Быков замолчал. Олег смотрел на него и не мог поверить, что все это происходит наяву, а не в страшном сне или в кино.
– Поверь, я не изверг, – сказал Бык после паузы. – И мне совсем не хочется калечить твоего сына. В конце концов, я сам отец. Так что постарайся – у тебя есть целый месяц. И не пытайся меня обдурить – фотошоп [1] тебе не поможет. Кстати, если тебе от этого станет легче, человек, которого ты должен убрать, убил моего брата. Так что это всего лишь акт мщения. Думай об этом, как о справедливом возмездии.
Олег не мог думать об этом вообще. В тот вечер в гараже тестя он впервые в жизни напился до беспамятства и вернулся домой лишь на следующий день, грязный и больной.
Жена не разговаривала с ним неделю, но в конце концов простила, списав срыв на отсутствие нормальной работы и фатальную нехватку денег.
– Только, пожалуйста, не делай так больше, – попросила она. – Мне и так тяжело, а тут еще ты…
У него разрывалось сердце, и он всерьез несколько ночей подряд обдумывал различные варианты самоубийства. Но оставил эту затею, прекрасно понимая, что таким образом всего лишь переложит долг на плечи жены.
Через неделю он знал все о Ермакове Игоре Григорьевиче, бывшем заведующим хирургическим отделением первой горбольницы. Он не знал лишь двух вещей – куда и почему тот уехал.
– Ну, и как ты меня нашел? – поинтересовался Игорь.
– Случайно, – ответил Олег. – У меня как раз отец попал в твою хирургию с прободной язвой. Так что я там задружил с нянечками и медсестрами. И одна из них – полненькая такая, Светлана – сказала мне, что у тебя есть дед в какой-то деревне недалеко от Аникино. Она это знает, потому что у нее самой там родня живет.
– И ты решил прочесать все деревни вокруг Аникино? – усмехнулся доктор.
– Да, – совершенно серьезно отозвался Олег. – Я бы искал тебя, пока не нашел.
Когда он так сказал, у меня по спине пробежал холодок. Я поежился и уронил книгу.
– Что читаешь? – спросил он.
Я поднял с земли потрепанный томик, отряхнул от пыли и показал ему обложку.
– «Омар Хайям. Рубаи», – прочитал Олег. – Понятно. Твое?
– Нет. Деда. Он у меня философом был.
– Профессиональным? – удивился Олег.
Я засмеялся:
– Да нет. По профессии он был ветеринаром. А философом – по духу.
– Ясно. Тут, наверно, только такие и выживают.
Это было очень меткое замечание, так что я не нашелся, что ему ответить.
– А где он сейчас? – спросил Олег.
– Умер. В прошлом году, – ответил я.
– Отчего?
– От старости. Ему было девяносто шесть.
– Не слабо, – отозвался Олег. – А как он умер?
– Во сне – уснул и не проснулся.
Он удовлетворенно кивнул, а я снова поразился тому, насколько легко он говорил о смерти. Никакой неловкости или застенчивости! Я, врач, видел столько смертей, сколько обычному человеку даже представить сложно, и, тем не менее, всякий раз при одной только мысли о небытии испытывал нечто похожее на трепет.
Я понятия не имел, что ждет нас там – за порогом. И отчего на одних лицах застывала спокойная понимающая улыбка, лица других выражали строгость или скорбь, а некоторые лица вообще ничего не выражали.
Что любопытно, я никогда не видел страха на лице умершего. Почему, интересно?
Дед тоже не боялся смерти. Он так устал жить, что даже звал ее, а она все не приходила.
Два года назад он встретил меня как блудного сына – с любовью, пониманием и прощением. Ни о чем не спрашивал, хотя видел, как мне плохо, и не лез с советами. Терпел, когда я неделями не выходил из запоя. И радовался, когда я устал, наконец, пить и завязал с этим бессмысленным и бесполезным занятием.
Мы были родственными душами – он понимал меня, как никто другой. Наверно, так и должно было быть, ведь мы родились в один день, только я на пятьдесят лет позже него. Меня даже назвали в его честь. Впрочем, в нашем роду старших сыновей всегда называли в честь деда.
Мне так его не хватало. Он был молчун – совсем не похож на тех говорливых стариков, что не умолкают ни на минуту, спеша вывалить на тебя каждое свое воспоминание. Раньше я был признателен ему за это. А сейчас жалел, что не успел расспросить его обо всем, что он пережил.
Когда я думал о том, что деду пришлось испытать – война, плен, лагеря (сначала немецкий, потом советский), – мои собственные переживания начинали казаться мне не то чтобы ничтожными, но все же гораздо менее важными чем то, через что прошел он.Начинало темнеть.
– Может, пойдем, чайку попьем? – предложил я.
Олег пожал плечами:
– Давай, я не против.
Он резко встал, покачнулся и, наверное, упал бы, если б я не подхватил его под руку.
– Эй-эй, – придержал его я. – Ты слишком резвый, парень. Не хватало еще, чтоб ты в обморок прямо тут грохнулся. Мне совсем не улыбается тащить тебя в дом на своем горбу. Так что давай-ка поаккуратней. Ладно?
– Ладно, – смущенно отозвался он и осторожно двинулся к лестнице.
Пока закипала вода в чайнике, я приготовил чашки и достал из буфета печенье и смородиновое варенье от любезной Фаины.
Олег сидел за столом и меланхолично смотрел в окно.
