Секрет опричника. Преступление в слободе — страница 6 из 8

Глава первая. В детективном жанре

Прежде чем перейти к рассказу о том, что случилось в Ярославле, приведу еще один разговор с Марком, хотя и не имеющий прямого отношения к событиям, описанным выше, но который своеобразно отразился на последующих происшествиях.

Мы приехали на вокзал за полтора часа до отхода фирменной электрички и решили поужинать в привокзальном ресторане. Здесь, за столиком в полутемном зале, Марк неожиданно спросил:

– У тебя, видимо, какие-то неприятности?

– С чего ты взял?

– Иначе, без уважительной причины, не приехал бы в Москву. Я это еще вчера утром понял, когда ты появился у меня в кабинете, – сидел передо мной, словно в воду опущенный. Рассказывай, что произошло. Может, вместе разберемся…

Дружеское сочувствие Марка не могло не тронуть меня, хотя в первый момент я испытал такое ощущение, будто мне наступили на больную мозоль.

– Вряд ли мне кто-то поможет.

– Неужели дело такое безнадежное?

– Я попал в лабиринт, из которого не вижу выхода.

– Образно, но непонятно. Нельзя ли пояснее?

Мне ничего не оставалось, как чистосердечно признаться:

– Скоро исполнится три месяца, как я не написал ни строчки.

Марк облегченно рассмеялся.

– Я думал, что-то серьезное, а у тебя обычный творческий застой. Для пишущих болезнь столь же распространенная, как краснуха у детей. Болезнь, которую лечит время.

С невольным раздражением в голосе я попытался объяснить, насколько серьезно положение, в котором я оказался. В какой-то степени мои слова, видимо, убедили Марка, и он уже без улыбки проговорил:

– Даже в самом сложном и хитроумном лабиринте есть выход. Попытаемся разобраться спокойно. Если я тебя правильно понял, ты не знаешь, как совместить твою увлеченность историческими загадками с литературным трудом?

Я молча кивнул, мало надеясь, что ситуация хоть сколько-нибудь прояснится даже с помощью человека, закончившего юридический институт и знакомого с основами криминалистики.

– Недавно перечитал твои записки о поисках новгородских сокровищ, – вроде бы без всякой связи сказал Марк. – Почти до последней фразы держишь читателя в напряжении. Кажется, удачная форма.

– Ни о форме, ни о содержании я тогда не думал. Сами по себе были интересны события, в которых, благодаря тебе, мне довелось принять участие. О них было просто невозможно написать иначе.

– Значит, ты чувствуешь себя увереннее, когда пишешь о том, чему был очевидцем?

– Пожалуй, – вяло согласился я.

– Итак, ты всерьез заинтересовался историей, увереннее чувствуешь себя, когда пишешь о том, что сам пережил. Кроме того, тебе нравится напряженный, занимательный сюжет. Помню, как в школе ты зачитывался приключениями Шерлока Холмса.

– А ты сейчас, в зрелом возрасте, за сокровищами охотишься, – парировал я. – Словно тоже начитался Конан Дойла.

– Служба такая, Конан Дойл тут совершенно ни при чем. Я не помню, когда последний раз перечитывал его.

– Ну и зря. Замечательный писатель, у него есть чему поучиться.

– Вот мы и выяснили слагаемые, необходимые тебе, чтобы продолжить литературную работу в новом качестве. – Марк начал загибать пальцы на руке. – Первое – повествование от первого лица и о событиях, в которых ты сам участвуешь; второе – в центре этих событий должна быть какая-то историческая загадка; третье – повествование строится в форме детектива. Да, именно в форме детектива, – убежденно повторил Марк.

Логика его рассуждений медленно, но уверенно выводила меня из того тупика, в котором я очутился.

– Сейчас некоторые досужие умы само слово детектив сделали нарицательным. А между прочим, ничего зазорного в этом жанре нет.

Все это Марк говорил таким тоном, будто спорил со мной, хотя в оценке детектива я был целиком согласен с ним.

– Хороший детектив учит логически мыслить, быть внимательным к самым мелким деталям и подробностям, в увлекательной форме способен рассказать буквально обо всех сторонах жизни.

Признаться, я не ожидал найти в лице Марка такого горячего поклонника детектива, поэтому слушал его не только с интересом, но и с удивлением.

– Ты закончил Литературный институт, следовательно, должен разбираться в литературных жанрах. Какое произведение принято называть детективом?

Я переворошил в памяти полузабытые институтские знания:

– Детектив – это произведение, рассказывающее о раскрытии какой-то тайны, загадки, обычно связанной с преступлением. Герой – человек, занимающийся расследованием по долгу службы или стечению обстоятельств; сюжетную линию составляет разгадка тайны; тема – таинственное преступление.

– Но ведь можно написать детектив и без преступления, не так ли? Темой может стать необычная судьба человека, открытия, рукописи и тому подобное. Рамки детектива гораздо шире, чем принято считать. Возьмем, к примеру, «Тамань» Лермонтова – ведь это самый настоящий детектив. Тут имеется все, чему положено быть в детективе: интригующая завязка, подозрения, ночное преследование, контрабанда, допрос, фиктивное свидание, попытка убийства, грабеж и, наконец, неожиданная развязка – бегство преступников. А теперь представим, наступит благословенное время, когда преступление, как социальное зло, исчезнет вовсе. Но детектив, как литературный жанр, не может и не должен исчезнуть. Значит, он должен видоизмениться. Вот ты и попробуй себя в новом, видоизмененном жанре: пиши исторические детективы – без преступлений или с преступлениями, совершенными давным-давно. Сюжетом такого детектива может стать расследование тех самых исторических загадок, которые ты заносишь в свою картотеку. Обратись за помощью к Пташникову и Окладину – они люди увлеченные, обязательно откликнутся, помогут тебе. А я буду самым преданным твоим читателем, а если потребуются мои знания криминалистики – и консультантом…

Сначала я слушал Марка скептически, но затем его предложение показалось мне заслуживающим внимания, и, чем больше я задумывался над ним, тем больше оно увлекало меня.

Теперь приходилось только удивляться, как мысль об историческом детективе не пришла мне самому в голову, – вроде бы она лежала на поверхности.

По моему решительному виду догадавшись, что его предложение принято, Марк спросил, с какой исторической загадки я думаю начать.

– С убийства Грозным царевича Ивана!

Марк не удивился моему выбору и, взглянув на часы, подозвал официанта – нам пора было выходить на перрон, где мы и простились.

Здесь я вынужден сделать еще одно отступление, иначе неподготовленный читатель просто не поймет меня.

Летом минувшего года в вагоне пригородной электрички Москва – Александров судьба свела меня с краеведом Пташниковым и историком Окладиным.

Они тоже возвращались в Ярославль и, не достав билетов на прямой поезд, намеревались, как и я, пересесть в Александрове на местную, ярославскую электричку.

По соседству с нами очутился чернобородый мужчина, который в завязавшейся беседе о смерти в Александровой слободе царевича Ивана вдруг убежденно заявил, что там произошло не случайное убийство, а умышленное преступление, что царевич погиб в результате раскрытого Грозным заговора.

Кто знал тогда, что эта случайная встреча в пригородной электричке повлечет за собой такие последствия!

В Александрове – бывшей Александровой слободе, где при таинственных обстоятельствах погиб царевич Иван, – мы, не успев на ярославскую электричку, вынуждены были заночевать в гостинице. Здесь события получили новое весьма неожиданное продолжение.

Ночью мой сосед по номеру, которого я не мог разглядеть в темноте, покинул гостиницу, оставив на тумбочке золотое кольцо с драгоценным, редким камнем.

В этих обстоятельствах мне ничего не оставалось, как попытаться догнать его, но на улице он повел себя непонятно – зачем-то направился в сторону Александровского монастыря, где размещался местный краеведческий музей.

Мне показалось, тут дело нечисто. Я решил проследить за этим человеком и узнать, что заставило его ночью предпринять эту странную экскурсию, но возле монастырской стены, за которой скрылся неизвестный, на меня было совершено самое настоящее покушение, я потерял сознание и не сразу смог добраться до гостиницы.

Утром я рассказал о случившемся своим попутчикам. Окладин выразил сомнение, не приснилась ли мне вся эта история, но у меня осталось «вещественное доказательство» – старинное золотое кольцо. И тут выяснилось, что неизвестный, оставивший это кольцо, – наш чернобородый попутчик, проявивший в электричке такую непонятную осведомленность в событиях шестнадцатого века.

В гостиницу он устроился хитростью, без документов, назвавшись Кондратием Бусовым. Окладин вспомнил, что был такой авантюрист – Конрад Буссов, который долгое время жил в России, а потом написал книгу «Московская хроника».

Почему чернобородый назвался этим именем – неизвестно, зачем он проник ночью в Александровский монастырь – тоже оставалось для нас загадкой.

Чтобы ответить на эти вопросы, мы отправились на «место преступления». И здесь я встретил Марка, находящегося в монастыре «при исполнении служебных обязанностей».

От него мы узнали, что ночью была предпринята попытка проникнуть в одну из церквей на территории монастыря, но злоумышленника вспугнули. До этого при схожих обстоятельствах он уже побывал ночью в двух церквах Москвы и Сергиева Посада, где зачем-то снимал с Царских врат икону евангелиста Иоанна и затем скрывался, так ничего и не похитив.

Только после ареста чернобородого в Ростове удалось выяснить, зачем он предпринимал эти странные поступки. Оказалось, что это сотрудник иностранного представительства Отто Бэр, его далекий предок был у Грозного опричником и оставил после себя записки, в которых признался в том, как после Новгородского погрома он спрятал в тайнике сокровища, а план тайника вырезал на Царских вратах за иконой евангелиста Иоанна.

В том же дневнике опричника, по словам чернобородого, сообщалось, как царевичу Ивану было тайно предложено перейти в католичество и свергнуть Грозного с престола, но царь узнал о готовящемся заговоре и в приступе ярости убил сына.

Произошло немало событий, прежде чем мы узнали, где опричник задумал спрятать новгородские сокровища. Однако вместо сокровищ в тайнике оказались булыжники. Пташников выдвинул предположение, что похищенные сокровища до сих пор находятся в том самом тайнике, где хранится знаменитая библиотека Ивана Грозного.

В тот же день, возле тайника, Марк после вынужденной разлуки встретился с Ольгой – дочерью Окладина, с которой познакомился во время отпуска.

