорость спальным вагоном. Он уже догнал его, схватился за поручни, вспрыгнул на ступени, когда страшной силы взрыв потряс воздух. Дрогнула земля, над пакгаузами взметнулось вверх пламя. Бегущие по рельсам вагоны дернулись, ударились друг о друга буферами, заскрежетали сцепления, со звоном посыпались стекла.
Часовой свалился со ступенек спального вагона и бросился наземь, прижимая к себе винтовку. Взвыла сирена. Послышались прерывистые, тревожные гудки пароходов.
И вновь, заглушая все звуки, грянул взрыв. В небо летели пылающие доски, искореженные листы железа, камни. Черный клубящийся дым, поглощая все вокруг, окутал и стоящий в тупике слащовский салон-вагон.
Часовой наконец поднялся с земли, вновь бросился догонять несколько притормозивший свой бег поезд. Ухватившись за поручни спального вагона, он долго бежал рядом, потом взобрался на ступени, тяжело дыша и отдуваясь. Ему открыл дверь вагона босоногий, в исподней рубахе Пантелей.
– Что тут? – испуганно спросил он.
– А шут его… Похоже, конец света!
– Господи помилуй, – мелко закрестился Пантелей.
Проводив взглядом скрывающийся вдали поезд и убедившись, что все идет как планировали, Красильников прыгнул на подножку салон-вагона, открыл дверь вагонным ключом. И сейчас же из-за насыпи поднялись Илларион и Миронов, тоже одетые в форму железнодорожников.
– Василий, оставайся здесь, страхуй! – крикнул Воробьеву Красильников и, пропустив вперед Миронова и Иллариона, следом за ними поднялся в вагон.
В выбитых окнах полоскались занавески, под ногами хрустело стекло, было дымно. Красильников не сразу сообразил, что за черный комок мечется под потолком, – лишь потом, когда этот комок вырвался через окно и взмыл в дымное небо, он понял, что это ворон.
Сейф был в углу вагона, под киотом. Подняв лежащий на полу стул, Миронов подсел к сейфу и стал его разглядывать. Потом вынул из кармана куртки набор длинных и тонких отмычек, завернутых в белоснежный платок, задумчиво посмотрел на них и опять замер…
Снаружи в разбитое окно салон-вагона доносились далекие выкрики, гудки, звон колоколов, треск полыхающих пристаней. В пакгаузах рвались снаряды и ящики с патронами. Все это слилось в сплошной, непрерывный гул, грохот, треск. Миронов повернул к Красильникову побледневшее, потное лицо, что-то сказал. Красильников не расслышал, наклонился.