У меня не шли из головы его слова. За два дня, что прошли с той злополучной ночи, я как-то успел подзабыть, для чего здесь этот человек. Я видел перед собой обыкновенного молодого мужчину – здорового, трезвого, вменяемого – и у меня в голове не укладывалось, что он здесь, чтобы убить меня.
Убить меня!
Черт побери, и ведь он пытался это сделать! И то, что у него ничего не вышло, вовсе не гарантировало, что он не попытается еще раз.
– В следующий раз будешь кого-нибудь убивать – не трать время на разговоры, – сказал я, разливая кипяток по кружкам и усаживаясь за стол. – А то получается как в плохом кино: пока злодей произносит речь, вместо того чтобы сразу пришить главного героя, тот под шумок отрывает злодею яйца.
– Учту, – хмыкнул Олег и уткнулся носом в кружку.
Я макал печенье в Фаинино варенье, смотрел на мужчину, сидящего напротив меня, и пытался представить, каково это – убивать человека. Я знал, что такое врачебная ошибка. Я даже знал, что такое халатность. Но осознанное убийство…
– Скажи, что ты чувствовал тогда ночью? – спросил я его.
Олег понял меня.
– Ничего, – ответил он.
Я не поверил ему:
– Не может быть! Ты же не робот, ты живой! А живой человек не может убивать другого человека и ничего при этом не чувствовать.
Он поставил чашку на стол и устало потер глаза.
– Знаешь, – сказал он. – На самом деле я давно убил тебя. Причем, много раз. Так что одним разом больше, одним меньше…
Мне вдруг сделалось так тоскливо. И расхотелось расспрашивать дальше.
– У тебя есть семья, дети? – поинтересовался Олег.
– Ты же знаешь обо мне все. Так чего спрашиваешь? – огрызнулся я.
– Знаю, – проигнорировал он мой тон. – На самом деле я не это хотел спросить. Я хотел знать, любил ли ты когда-нибудь? По-настоящему?
– Какое это имеет значение? Ты что – не убьешь меня, если я любил?
Он пропустил мимо ушей последний вопрос:
– Просто тогда бы ты меня понял.
Я рассмеялся:
– Ну конечно! И даже простил бы!
Олег промолчал, опустив голову. А когда снова поднял ее, его глаза подозрительно блестели:
– Я люблю свою жену. И сына. Я так их люблю, что пойду ради них на все. Даже на это.
Он с трудом проглотил комок в горле.
– Извини, мне что-то нехорошо. Наверное, мне лучше прилечь.
Он встал, покачнувшись, и уцепился за край стола, чтобы не упасть. Я не поддержал его. Он постоял немного, борясь с головокружением, а потом короткими неровными шагами побрел к себе в комнату.
Вот ведь сволочь! В эту минуту я почти ненавидел его.
Я прожил на этой земле как минимум лет на десять дольше него, но что было в моей жизни по большому счету?
Да, было дело, которому я посвятил всего себя и в котором был лучшим – чего уж тут скромничать. Но что кроме этого? Два неудачных брака и несколько связей разной продолжительности и напряженности?
Кого я любил, и кто любил меня? И ради кого я мог бы убить?
Ну, уж точно не ради первой жены. И уж тем более не ради второй.
Я хмыкнул и ненадолго развеселился, вспомнив свой второй брак с его шумными разборками, битьем посуды и призывом соседей в качестве свидетелей моей гнусности и бесчеловечности. Соседям-пацифистам впору было ставить памятник за кротость и терпение.
Каждая из женщин, бывших рядом со мной некоторое время, обвиняла меня в одном и том же: эгоизме и кобелизме. Последняя пассия была откровенней всех: «Ты эмоциональный импотент, мой милый. И, к счастью, столько пьешь, что скоро станешь импотентом физиологическим, чего я тебе от всей души желаю». Это были последние слова, которые она сказала перед тем, как уйти.
Честно говоря, я не понимал, почему все они так меня ненавидели. Ведь я всегда был с ними честен – никогда никому не обещал любви до гроба и уж тем более не обещал хранить верность на веки веков. Чего ради?
И не надо мне рассказывать про экстаз, в котором волшебным образом сливаются две души, и который возможен, когда занимаешься сексом только с тем, кого любишь. Это хрень полная: секс не имеет никакого отношения к любви, поскольку является обычным физиологическим актом, удовлетворяющим простейшие потребности организма, – в точности как сон, еда или испражнение. Причем, чем больше терпишь, тем больше удовольствие. Не знаю, как насчет оргазма, но нечто похожее хоть раз в своей жизни испытывал каждый, кто с переполненным мочевым пузырем или готовым лопнуть кишечником добирался, наконец, до унитаза. А как описать наслаждение, с которым ты, уставший до смерти после 48-часовой смены, падаешь головой в подушку?
Да и, говоря по правде, сама концепция любви – во всяком случае, такая, как ее понимали мои женщины, – вызывала у меня большие сомнения. Всем им по большому счету хотелось лишь одного: чтобы их пустили в душу – в малюсенький-премалюсенький уголочек, потому что больше им и не надо, лишь бы быть рядом. Ага, как же! Стоило только дать слабину, как они сначала робко и незаметно, а потом все нахальней и бесцеремонней начинали требовать все больше и больше времени, места и внимания. Рано или поздно мое терпение кончалось, и я опять оставался один, в блаженном одиночестве, пока через какое-то время снова не попадал в поле зрения очередной искательницы счастья.