Там же, на берегу Ишни, произошло еще одно событие – новгородскими сокровищами пыталась завладеть банда Варгазина, специализирующаяся на краже церковных ценностей.

Все это я подробно изложил в повести «Секрет опричника», закончившейся спором краеведа и историка об обстоятельствах гибели царевича Ивана. Вот почему именно это преступление я и назвал в качестве темы исторического расследования, намереваясь привлечь к нему Пташникова и Окладина, которые, по сути, уже начали это расследование.

Надеюсь, теперь читателю будет легче ориентироваться в последующих событиях, временами приобретающих почти детективный характер.

Впрочем, пусть об этом судит сам читатель.

Всю дорогу до Ярославля мои мысли метались между двух загадок: историей Теминского золота и убийством царевича Ивана. Тогда я еще не мог знать, что эти загадки, такие несхожие друг с другом, сойдутся, как сходятся железнодорожные пути, и я вновь стану участником событий, запутанных и неожиданных.

Электричка миновала Александров – бывшую Александрову слободу, где был убит царевич Иван. Мне подумалось, что не мешало бы еще раз побывать на месте преступления, где, собственно, и начались события, пробудившие мой интерес к историческим загадкам.

Я не мог знать, что спустя короткое время именно в Александрове будет разрублен узел тех загадок, мысли о которых не давали мне сейчас покоя.

На следующий день после возвращения из Москвы я отправился в справочное бюро возле Знаменских ворот, чтобы, не откладывая, выполнить поручение Марка.

Довольно-таки быстро мне выдали справку, что Нина Сергеевна Темина и ее сын Алексей Игнатьевич Темин проживают по одному адресу в центре города. Сведений об Игнате Прохоровиче Темине в справочном бюро не было: видимо, погиб на войне или умер.

Сотрудница справочного бюро дала мне и домашний телефон Теминых. Это придало мне уверенности, что с поручением Марка я справлюсь быстро и без особых хлопот.

Однако к телефону в квартире Теминых ни в этот день, ни на другой никто не подошел, хотя я звонил, начиная с утра и кончая поздним вечером. Это несколько охладило мой энтузиазм.

Когда телефон не откликнулся и на третий день, я решил сам отправиться по указанному адресу: может быть, мне дали ошибочный номер? И тут выяснилось, что дом, в котором проживали Темины, стоял по соседству с домом историка Окладина.

Мне показалось это добрым предзнаменованием, однако, когда я поднялся на второй этаж и стал звонить в квартиру Теминых, дверь так никто и не открыл; за ней, разрываемая только гулким электрическим звонком, стояла глухая, нежилая тишина.

Я уже хотел было повернуть назад, как тут отворилась дверь напротив и маленькая старушка в теплой кацавейке настороженно посмотрела на меня в образовавшуюся щель. Воспользовавшись случаем, я спросил соседку, где могут быть Темины, и объяснил, что уже три дня безуспешно звоню им по телефону.

– А они, молодой человек, оба в отъезде: Нина Сергеевна уехала в дом отдыха, а сынок ее опять в командировке, – объяснила женщина и тут же захлопнула дверь, как бы показывая этим, что больше ей сообщить нечего.

Чтобы не терять время, я в тот же вечер позвонил Пташникову. Похоже, он искренне обрадовался моему звонку.

– А мы вас совсем недавно вспоминали с Окладиным, – оживленно проговорил он. – Куда вы запропастились? Почему не показываетесь на глаза? Может, женились, семейные заботы одолели?

Я искренне заверил краеведа, что в моих ближайших планах этого рискованного мероприятия не предвидится. Старый холостяк Пташников от души одобрил мою осторожность:

– И правильно делаете. Как раньше говорили? «Холостому – хоть утопиться, женатому – хоть удавиться…»

Мне не терпелось сразу же выложить причину, заставившую меня позвонить краеведу. Но, пересилив себя, я спросил, что нового у Окладина.

– Можете его поздравить – с блеском защитил докторскую диссертацию. А как поживает ваш приятель Марк? Не нашел еще тайник Ивана Грозного?..

Мы вспомнили безуспешные поиски новгородских сокровищ и события, связанные с ними. Я уже раскаивался, что сразу не признался краеведу, какая причина вынудила меня позвонить ему – жди теперь подходящего момента.

Но Пташников словно прочитал мои мысли и спросил, над чем я сейчас работаю, о чем пишу. Я печально вздохнул и подробно поведал ему о своем неожиданном увлечении историей, о безуспешных попытках написать о загадках прошлого, о своей картотеке исторических загадок.

– Это замечательно! – восхитился краевед.

Я не мог скрыть обиды в голосе:

– Замечательно, что я сел в лужу?

– Нет! Замечательно, что вы всерьез увлеклись историей, – поспешно объяснил Пташников. – Нет более интересного и захватывающего дела, чем попытаться проникнуть в глубь веков, отыскать в книге истории доселе неизвестный эпизод, выявить новое, незнакомое имя. Но кавалерийским наскоком тут не возьмешь, не мудрено, что у вас ничего не вышло из этой затеи.

– Что же мне делать? Собственно, я затем и звоню вам, чтобы посоветоваться…

О разговоре с Марком я решил пока умолчать – хотелось проверить, какой выход предложит краевед.

– Давайте подумаем, – участливо сказал он. – В историка вам уже не переквалифицироваться, да и желания такого, похоже, у вас нет.

Я согласился с Пташниковым – так оно и было.

– Писать исторические романы тоже вряд ли отвечает вашему желанию, иначе бы сами до этого додумались. Не так ли?

Мне и на этот раз нечего было возразить краеведу.

– Да и в истории вас в основном интересуют неизвестные, загадочные события. Какой же выход остается? – сам себя спросил Пташников.

Я с нетерпением ожидал, что он мне посоветует.

– Попробуйте написать о ходе исторического расследования, – после затянувшегося молчания продолжил Пташников. – Только вряд ли вы сможете вести его самостоятельно, для этого, кроме энтузиазма, нужны широкие познания. И не только в истории, но и в смежных с ней дисциплинах: археологии, генеалогии, археографии…

Краевед посоветовал мне то же самое, что и Марк! Я обрадовался этому совпадению, увидев в нем знак, что именно таким путем мне и надо следовать в дальнейшем.

– А вы не согласитесь мне помочь?

– Я готов помогать каждому, кто занимается историей! – торжественно, словно клятву, произнес Пташников и задал мне тот же вопрос, что и Марк: какую загадку истории я хотел бы расследовать в первую очередь?

Когда я назвал убийство в Александровой слободе царевича Ивана, краевед неожиданно для меня засомневался:

– Крепкий орешек. Об эту загадку многие ученые мужи зубы поломали, да и оставили ее в покое. Мол, погорячился царь-батюшка – и дело с концом. Хотя я так никогда не считал, но и версию, что царевич погиб в результате заговора, тоже доказать не мог. Однако вы правы – это убийство достойно самого тщательного изучения, заняться им стоило бы. Давайте-ка привлечем к этому расследованию Михаила Николаевича Окладина, мне будет интересно узнать его мнение. Тем более, они с Ольгой недавно просили меня как-нибудь привести вас в гости. В субботу вечером вы свободны?.. Вот и договорились, – закончил краевед.

Нет нужды объяснять, как я обрадовался такому повороту.

Глава вторая. Мы начинаем следствие

В субботу, в назначенное время, мы с Пташниковым встретились на набережной возле дома Окладина, поднялись на второй этаж. Все повторилось как и в тот раз, когда мы впервые навестили историка: на наш звонок в квартире раздался лай Гоши, потом – успокаивающий собаку голос Ольги, которая и открыла нам дверь.

Поздоровавшись с нами, Ольга заглянула мне через плечо, видимо, надеясь кроме нас с краеведом увидеть еще одного гостя. Впрочем, это могло мне и показаться, – отправляясь к Окладиным, я невольно опять вспомнил разговор с Марком о его непростых отношениях с девушкой.

В любом случае она встретила нас радушно и сразу проводила в кабинет отца.

Здесь все было по-прежнему: так же язвительно поджимал губы гипсовый Вольтер, золотыми тиснениями поблескивали ряды книг в шкафу, на софе без единой морщины лежало аккуратно постланное покрывало, приглушенно тикали часы в корпусе из красного дерева.

Нисколько не изменился и сам Окладин: в белоснежной рубашке, чисто выбритый и подтянутый, он выглядел так, словно собрался на дипломатический прием.

И опять я не увидел в квартире жены Окладина. Он объяснил, не дожидаясь вопроса:

– У супруги сегодня спектакль. Если не будете торопиться, познакомитесь…

Я подумал про себя, что мне и впрямь не мешало бы встретиться с женой Окладина, чтобы составить о ней собственное мнение и попытаться выяснить, действительно ли она встала между Ольгой и Марком или это просто показалось моему впечатлительному приятелю.

Так уж повелось, что, как только мы с Пташниковым приходили к Окладиным в гости, Ольга без напоминаний отца тут же подавала нам кофе, отличающийся каким-то особым вкусом, поэтому ни я, ни краевед никогда не отказывались от него.

На этот раз, подав кофе, Ольга осталась с нами, вид у нее был непривычно задумчивый и грустный. Дважды я поймал на себе ее взгляд, словно она ждала от меня какого-то сообщения, или желала что-то спросить, но так и не решалась.

Кажется, я понял, в чем дело, – Ольга хотела услышать от меня что-нибудь о Марке. Но не мог же я пересказать ей разговор с ним! Ограничился тем, что передал от него привет всем троим, и сразу перевел разговор на обстоятельства, заставившие меня отправиться в Москву, поведал о том лабиринте, в котором оказался благодаря своей увлеченности историей. При этом я пытался представить эту ситуацию в ироническом свете, но вряд ли мне удалось обмануть Ольгу – она слушала меня с явным сочувствием.

Когда Пташников, дополняя меня, рассказал, что привело нас в гости, по выражению лица историка я понял: к нашему намерению выяснить обстоятельства убийства царевича Ивана он отнесся скептически.

Иначе – с интересом и даже уважением – отнеслась Ольга. Она заметно оживилась и, переведя лукавый взгляд на отца, спросила его:

– А ты, конечно, считаешь, что никакого заговора против Ивана Грозного не было и заниматься расследованием преступления в Александровой слободе нет смысла?

– Нет никаких данных, свидетельствующих, что гибель царевича не была трагической случайностью, что эта смерть – результат какого-то мифического заговора, в котором будто бы участвовал царевич. А если так, то все попытки доказать существование этого заговора – просто бесполезны.

Пташников недовольно заворочался в кресле, словно оно вдруг стало ему тесным.

– Вы хотите возразить, Иван Алексеевич? – повернулся к нему Окладин.

– Есть дневник опричника Ганса Бэра, в котором прямо сказано о заговоре против Грозного и об участии в этом заговоре царевича Ивана!

– Чтобы доказать существование заговора, нужны более надежные исторические документы, чем дневник авантюриста. Мы с вами уже имели возможность убедиться, что дневнику опричника нельзя верить – вспомните, каким конфузом закончились длительные поиски новгородских сокровищ.

– Дневник Ганса Бэра помог найти место тайника.

– Да, но вместо сокровищ в тайнике оказались, как вы помните, булыжники.

– Это не говорит о том, что новгородских сокровищ не было вовсе. Ганс Бэр просто не знал, что кто-то перепрятал их в другой тайник, более надежный. А в остальном его дневник – серьезный исторический документ, который верно отразил события конца шестнадцатого века, в частности обстоятельства Новгородского погрома. К такому выводу пришли ваши коллеги-историки, изучавшие дневник Ганса Бэра.

– Новгородский погром – это одно, а заговор – совершенно другое. Сведения о нем более чем сомнительны. Я уже высказывал свое мнение, нет нужды повторяться. Ганс Бэр придумал этот заговор, чтобы оправдать себя в глазах тех, кто послал его в Россию.

– Хорошо, оставим дневник опричника в покое. Отсутствие других документов о заговоре – еще не повод, чтобы отказывать версии в праве на существование! – не сдавался краевед.

Окладин улыбнулся добродушно и снисходительно:

– Признайтесь, Иван Алексеевич, – в юности вы, наверное, писали романтические стихи.

– Почему вы так решили? – нахохлился Пташников, как воробей под дождем.

– У вас сильно развито поэтическое чувство.

Краевед чуть не взорвался от возмущения:

– Я в жизни не написал ни одной строчки стихов!

– Значит, вы – поэт в душе. Только этим можно объяснить вашу искреннюю веру в сына Соломонии Сабуровой, в заговор царевича Ивана против отца, в существование библиотеки Грозного.

– Какая здесь может быть связь? – все больше выходил из себя Пташников.

– Самая прямая: все эти занимательные легенды никак не могут стать предметом серьезных исторических исследований, разве лишь завязками художественных, романтических произведений. Если в легенде и отражено какое-то реальное событие, то оно представлено так, что невозможно отделить истину от вымысла. Кто-то хорошо сказал, что история не настолько наивна, чтобы ради одного только любования представлять нам прошлое. Легенды в своем большинстве тем и отличаются от документальных свидетельств, что приукрашивают прошлое. А серьезная наука в первую очередь должна обращаться к проблемам, которые имеют глубокие социальные, политические или культурные корни.

Я видел, что Пташникову прямо-таки не терпится возразить Окладину, но его опередила Ольга:

– Вот-вот! – с жаром набросилась она на отца. – Для тебя история – это только войны, реформы и восстания угнетенных, о которых можно писать лишь скучные монографии размером с кирпич и длиннейшие статьи, где примечаний и сносок больше, чем основного текста.

Окладин наставительно произнес:

– Как всякая серьезная наука, история требует квалифицированной подготовки, кропотливого труда и вдумчивого, обстоятельного подхода.

– Но не скучного! – парировала Ольга. – А ты считаешь, что она не может быть просто интересной, увлекательной. В твоем представлении история – этакий заплесневелый сухарь, который могут грызть только кандидаты и доктора исторических наук. Наверное, я потому и не пошла по твоим стопам, а поступила в медицинский, чтобы не превратиться в синий чулок, которых в вашей «серьезной» науке и без меня хватает. Помню, к тебе на консультацию приходила аспирантка с диссертацией на тему «Роль гвоздильного производства в крестьянских хозяйствах России на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков». Неужели ты всерьез считаешь, что ее диссертация кому-то нужна?

– Я предложил этой девице изменить тему диссертации, но она отказалась и, как мне известно, успешно защитилась в Москве, – неохотно ответил Окладин.

– Значит, еще одним кандидатом наук, специалистом по гвоздям, стало больше? – ехидно произнесла Ольга. – По мне лучше всю жизнь у детишек аппендициты вырезать, чем заниматься подобной галиматьей, отдавать ей силы и время, а потом делать важный вид, что внесла в науку весомый вклад.

Я понял, что, при милой внешности, Ольга – девушка с характером, до резкости прямая и откровенная. Этими же качествами отличался и Марк. Может, они потому и повздорили, что нашла коса на камень, и мать Ольги тут ни при чем?

Перепалку отца с дочерью Пташников выслушал с откровенным удовольствием, которое легко читалось на его лице.

– Что скажете в свое оправдание? – ироническим тоном спросил краевед Окладина.

Историк натянуто улыбнулся, но было все-таки заметно, что слова дочери задели его за живое. Поймав мой любопытный взгляд, он произнес как можно равнодушней:

– В свое время баснописец Крылов хорошо сказал: «Невежи судят точно так: в чем толку не поймут – то все у них пустяк». Я не стану защищать правомерность диссертации о гвоздильном производстве, но все-таки замечу, что в исторической науке не все может представлять интерес для широкого круга – нужны и узкие, специфические исследования. Что же касается версии о гибели царевича Ивана в результате раскрытого Грозным заговора, то я по-прежнему считаю, что она совершенно не подкреплена фактическим материалом. Произошел несчастный случай, семейная ссора – и не больше.

– Сомнение в том, что царевич Иван погиб в результате несчастного случая, уже высказывали.

Окладин посмотрел на краеведа недоверчиво.

– Кто именно?

– Алексей Константинович Толстой. Он хоть и не историк, а писатель, но, возможно, был ближе к истине, чем десятки ваших коллег-историков, которые касались этой темы. Перечитайте его повесть «Князь Серебряный».

– Но там, насколько я помню, ничего не сообщается о заговоре против царя!

– Зато есть любопытная сцена, где Малюта Скуратов доносит царю об измене царевича и по приказу Грозного подготавливает на него покушение.

– Толстой просто изложил содержание известной песни, в которой народ приписал это вымышленное покушение ненавистному Малюте Скуратову.

– Значит, народ не верил, что так, запросто, царь мог убить своего сына. Нужна особая причина, особая вина. И писатель, не в пример историкам, это понял.

Мне показалось интересной мысль краеведа – в качестве свидетельства, как произошло историческое событие, привлечь художественное произведение.

Однако Окладин был другого мнения:

– Воссоздать историческое событие так, как оно произошло в действительности, может только ученый.

– А разве писатель не может выдвинуть версию, которая окажется верной?

Я промолчал, внимательно следя за ходом спора, а Ольга горячо поддержала краеведа.

Окладину пришлось отбиваться сразу от двух оппонентов:

– Гипотезы выдвигает ученый, а писатель делает только догадки, предположения. Согласитесь – это большая разница.

– В научной фантастике писатели выдвигают гипотезы, к которым позднее приходят ученые. Взять хотя бы Жюля Верна, который предугадал многие научные открытия. Разве не так? – все больше горячился краевед.

– У меня свое отношение к фантастике – я ее не читаю, – признался Окладин.

– Это не делает тебе чести, – напустилась на него Ольга. – Как историк, ты должен интересоваться всеми проявлениями человеческого разума, в том числе и фантастикой, которая обращалась и к социальному прогнозированию. Вспомни Томаса Мора, Кампанеллу, других утопистов.

– Увы, их прогнозы не оправдались: утопия так и не стала наукой, способной изменить общество к лучшему.

– А может, общество еще не созрело до понимания этой науки? – проронил краевед.

Окладин посмотрел на него с любопытством, но тут же вернулся к обвинению, высказанному Ольгой:

– Может, это серьезный недостаток, что я не интересуюсь научной фантастикой. В конце концов, нельзя объять необъятное. Но зато я немало прочитал и прорецензировал исторических романов, что позволило мне сделать определенные выводы. Там, где писатель точно следует за мнением ученого, использует документы и проверенные факты, книга читается и с пользой, и с интересом. Когда же автор кидается в отсебятину, обязательно появляется и фактическая фальшь, и художественная. Мне еще ни разу не удалось найти в художественном произведении писательскую версию, которая заинтересовала бы меня как историка.

– Выходит, вы, уважаемый Михаил Николаевич, не читали даже «Илиаду», которую положено знать и школьникам.

Окладин обиженно вскинулся:

– При чем здесь «Илиада»?

Краевед поправил очки на переносице и рассудительно объяснил:

– А при том, что поэт Гомер описал Трою, а ученый-археолог Шлиман, внимательно изучив поэму, нашел этот город под землей, хотя многие его коллеги – скептики вроде вас – сомневались в существовании Трои.

– Вот это удар! – восхитилась Ольга. – Вы, Иван Алексеевич, положили нашего уважаемого историка на обе лопатки.

– Пример не совсем удачный.

– Всякое сравнение хромает, – вроде бы согласился с Окладиным Пташников, но вид у него при этом был торжествующий. – Шлиман имел в душе то самое поэтическое чувство, против которого вы так рьяно выступаете. Оно и помогло ему найти Трою.

Окладин не нашелся, что сказать краеведу, а тот, развивая достигнутый успех и чувствуя поддержку Ольги, перешел в активное наступление:

– Не упрощают ли ваши коллеги-историки причину убийства царевича Ивана? Не зря ли сваливают это преступление только на припадок ярости Грозного? Когда требовалось, он был и последователен в своих поступках, и терпелив. Не исполнил ли он, убив царевича, давно задуманное или неожиданно узнал нечто такое, что и послужило причиной убийства?

– Вы опять имеете в виду заговор? – удивился Окладин настойчивости, с которой Пташников придерживается версии, впервые высказанной чернобородым в пригородной электричке Москва-Александров.

– А почему бы и нет? Это предположение кажется мне вполне допустимым. Ведь вы до сих пор так и не нашли убедительных доводов, которые разбили бы эту версию до основания. Или у вас их просто нет? – явно провоцируя историка, насмешливо спросил краевед.

– Вероятно, вы правы, – опять поддержала его Ольга. – Доказать свою правоту всегда труднее, чем огульно отвергнуть чужое мнение.

Я молча ждал, как ответит Окладин, – удастся ли мне привлечь его к расследованию преступления в Слободе?

Пауза явно затянулась. Наконец историк улыбнулся и энергично произнес:

– Похоже, мне бросили вызов? Что ж, в таком случае я согласен принять участие в вашем расследовании. Но у меня будет одно условие.

– Какое? – одновременно спросили мы с Пташниковым.

– Обойтись без сомнительного свидетельства Ганса Бэра.

Краевед пытался переубедить историка, однако тот остался при своем мнении: дневник опричника – ненадежный исторический документ, чтобы принимать его во внимание.

– Будем оперировать только фактами, только подлинными документами. Лишь таким образом можно составить объективную картину этого преступления, объяснить характер и поступки Грозного. Если разобраться, убийство царевича Ивана – немаловажное событие шестнадцатого века. Возможно, если бы не это убийство, история России пошла бы иным путем. По крайней мере, не было бы Смуты, которая принесла Русскому государству столько бедствий…

Прежде чем закончить свою мысль, Окладин с каким-то непонятным сожалением посмотрел на меня:

– А вы задумали написать об этом трагическом событии развлекательный детектив.

Вот при каких обстоятельствах началось это необычное расследование…

Окладин заговорил с уверенностью человека, которому часто приходится выступать перед многочисленной аудиторией, четко чеканя каждое слово:

– Я не отношусь к тем историкам, которые в зависимости от официального мнения и политических соображений меняют собственную позицию. Было время, когда Грозного возносили чуть ли не выше Петра Первого или, как минимум, ставили вровень с ним.

– По заслугам и честь, – чуть слышно буркнул Пташников, углубившись в кресло.

Мы с Ольгой понимающе переглянулись – с самого начала стало ясно, что в отношении Грозного позиции историка и краеведа противоположны и столкновение их мнений неизбежно.

Окладин сделал вид, что пропустил замечание Пташникова мимо ушей, и продолжил:

– Сейчас Грозного спустили со столь высокого пьедестала, но по инерции ставят ему в заслугу взятие Казани, присоединение Сибири, введение книгопечатания и прочие исторические события, которые были подготовлены всем ходом истории, а не волей одного человека.

– Пока, уважаемый Михаил Николаевич, вы не сказали ничего нового, – с кислой миной заметил Пташников. – Роль личности в истории изучают еще в школе.

– В таком случае я сразу перейду к выводам. Мания преследования, бред величия, массовые казни ни в чем не повинных людей – все это явные признаки серьезного душевного заболевания, которым страдал Грозный.

– В истории массовые репрессии всегда носили политический, а не личный характер. Боярство противилось укреплению самодержавия – и Грозный прибегнул к террору.

– Если бы террору подверглись только бояре-изменники! Вспомните – Грозный репрессировал самых близких, самых верных ему людей: Сильвестра, Адашева; опасность грозила Курбскому. Потом были осуждены на пытки и казнены сами организаторы опричнины: отец и сын Басмановы, князь Вяземский, другие. Убийство царевича Ивана – естественное завершение гигантской цепи бессмысленных преступлений, совершенных больным, психически ненормальным человеком.

– Вы заявляете это с такой убежденностью, словно у вас на руках медицинское заключение о болезни Грозного, – желчно проворчал Пташников.

– Я повторяю: разгадку убийства царевича Ивана надо искать не в политике, а в личности Грозного, точнее – в его душевной болезни.

– А нельзя ли сейчас, спустя четыреста лет, подвергнуть Грозного заочному медицинскому обследованию и попытаться выяснить, страдал ли он психической болезнью или нет? – вспомнив, что Ольга – будущий врач, я обратился с этим вопросом к ней.

Она охотно включилась в наше «расследование»:

– Еще в прошлом веке такую попытку предпринял профессор Ковалевский, выпустивший книгу «Иоанн Грозный и его душевное состояние». Как-то на занятиях по психиатрии мы ее рассматривали.

– Ну, и к каким же выводам пришел этот авторитетный эскулап?

– Профессор тоже утверждал, что поступки Грозного нельзя объяснить логикой, поскольку он был психически ненормальным человеком. Но полностью согласиться с таким диагнозом, вероятно, нельзя. В желании доказать, что Грозный был душевнобольным, Ковалевский договорился до того, что даже венчание его на царство объявил страстью дегенерата «возможно чаще и возможно больше фигурировать, произносить речи, появляться к народу и блуждать по государству». Ковалевский доказывал, что «человек с крепким умом не считал бы необходимым прибегать к столь слабым историческим доводам», что так поступит только человек «с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом».

– А каков будет ваш диагноз?

– Сначала давайте определимся, что такое паранойя – болезнь, которой Ковалевский наделил царя, – уверенно заговорила Ольга, словно отвечая на экзаменационный билет. – Паранойей называется стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом, который отличается внешним правдоподобием. Каждый, кто не разделяет убеждений больного, квалифицируется им как враждебная личность, отсюда мания преследования, убежденность в своей исключительности и высоком происхождении. К признакам паранойи относятся также отсутствие угрызений совести и родственных чувств. Все эти качества были у Грозного.

– Но как совместить их с высокой образованностью царя, с его явным литературным талантом, который проявился в переписке с Курбским?

– Тут нет никакого противоречия – при паранойе явного снижения умственных способностей не наблюдается, психические отклонения концентрируются в определенной области, в отдельных поступках. Кроме того, приступы болезни происходят периодами и бывают обусловлены внешними обстоятельствами. А между приступами – периоды затишья, когда человек сохраняет способность к здравым поступкам и решениям.

– Выходит, убийство царевича Ивана могло произойти в период приступа? – задал я вопрос, ради которого завел этот разговор.

– Окончательный диагноз сделать невозможно, тут профессор Ковалевский несколько превысил свои возможности. Чтобы определить паранойю, когда нет явных признаков деградации личности, нужно тщательно обследовать подозреваемого, некоторое время понаблюдать за ним в стационарных условиях. Пока же все жестокости Грозного, в том числе и убийство сына, можно объяснить так называемыми психопатическими чертами характера, которые свойственны многим историческим деятелям, не только Грозному.

Я убедился, что к постановке диагноза Ольга подошла всерьез, однако это не приблизило меня к разгадке убийства царевича Ивана. Тогда я спросил о другом – можно ли было в то время и в тех условиях спасти его?

– Вероятно, у царевича, в результате удара посохом, возникла черепно-мозговая травма, в результате которой могут возникнуть гематома, менингит или энцефалит. Поэтому сказать точно, от чего он умер, невозможно. В любом случае при такой травме следует ввести антибиотик, сделать противостолбнячный укол.

– Выходит, царевич был обречен. И все-таки интересно, как его лечили?

Мне ответил Пташников:

– Об этом подробное сообщение оставил Джером Горсей – английский путешественник, встречавшийся с Грозным и написавший затем свои «Записки о Московии». Если верить ему, в горнице, где лежал царевич, постоянно находился юродивый Иван Большой Колпак, который, как заклинание, твердил день и ночь одну фразу: «Земля ты мати наша, не пей крови, не губи душу. Железо, брат мой, отними от тела недуг и от сердца щекоту. Всегда, ныне и присно».

– Это похоже на сеанс психотерапии, которые проводят современные экстрасенсы, – без улыбки сказала Ольга.

– Царевича поили овечьим молоком, яичной водой с сахаром и разбавленной в воде медвежьей желчью, – продолжил Пташников. – На грудь царевичу повесили ладанку с тертым хреном и чесноком, восковой свечой постоянно подкуривали ему под нос.

– Ну, таким лечением только в гроб загонять! – заявила Ольга. – При черепно-мозговой травме главное – покой и свежий воздух. В течение первых двух дней место ранения надо держать в холоде, что способствует антивоспалительному процессу, уменьшает отек и кровоизлияние. Потом необходимо обеспечить тепло, которое способствует рассасыванию раны.

– Выходит, русские знахари лучше разбирались в медицине, чем английские доктора, которым Грозный доверил лечить своего сына, – сердито сказал Пташников.

– На основании чего вы сделали такой вывод? – заинтересовалась Ольга.

– Тот же Горсей писал, что, когда царевичу стало совсем плохо, русские знахари «оттолкнули иноземцев и, обнажив царевича, натерли тело его теплым тестом».

Ольга удивленно покачала головой.

– А Иван Грозный в это время в соседней палате на коленях перед иконами молился Богу и повторял: «Да будет милость твоя ко мне, окаянному. Не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное, не отнимай», – мрачным голосом процитировал краевед.

Мне вспомнилось, что эти самые слова уже приводил Отто Бэр в разговоре, состоявшемся в электричке Москва-Александров, с которого, собственно, и началось наше расследование. Если царь мучился, страшась смерти сына, значит, об умышленном преступлении не может быть и речи, – сказал я тогда чернобородому. Так, может, я был тогда совершенно прав, и расследование, которое мы затеяли, не имеет смысла?

Глава третья. Странное семейство

Часы отстукивали уже одиннадцатый час вечера, вот-вот должна была появиться жена Окладина, наверняка уставшая после спектакля. И я первым поднялся с кресла, чтобы попрощаться с хозяевами.

Договорившись собраться в следующую субботу у Пташникова, где и попытаться закончить наше следствие по делу об убийстве в Александровой слободе, мы начали прощаться. И тут мой взгляд случайно упал на фасад соседнего здания – оказалось, окно кабинета Окладина выходило на подъезд, в котором была квартира Теминых. Мысленно представив, где должны находиться окна их квартиры, я увидел, что в одном из них, вроде бы на кухне, зажегся свет, чья-то тень несколько раз скользнула по занавеске.

Конечно, было уже поздно, чтобы наносить визиты, но почему не позвонить и не условиться о встрече на следующий день?

Попросив Окладина воспользоваться их телефоном, я вышел в прихожую. Потом я часто задавался вопросом: как бы сложились дальнейшие события, если бы я не решился позвонить Теминым именно в тот момент, из квартиры Окладиных? Тогда, возможно, история с Теминским золотом получила бы совсем другое продолжение, а может, и вовсе прекратилась бы в самом начале.

Трубку на другом конце провода сняли после первого же звонка, мне ответил мужской голос:

– Слушаю вас.

Убедившись, что это квартира Теминых, я уточнил:

– Алексей Игнатьевич?

– Да. А я с кем разговариваю? – в голосе мужчины прозвучало недовольство, которое испытал бы и я, если бы мне позвонили так поздно и стали допытываться, кто я такой.

Вместо того чтобы назвать себя, я почему-то начал жаловаться, что уже несколько дней безуспешно звоню по этому телефону.

– Я только сейчас вернулся из командировки. Объясните толком, в чем дело, – оборвал мои излияния Темин.

– Мне хотелось бы встретиться с вами, Алексей Игнатьевич. Если коротко, это касается истории Теминского прииска, названного так в честь вашего деда.

Мужчина помолчал, прежде чем удивленно произнес, резко сменив тон:

– Действительно, есть такой прииск в Сибири. Но, интересно, как вы нашли меня?

– При встрече я все рассказал бы вам. Не сможете ли вы завтра уделить мне немного времени, чтобы выяснить некоторые детали, очень важные для меня?

– Завтра с утра я опять уезжаю в командировку.

– Тогда, может, поговорим сегодня? – набравшись духу, предложил я, сам удивляясь своей бестактности.

– Ну, если вы так настаиваете… – неохотно согласился Темин. – Только поторопитесь, пожалуйста, – я устал с дороги, а завтра рано вставать.

– Буду у вас буквально через пять минут, – успокоил я его и тут же положил трубку, испугавшись, что Темин передумает и наша встреча не состоится.

Коротко сообщив Окладиным и Пташникову, что выполняю поручение Марка, я торопливо попрощался с ними и вышел из квартиры, на ходу придумывая, как лучше объяснить Темину свой интерес к их семье, подыскивая вопросы, которые не насторожили бы его.

Однако времени, затраченного на дорогу из одного дома в соседний, оказалось недостаточно, чтобы собраться с мыслями. Поэтому, нажимая кнопку звонка, я решил положиться на свою находчивость, которая иногда выручала меня.

Открыв дверь, хозяин из полутемной прихожей провел меня в комнату, почти на треть занятую громоздкой полированной стенкой, чуть ли не упирающейся в потолок. У окна стоял круглый стол под аляповатой цветастой скатертью. За него и усадил меня Темин, сам устроившись напротив.

Только здесь, при свете трехрожковой люстры, я смог как следует рассмотреть его: изрядно поредевшие светлые волосы, бледное, одутловатое лицо, маленькие круглые глаза под короткими бровями, крупный нос и мясистые губы. Ему было около пятидесяти, но уже сейчас он по-стариковски горбился, а на лице застыло выражение усталости.

Он молча смотрел на меня, ожидая, что я первым начну разговор. Под взглядом его тусклых, невыразительных глаз я на какое-то мгновение растерялся – внук каторжника представлялся мне более живым и энергичным человеком. Находчивость, на которую я самоуверенно понадеялся, покинула меня.

Однако отступать было поздно. Как можно меньше отклоняясь от истины и делая это только для того, чтобы не насторожить Темина, я так объяснил свое появление:

– В одну из центральных газет, где работает мой приятель, поступило письмо, автор его заинтересовался историей Теминского прииска. Редакция сделала запрос в Листвянск – и оттуда сообщили, что прииск назван в честь Прохора Темина, который жил в поселке до самой смерти, но перед Отечественной войной вся семья Теминых покинула Листвянск. Кто-то из местных жителей вспомнил, что Игнат Темин – ваш отец – переехал на жительство в Ярославль. Мой приятель попросил меня выяснить, не живет ли кто-нибудь из Теминых до сих пор в Ярославле – так я и вышел на вас. Простите, Игнат Прохорович, видимо, уже умер? В справочном бюро мне о нем ничего не сообщили.

– Отец погиб на фронте в сорок третьем году. За год до этого я родился. Сами понимаете, что никаких сведений о Теминском прииске я сообщить не могу. Знаю только, что дед был сослан на каторгу, бежал и, плутая в тайге, случайно нашел месторождение золота, где после революции и возник прииск.

– А ваша мать, Нина Сергеевна? Не помнит ли она каких-нибудь семейных преданий?

– Она родом тоже из Листвянска, но вряд ли ей что-то известно. Почему-то у нас в семье не было принято хвастаться тем, что в честь деда назвали прииск.

Я спросил Темина девичью фамилию его матери.

– Крашилова.

– Как вы сказали? Крашилова?

– А почему вы так удивились? – подозрительно посмотрел на меня Темин.

Я пробормотал первое, что пришло на ум:

– У меня есть знакомый с такой фамилией, но он родом не из Листвянска, это я точно знаю.

– Вообще-то фамилия Крашиловых не очень распространенная, – сухо заметил Темин.

Мне ничего не оставалось, как промолчать. Ясно, что Крашилов, написавший письмо о Теминых, был родственником Нины Сергеевны. И вряд ли это объяснялось простым совпадением – явно вырисовывались какие-то особые отношения между семьями Теминых и Крашиловых.

Я возобновил прерванный разговор:

– Нельзя ли побеседовать с вашей матерью? Может, она все-таки что-нибудь слышала от вашего отца? Не может быть, чтобы в семье не говорили о таком событии, как находка золота.

– Мне не совсем понятно, почему вы так заинтересовались историей Теминского прииска? – спросил меня хозяин, словно почувствовал в моих вопросах какой-то подвох.

– Если бы у меня появился материал, заслуживающий читательского внимания, я попытался бы написать статью о Теминском золоте.

Видимо, мой ответ удовлетворил Темина.

– Мать отдыхает сейчас в пансионате «Ярославль», вернется через две недели. Можете ей позвонить, но я сомневаюсь, что она сообщит больше, чем я. Ведь это было так давно…

Темин хотел что-то добавить, но в этот момент зазвенел телефон, заставивший его выйти в прихожую.

Из обрывков ответных фраз Темина я понял, что какой-то человек тоже настаивает на встрече с ним. Это совпадение показалось мне занятным. Но когда хозяин вернулся в комнату, по его хмурому лицу я догадался, что телефонный разговор чем-то озадачил его. В этой ситуации я посчитал за лучшее откланяться.

Похоже, Темин обрадовался, что наша беседа не затянулась, – он проводил меня до дверей и на прощание даже попытался изобразить на лице нечто напоминающее улыбку.

Когда я уже спускался по лестнице, навстречу мне попался мужчина в дубленке и в мохнатой шапке, надвинутой на самые глаза, потому его лица я разглядеть не мог. Судя по шагам, он остановился на третьем этаже – там, где была квартира Теминых. «Не он ли звонил сейчас по телефону и настаивал на встрече?» – подумалось мне.

Однако полной уверенности, что мужчина направлялся к Темину, у меня не было, поэтому на улице мои мысли опять вернулись к письму из Листвянска. Что заставило Крашилова написать такое злое послание? Кем приходится ему Нина Сергеевна? Почему в семье Теминых, если верить словам Алексея Игнатьевича, редко вспоминали историю Теминского прииска? Ведь эта история, на мой взгляд, могла быть предметом семейной гордости.

Возможно, весь этот туман легко развеет Нина Сергеева Темина. И я не стал ждать окончания срока ее путевки, а на следующее утро отправился в пансионат, благо он находился неподалеку от Ярославля и добраться до него можно было на пригородном автобусе.

От ближайшей остановки до пансионата около километра надо было пройти пешком, и всю дорогу я думал, какие задать вопросы, чтобы опять, как с Теминым, не попасть впросак. Ведь из беседы с ним я, не считая девичьей фамилии его матери, так ничего толком и не узнал. Было бы обидно, если бы так же безуспешно закончился и этот разговор.

Алексей Темин совсем не был похож на свою мать, – к моему удивлению, ко мне вышла опрятная симпатичная старушка с живыми, доброжелательными глазами в паутинке морщинок, с кокетливо взбитой копной седых волос.

Когда я повторил ей историю, которую уже рассказывал ее сыну и в которой правда была немного подкрашена вымыслом, Нина Сергеевна возбужденно воскликнула:

– Наконец-то нашлись люди, всерьез заинтересовавшиеся судьбой Теминского золота! Я всегда верила, что рано или поздно это случится! Общественность должна знать тех, кто подарил нашему государству такие несметные сокровища…

Только услышав эти первые фразы, с пафосом произнесенные Ниной Сергеевной, я сразу понял, что в данном случае мне не придется задавать наводящие вопросы – она сама выдаст мне всю необходимую информацию, стоит только внимательно выслушать ее.

Было бы утомительно полностью приводить здесь пространный рассказ Нины Сергеевны – слишком много было в нем эмоций, восторженных отступлений и горьких сетований, что подвиг Прохора Темина неизвестен широким кругам общественности. Поэтому ограничусь коротким пересказом всего того, что я услышал от Нины Сергеевны, когда мы с ней устроились в уютном холле пансионата, где нам никто не мешал.

По словам Теминой, Прохор Семенович был участником боев на Красной Пресне, после поражения вооруженного восстания его сослали на каторгу в Сибирь. Там он поднял бунт, который был жестоко подавлен, и вместе с оставшимися в живых участниками этого бунта бежал в тайгу. За ними организовали погоню, все, кроме Темина и еще одного человека, по фамилии Новиков, погибли. Темин и Новиков долго плутали по тайге, пока не вышли на берег ручья, где и нашли золото.

Новиков был из местных жителей, из Листвянска, знал, как добывать золото. Срубив на берегу ручья избушку, они за короткое время нашли столько золота, что надумали обменять его на продукты и ружья. Для этого Новиков отправился в Листвянск, но по дороге его ограбили и убили, Прохор Темин остался без напарника. Жить одному в тайге было тяжело, и Прохор решил рискнуть – без золота и без документов, прикинувшись ограбленным переселенцем, явился в Листвянск и устроился батраком к какому-то местному богатею. Несколько лет работал на него бесплатно, только за прокорм. Убедившись, что его не разыскивают, Прохор Темин сходил в тайгу и вернулся с золотом, которое позволило ему завести собственное хозяйство, а потом жениться. В жены он взял оставшуюся сиротой дочь Новикова – Пелагею Петровну. У них родились два сына – Иван и Игнат, и дочь Татьяна. Однажды, когда Прохор Темин в очередной раз ушел в тайгу к своему тайнику, его кто-то подстерег и убил. Видимо, хотели узнать, где он прячет свое золото.

А перед самым началом Отечественной войны в семье Теминых случилось еще одно несчастье – неожиданно для всех и непонятно, по какой причине, кончила жизнь самоубийством Пелагея Петровна. И семья распалась: дочь вышла замуж и уехала в Новосибирск, а сыновья Иван и Игнат вместе со своими семьями переехали на жительство в Ярославль.

Не все в рассказе Нины Сергеевны соответствовало тому, что я услышал от лейтенанта Смолкина, но больше мое внимание задела фамилия напарника Прохора Темина – еще какой-то Новиков участвовал в поисках Теминского золота и тоже погиб при трагических обстоятельствах.

Когда началась Отечественная война, сыновей Прохора Темина призвали на фронт. И так получилось, что в одно время пропал без вести Иван и пришла похоронка на Игната Темина.

– Кроме официальной похоронки, я получила письмо от однополчанина Игната, вместе с которым они ходили в тыл врага на выполнение какого-то важного боевого задания. Фашисты окружили их в лесу, оставшиеся в живых даже не смогли похоронить убитых, так что я и на могилку не могу съездить, – Нина Сергеевна приложила к глазам платок, но через секунду опять оживленно продолжила прерванный разговор.

Несмотря на преклонный возраст, это была общительная, жизнерадостная женщина. По тому, как радушно и часто здоровались с ней проходящие мимо нас отдыхающие, я понял, что она пользуется здесь уважением и симпатией. И мне невольно вспомнилась кислая физиономия ее сына, его вялые движения, замедленная манера речи. Может, пошел в отца?

Эта мысль подсказала мне следующий вопрос:

– У вас дома есть фотографии Игната Прохоровича, других членов семьи Теминых?

– Я всегда беру с собой маленький фотоальбом с самыми дорогими мне фотографиями. Сейчас я принесу его вам. – Нина Сергеевна легко поднялась с кресла и ушла в свою комнату.

Чем больше я разговаривал с ней, тем больше она нравилась мне – приятно видеть, когда старость делает человека более терпимым и мудрым, наполняет сердце не желчью, а добротой.

На первой странице небольшого альбома в бархатном переплете, который принесла Нина Сергеевна, была фотография, сделанная в день ее свадьбы. Мое предположение полностью оправдалось – сын Теминых был точной копией отца: те же невыразительные маленькие глаза под едва заметными бровями, тот же безвольный, мясистый рот с печально опущенными кончиками губ. Нина Сергеевна выглядела рядом с ним, как пышущая здоровьем медсестра рядом с безнадежно больным.

Слова Нины Сергеевны подтвердили мое впечатление:

– Здоровье у Игната Прохоровича было слабое, а тут война… У меня сердце чувствовало, что больше не увижу его, когда на фронт провожала… А эту фотографию он мне из армии прислал, – перевернула Нина Сергеевна страницу альбома.

В пилотке, которая была ему явно велика, с оттопыривающимися ушами и застывшим выражением скорби на заострившемся лице, Темин выглядел жалко и будто бы еще моложе, чем на свадебной фотографии.

Я поинтересовался, как Нина Сергеевна познакомилась со своим будущим мужем.

– А я тоже родом из Листвянска. Крашиловы наша фамилия. Жили по соседству, так что знали друг друга с детства. Правда, мои родители, царство им небесное, были против нашей свадьбы.

– Почему?

Нина Сергеевна замялась, затеребила в руках платок:

– После самоубийства Пелагеи Петровны о семье Теминых в Листвянске ходили разные нехорошие слухи. А на всякий роток не накинешь платок. Мои родители были строгих правил, вот и воспротивились. Короче, злые люди увязали гибель Пелагеи Петровны и Прохора Семеновича с золотом, которое он нашел в тайге. Но я пошла наперекор родительской воле, и не жалею. Хоть и недолго мы жили с Игнатом Прохоровичем, но душа в душу.

Мне не терпелось узнать, в чем же конкретно обвиняла людская молва Теминых, но я так и не задал этого вопроса, испугавшись, что он насторожит Нину Сергеевну и разрушит ту атмосферу доверительности, которая установилась между нами. Одно было ясно: подлинная история Теминского золота выглядела не так гладко, как пыталась представить ее Нина Сергеевна.

На той же странице альбома, где находилась фронтовая фотография Игната Темина, была фотография его брата Ивана, снятого на фоне нарисованной на холсте беседки на берегу моря. Несомненно, братья были похожи друг на друга, но уверенный взгляд и тяжелые, плотно сжатые губы Ивана свидетельствовали о характере сильном, неуживчивом. Вероятно, подумал я, таким был в молодости и Прохор Темин, фотографий которого, как объяснила мне Нина Сергеевна, в семье не сохранилось.

Я спросил, остался ли кто в живых из семьи Ивана Темина.

– Его жена, Галина Николаевна, вместе с замужней дочерью живет за Волгой, в Тверицах. Сначала я поддерживала с ней связь, чем могла помогала, но потом она почему-то начала меня сторониться. Ну, я и не стала навязываться, насильно мил не будешь. Странная она какая-то. Всю жизнь нуждалась – и вдруг, непонятно на какие деньги, дом купила…

На всякий случай я попросил адрес жены и дочери Ивана Темина, пропавшего без вести на фронте, хотя характеристика, которую Нина Сергеевна дала его вдове, мало располагала к желанию встретиться с ней.

Основное место в альбоме занимали фотографии единственного сына Нины Сергеевны: от грудного возраста до портрета на Доску почета. Если во всем остальном Нина Сергеевна показалась мне вполне здравомыслящей женщиной, то ее отношение к сыну было преувеличенно восторженное. К своему солидному, полувековому возрасту он остался холостым, но это, как я понял, мало расстраивало Нину Сергеевну. У меня даже сложилось впечатление, что она безмерно рада этому обстоятельству, которое позволяло ей любить сына безраздельно.

Далее в альбоме шли фотографии многочисленных знакомых Нины Сергеевны и ее собственные, сделанные в основном в домах отдыха и на курортах.

– А это мой брат, который и сейчас живет в Листвянске, – показала она на последней странице фотографию мрачного вида мужчины с черными усами. – Из семьи Крашиловых он мой самый близкий, оставшийся в живых родственник, но мы с ним даже не переписываемся. Представляете – он до сих пор не может простить мне то, что я вышла замуж за Игната Прохоровича…

У меня не было теперь сомнений, что именно этот человек написал из Листвянска письмо, оказавшееся затем в отделе Марка. Но только ли старая вражда к семье Теминых, вызванная какими-то слухами, заставила его написать это злое письмо? Ведь прошло столько лет! Не было ли другой, более серьезной причины, о которой Нина Сергеевна не знала или умышленно умалчивала ее?

Впрочем, подумал я, вряд ли эта женщина стала бы лукавить в разговоре со мной – скорее она страдала излишней словоохотливостью, чем скрытностью: пришел абсолютно незнакомый ей человек, а она раскрывает ему всю подноготную своей семьи, словно священнику на исповеди.

Однако какое-то смутное чувство неудовлетворенности от разговора с ней у меня все-таки осталось, словно я не узнал самого главного в истории семьи Теминых. Именно это чувство и заставило меня обратиться к Нине Сергеевне с просьбой на время дать мне фронтовую фотографию ее мужа.

– У меня есть знакомый – замечательный фотограф. Он переснимет эту фотокарточку, и я возвращу ее вам, в придачу подарю хорошую, увеличенную фотокопию.

– А вы ее не потеряете? – с испугом спросила Нина Сергеевна. – У меня ведь такой другой больше нет.

Я заверил Нину Сергеевну, что этого не случится, и мы расстались, чтобы встретиться через две недели, когда она вернется из пансионата домой.

Только на обратной дороге я подумал, что фотография Игната Темина мне, собственно, не нужна – вряд ли она поможет прояснить историю Теминского золота. Но слово, данное Нине Сергеевне, надо было сдержать. Поэтому, проехав свою остановку, я сошел с автобуса на конечной остановке, возле Спасского монастыря.

Шофер затеял проверку билетов и пропускал пассажиров только через переднюю дверь, а к задней выстроилась очередь новых пассажиров. И тут, среди них, сквозь автобусное окно, я увидел сына Нины Сергеевны – Алексея Темина. Его вид поразил меня: весь какой-то помятый, на сером лице синие подглазины, движения резкие, нервозные. То и дело он нетерпеливо посматривал на ручные часы, видимо, досадуя, что отправление автобуса задерживается.

Я хотел было подойти к нему, но, пока раздумывал, он занял место в автобусе, так и не заметив меня.

Дождавшись, когда автобус отъехал от остановки, я пешком направился к знакомому фотографу, жившему неподалеку. Встреча с Теминым не выходила у меня из головы. Я перебирал в памяти все подробности нашего разговора с ним и не мог найти ничего такого, что заставило бы его изменить свои планы и вместо служебной командировки отправиться к матери, ехать к которой еще вчера он не собирался. В том, что целью его поездки была встреча с матерью, у меня не оставалось сомнений.

В конце концов я пришел к выводу, что наша вчерашняя встреча с ним не имеет к этой поездке никакого отношения.

Мне повезло: мой знакомый фотограф, милейший старик, был дома и только что закончил печатание фотографий, заказанных ему местным издательством. Все необходимые растворы еще сохранились, потому он взялся тут же, при мне, переснять фотографию Игната Темина.

Буквально через полтора часа я с готовыми снимками вернулся домой. Едва успел переодеться, как раздался телефонный звонок. Удивительное совпадение: мне позвонил именно тот человек, о котором я думал в эту минуту, – Алексей Игнатьевич Темин.

Наспех поздоровавшись, он заявил:

– Я возвращаюсь из пансионата, где отдыхает моя мать. Она сообщила мне, что утром вы были у нее.

– Да, я решил не ждать две недели и навестил ее сегодня, пока выдалось свободное время. А в чем дело?

– Наверное, вы заметили, что моя мамаша не по возрасту впечатлительная женщина, склонная совершать необдуманные поступки.

– Мне Нина Сергеевна понравилась – добрый и общительный человек.

– Ее общительность иногда выходит за разумные рамки, – оборвал меня Темин.

– Что вы хотите этим сказать? – все больше удивлялся я его раздражительному тону.

– Она отдала вам единственную фотографию, присланную отцом с фронта. Возмутительная безалаберность.

– Но я обязательно верну эту фотографию!..

Темин опять не дал мне договорить:

– Моя мамаша находится в таком возрасте, когда ее можно убедить в чем угодно. Короче, я требую, чтобы вы сегодня же вернули мне фотографию.

Я чуть было не сказал, что она мне больше не нужна, поскольку уже перефотографирована, но спохватился – поведение Темина показалось мне странным. Чего доброго, он заставил бы меня отдать и копии.

– Хорошо, через час я приеду к вам с фотографией, – подчеркнуто огорченно произнес я.

– Вам незачем ехать на другой конец города. Я вышел из автобуса в Крестах, неподалеку от вашего дома. Подходите к церкви, я буду вас ждать, – и Темин повесил трубку.

Его вызывающая грубость разозлила меня. Одеваясь, я подыскивал самые желчные и язвительные слова, которые скажу ему при встрече. Мало того, что он недоверием оскорбил меня – он неуважительно, словно о выжившей из ума старухе, говорил о собственной матери!

Наверное, если бы остановка находилась около моего дома, я выложил бы Темину все, что думал о нем. Но до нее было минут десять ходьбы, и за это время я смог взять себя в руки, злость уступила место удивлению. Почему так болезненно воспринял он то, что его мать отдала мне фотографию мужа? Откуда эта раздражительность, которой и в помине не было вчера?

Наша встреча с Теминым возле церкви на Московском шоссе была похожа на встречу агента со связником из какого-нибудь детективного фильма – я протянул конверт с фотографией, он молча кивнул мне, я – ему, и мы расстались, так и не сказав друг другу ни слова. Ладно, я был зол на него за оскорбительный разговор со мной по телефону. Но почему он, даже получив фотографию назад, вел себя так, словно я в чем-то перешел ему дорогу?

И опять я задавал себе вопросы, на которые не мог ответить. Когда подошел к своему дому, к этим вопросам неожиданно добавился еще один, который буквально поразил меня. Ни Темину, ни его матери я не сказал своего адреса. Как же Темин узнал его? Ведь ближайшее справочное бюро было в центре города, возле Знаменских ворот, а Темин возвращался в город с противоположной стороны. Следовательно, он навел справки, где я живу, еще до того, как узнал, что Нина Сергеевна отдала мне фотографию его отца. Что же вынудило Темина всерьез заинтересоваться моей персоной? Что могло произойти за этот короткий срок? – спрашивал я себя, мысленно опять возвращаясь к нашей беседе с Теминым в его квартире. И снова я не находил ни малейшей зацепки, которая помогла бы мне добраться до истины. Конечно, нельзя сказать, что он встретил меня радушно, но потом, когда я объяснил ему причину моего позднего визита, он оттаял, а на прощание попытался даже улыбнуться. И вдруг такая резкая перемена отношения ко мне! Создавалось впечатление, что по какой-то непонятной причине он вдруг испугался, как бы подлинная история Теминского золота не вышла наружу. Значит, было в этой истории какое-то обстоятельство, которого я не знал, но которое стало известно Темину.

В тот же вечер я позвонил в Москву, чтобы доложить Марку, как выполнил его поручение. Однако Марка на месте не оказалось, вместо него мне ответил лейтенант Смолкин. От него я узнал, что Марк в командировке и будет через три дня. Когда я сообщил лейтенанту, что нашел Теминых, он спросил, получил ли я от них какие-нибудь интересные сведения, связанные с историей Теминского золота.

– Сведений много, но не знаю, можно ли говорить об этом по телефону, – засомневался я.

– Понятно, можете не продолжать. Давайте дождемся возвращения Марка Викторовича. Ведь он по этому же самому делу уехал в Листвянск, – многозначительно произнес Смолкин, прежде чем попрощаться со мной.

Последние его слова удивили меня. Я вспомнил, с какой недоверчивостью воспринял Марк рассказ Смолкина о загадке Теминского золота. Значит, сделал я вывод, у него появились какие-то новые подозрения, которые и заставили его вплотную заняться этой историей.

Что ж, тем лучше. Данное мне поручение я выполнил и теперь мог спокойно вернуться к расследованию преступления в Александровой слободе.

Глава четвертая. Факты и домыслы

В субботу, за полчаса до назначенного времени, я был в уютном домике Пташникова, каким-то чудом уцелевшем среди девятиэтажных коробок, с восхищением разглядывал богатую библиотеку краеведа. На столе у окна сипел электрический самовар.

Ровно в назначенный час пришел Окладин. В прихожей что-то начал говорить о погоде, которая меняется семь раз на день, но, войдя в комнату, сразу замолчал и тоже бросился к книжным шкафам.

Я незаметно наблюдал за ним – сдержанного, невозмутимого историка здесь, в холостяцкой квартире краеведа, где властвовали книги, было не узнать.

– Как я вам завидую, Иван Алексеевич! – возбужденно повторял он, перелистывая какую-то неказистую тоненькую книжицу и сразу же хватаясь за другую. – Здесь такие сокровища, такие сокровища… – И рассудительный Окладин не нашел слов, чтобы выразить свое восхищение.

Потом мы пили крепко заваренный чай с твердыми как камень конфетами. Окладин расспрашивал, какие редкости имеются в библиотеке, Пташников не без гордости перечислял их.

Я понял, что эта беседа может продолжаться бесконечно, и, воспользовавшись паузой, напомнил, с какой целью мы собрались.

– Может, еще раз подогреть самовар? – потирая руки, спросил Пташников, при этом вид у него был по-особому задиристый.

Вероятно, подумал я, он не терял времени и к сегодняшнему разговору нашел новые аргументы в пользу своей версии о причинах убийства царевича Ивана.

Эту перемену заметил и Окладин. Его лицо приняло строгое и недоверчивое выражение, с каким он, вероятно, принимал экзамены у не очень добросовестных и прилежных студентов, вдруг начинавших отвечать на билет без запинки.

– Нет уж, хватит чаевничать, перейдем к делу, – сухо сказал он и добавил: – А если честно признаться, то с большим удовольствием и пользой для себя я поговорил бы о вашей, реально существующей библиотеке, чем о вымышленном заговоре, в котором, как вы утверждаете, участвовал царевич.

– Почему о вымышленном? – сразу нахохлился краевед. – У вас есть конкретные доказательства, что заговора не было? Тогда назовите их.

– Мне будет легче опровергнуть ваши доказательства – доказательства в пользу существования этого заговора, – ответил историк, всем своим видом показывая, что его не переубедить.

Я поудобнее уселся в кресле, с интересом посматривая на историка и краеведа, как бы заранее стараясь угадать, чьи доводы в этом споре окажутся убедительнее.

– Вспомните, как убийство царевича Ивана расценил народ, – энергично начал Пташников. – В песне он приписал это злодейство Малюте Скуратову, который нашептывает царю на сына: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич, не вывести тебе изменушку до веку, сидит супротивник супротив тебя, он ест и пьет с одного блюда, цветное платье носит с одного плеча». И тут «царь догадается, на царевича злобно осержается…»

Краевед прочитал эти строки нараспев, будто прислушиваясь к каждому слову, и, сменив тон, с вызовом в голосе сказал Окладину:

– В зависимости от конъюнктуры историки писали Грозного то одними красками, то другими, а народ относился к нему по-своему: поддерживал его, когда он выводил боярскую измену, и осуждал, если текла невинная кровь. Думаю, это самая верная, самая объективная оценка личности Грозного.

– Смерть царевича Ивана так поразила народное воображение, что подобных песен, легенд и сказаний появилось огромное множество, – бесстрастно произнес Окладин.

– Как говорится: у народа тысяча глаз и столько же ушей. Почему не принять во внимание то, что сохранила народная память?

– Потому что к подобным сообщениям надо относиться весьма осторожно. О чем говорить, если в одной из песен Грозный вместо Ивана убивает Федора, в другой царевича Ивана подменяют холопом, которого и убивает царь. Не станете же вы утверждать, что эти фантастические домыслы тоже имеют под собой какие-то реальные основания?

– Об убийстве царевича сохранились и письменные свидетельства – вспомните хотя бы сообщения Павла Одерборна и Джерома Горсея, которых так точно процитировал наш чернобородый попутчик. Они оба считали, что убийство не было случайным, хотя и называли разные причины…

Здесь я опять вынужден вернуться к разговору в электричке Москва-Александров, где у нас впервые зашла речь об убийстве царевича Ивана. Доказывая свою версию, что смерть царевича явилась результатом умышленного преступления, Отто Бэр привел слова ливонского пастора Павла Одерборна: «Долго москвитяне терпели малодушное бездействие Иоанна в войне ливонской, наконец собрались во Владимире и прямо заявили царю, требуя старшего сына в предводители».

– Царь увидел в царевиче если не явного, то потенциального врага – и убил его, – заявил тогда Отто Бэр и в качестве дополнительного свидетельства в пользу своей версии процитировал Джерома Горсея: «Царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне».

Возражая чернобородому, Окладин сослался на сообщение иезуита Антонио Поссевино, по словам которого убийство произошло из-за жены царевича Ивана – Елены Шереметевой, которую царь увидел утром в одной рубашке, простоволосую – и в гневе ударил ее по щеке. Когда царевич вступился за жену, Грозный окончательно вышел из себя и смертельно ранил сына.

Это сообщение Окладин вспомнил и сейчас:

– Я по-прежнему больше доверяю свидетельству Поссевино, что между отцом и сыном произошла ссора из-за жены царевича. Эти обстоятельства стали известны иезуиту от итальянца-толмача, который служил при дворе Грозного. Если бы существовал заговор, Поссевино тут же узнал бы о нем и немедленно сообщил в Ватикан, откуда внимательно следили за всем, что делается в Московии.

– Потому и не сообщил, что не знал о положении дел, тем более – о происходящем за стенами царского дворца, – стоял на своем краевед.

Меня уже давно интересовал вопрос, который сейчас, воспользовавшись паузой, я и задал одновременно Окладину и Пташникову:

– Мы уже достаточно говорили об убийце, но что представляла собой его жертва?

Мне ответил Пташников:

– В год смерти царевичу Ивану исполнилось двадцать семь лет. Был он физически развитым, образованным – в частности, ему приписывают составление второй редакции жития Антония Сийского. Участвовал в военных походах, в организации опричнины, был жесток и властолюбив – и вместе с тем никакой политической роли не играл, во всем был вынужден слушаться отца.

Окладин молча кивнул, соглашаясь со словами краеведа.

– Конечно, все это ущемляло гордость царевича, – продолжил Пташников. – Грозный даже с женами разводил его по своей воле – Евдокию Сабурову и Параскеву Соловую, которых сам выбирал сыну, заточил в монастырь. Елена Шереметева, из-за которой якобы разгневался царь, была уже третьей женой царевича. Кстати, семейство Шереметевых не пользовалось доверием Грозного – одного дядьку Елены он казнил, другого сослал в монастырь, третий попал в плен и присягнул польскому королю. Отца Елены царь обвинил в сношениях с крымским ханом. Есть сведения, что Елену выбрал в жены сам царевич.

– Так, может, тем и объясняется гнев Грозного – сын вступился за жену из ненавистного царю рода?

Однако краевед возразил мне:

– Грозный не мог не понимать, что в царевиче Иване вся его надежда: безвольный и бездетный Федор дело его не продолжил бы, Димитрий – сын от седьмой жены – никаких прав на престол не имел. Короче говоря, с какой стороны ни рассматривай убийство, причина его никак не могла быть случайной, несерьезной. И самое приемлемое, на мой взгляд, объяснение – участие царевича в заговоре, о котором узнал Грозный.

– А мне ваша версия по-прежнему кажется неубедительной, – вздохнул Окладин. – Выражаясь современным языком, у Грозного были атрофированы сдерживающие центры. Как следствие этого – убийство сына, когда чувства взяли верх над рассудком, а ярость дошла до исступления. Сохранилось свидетельство, что Грозный не просто ударил Елену Шереметеву по щеке, а избил ее, и на другой день у нее случились преждевременные роды. Царевич Иван пытался вступиться за жену – и Грозный в припадке ярости ударил его жезлом. Все объяснимо, все естественно, хотя и не так интересно, как пытаетесь представить дело вы, Иван Алексеевич.

– Значит, вы настаиваете, что произошла семейная ссора? – желчно спросил Пташников.

– Ссора, закончившаяся неумышленным убийством, – уточнил Окладин.

– И причиной гнева Грозного была неодетая невестка?

– В те времена женщина считалась вполне одетой только тогда, когда на ней было не меньше трех рубах. А Елена лежала на лавке в одной рубахе, с неприкрытыми волосами. Это и возмутило Грозного.

– Выходит, дело происходило в личных комнатах царевича, так?

Окладин не сразу кивнул, пытаясь догадаться, к чему клонит Пташников.

– Тогда объясните, как мог оказаться утром, в покоях царевича, там, где находилась неодетая царевна Елена, Борис Годунов?

– Да, странный визит, – согласился я и обратился к краеведу: – А как присутствие Годунова объясните вы?

– Давайте рассуждать вместе. Борис Годунов и царь пришли в личные комнаты царевича рано утром, следовательно, по очень срочному и важному делу. Возможно, растрепанная и неодетая Елена Шереметева и попалась на глаза Грозному, и он действительно ударил ее, но более чем сомнительно, что именно из-за этого погиб царевич. Произошел какой-то бурный разговор, который и вывел Грозного из себя, заставил броситься на царевича. Заметьте – Годунов не побоялся остановить царя, даже получил несколько ранений. Откуда такая смелость? Царевич гибнет, а Годунов по-прежнему в милости и доверии.

– Может, опасность грозила самому царю и он защищался?

– От кого? – недоуменно посмотрел на меня Пташников.

– От царевича. Он же, царевич, нанес ранения и Борису Годунову, – цеплялся я за свою версию.

Пташников тут же разрушил ее до основания:

– Тогда психологически необъяснимо поведение Грозного после смерти сына – он бы не раскаивался в убийстве царевича, поднявшего руку на отца. Случайное убийство тоже исключается – взмахом посоха с металлическим наконечником можно было ранить, но не смертельно. Значит, произошло нечто другое.

– Как же вы представляете себе эту сцену?

Краевед ответил Окладину с уверенностью и обстоятельностью очевидца:

– Через Годунова царь узнал, что царевич участвует в заговоре против него. Утром Грозный вместе с Годуновым пришел к сыну и устроил ему допрос. Возможно, царевич все отрицал, упрекал отца за поражения в Ливонской войне – и Грозный в припадке ярости ударил его посохом. Борис Годунов пытался остановить царя, чтобы узнать всех участников заговора, но не успел. В бешенстве Грозный ранил и его.

– Пока вы не привели в пользу вашего предположения ни одного доказательства, – заметил Окладин.

– В царствующих семьях убийства не совершались «просто так». Вот только два примера из истории рода Романовых. Под пытками, при которых присутствует сам Петр Первый, погибает его сын Алексей, замешанный в боярском заговоре. Позднее Александр Первый способствует успеху покушения на своего отца Павла Первого. И такими политическими убийствами отмечена вся история монархических династий. Почему же делать исключение для убийства царевича Ивана? Оно стоит в ряду других, подобных себе. Нет письменных свидетельств – это еще не аргумент.

– А строить версии без фактов и убедительных доказательств – пустая трата времени.

– Вам нужны факты? Пожалуйста. Еще в 1570 году, подозревая, что боярство использует в борьбе с ним царевича Ивана, Грозный объявил о своем намерении назначить наследником ливонского короля Магнуса, таким образом, лишив сына прав на царский престол. Что вы на это скажете?

– Тактический ход, чтобы запугать строптивых бояр, не больше, – невозмутимо произнес Окладин.

– О том, что Грозный начал относиться к сыну с подозрением, сообщил полякам бежавший из Москвы слуга царского лейб-медика. «Между отцом и старшим сыном возникло величайшее разногласие и разрыв, – утверждал он. – Многие пользующиеся авторитетом знатные люди с благосклонностью относятся к отцу, а многие к сыну, и силы в оружии».

– Царевичу Ивану в то время было всего семнадцать лет. Вряд ли в таком возрасте он мог быть опасен Грозному.

– Опасность исходила от боярства, которое группировалось вокруг царевича. И тому есть конкретное подтверждение. Сразу после Новгородского погрома Грозный нашел измену и в Москве, на рыночной площади вместе с новгородцами были жестоко казнены печатник Иван Висковатый и казначей Никита Фуников. Оба дьяка – ставленники бояр Захарьиных, родственников царевича по материнской линии, которые всячески подогревали его честолюбие.

– И какой вывод из этого?

– Казнями в окружении Захарьиных Грозный как бы предостерегал царевича от участия в придворных распрях. Но тот не внял предостережению, все больше запутываясь в паутине заговора против собственного отца.

– А где доказательства? – не сдавался Окладин. – Все это только слухи и предположения. Где факты?

– Я вам и называю факты, одни только факты, – рассердился Пташников. – Грозный намеревался лишить царевича прав на престол и осуществил это, когда в 1575 году отрекся от короны, посадив на царский трон татарского хана Симеона Бекбулатовича. В том же году из России пытался сбежать царский медик Елисей Бомелий, но был пойман в Пскове и возвращен в Москву. Подозревая царевича в измене, Грозный именно ему поручил допросить своего бывшего лейб-медика, который, по предположению царя, был связан с заговорщиками. Последовали новые казни близких царевичу людей. Хотя самого царевича Грозный не тронул, но подозрения его не рассеялись. Московский летописец прямо написал об этом, что царь «мнети почал на сына своего царевича Ивана Ивановича о желании царства».

– Сохранилось и другое свидетельство – когда Грозный тяжело заболел, он вызвал в Александрову слободу старших бояр, духовенство и объявил, что «по себе на царство московское обрал сына своего старшего князя Ивана». Вряд ли бы Грозный назначил царевича своим наследником, если бы подозревал его в измене.

– А может, Грозный пошел на хитрость – решил посмотреть: как царевич поведет себя? Сразу по выздоровлении он резко изменил свое отношение к сыну. Незадолго до убийства царевича в Польшу бежал родственник Богдана Бельского, утверждавший, что Грозный не любит сына, бьет его палкой. Об этом же ходили слухи и в народе – будто бы царевич как-то пригрозил отцу опустошить мечом и огнем его владения, отнять часть его царства. За это якобы Грозный и возненавидел сына. Но я считаю, Грозному стало известно об участии царевича в заговоре. Эта версия связывает все приведенные мною факты в единую цепь доказательств, – убежденно заявил краевед.

– С таким же успехом все эти факты можно объяснить и преступной натурой царя, – стоял на своем Окладин. – Вспомните его собственное признание: «По моим грехам и сиротству в юности многие зло погибли из-за беды междоусобной, а я вырастал в небрежении, без наказания отца своего и матери, и навык злокозненному обычаю бояр, мудровал, как они».

– Вот видите! – воскликнул Пташников. – Грозный мог объективно оценивать себя и свои поступки. Он – человек своего времени: жестокого, противоречивого, переломного. В три года остается без отца, в восемь – без матери. С самых ранних лет был свидетелем убийств, казней, измен, кровавой борьбы за власть, в которой шли на любые преступления.

Окладин слушал краеведа недоверчиво, но не перебивал его.

– Все это не могло не вызвать озлобления, ненависти к боярам, которые, помыкая им, воспитывали в нем жестокость и коварство. Воспитывали, не зная, что эти уроки ненависти дорого им обойдутся. Были и вспышки необузданной ярости, и фиглярство, и непоследовательность в политике, и военные ошибки, но человек он по-своему незаурядный. Если подходить к Грозному не предвзято, то вы найдете в нем и глубокую образованность, и живую натуру, и острый ум. Впрочем, озлобленный до предела…

Пташников помолчал и уже другим, сдержанным тоном сказал:

– Один из историков справедливо написал, что если бы Грозный умер раньше, хотя бы во время успехов в Ливонской войне, то историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, создателя крупнейшей в мире державы, подобного Александру Македонскому. Но судьба распорядилась иначе, и в человеческой памяти он действительно остался как олицетворение жестокости и насилия. Но это не вся правда об Иване Грозном.

Окладин словно дожидался этих слов и заговорил язвительно, тяжело роняя слова:

– Правда состоит в том, что его жестокость не принесла России ничего, кроме страданий и бедствий. Не случайно именно его примером пытались оправдать необходимость репрессивной, ничем не ограниченной диктатуры. Выходили фильмы, писались книги, ставились спектакли, в которых его представляли мудрым мыслителем, великим государем, талантливым военачальником. На авторов сыпались премии и награды, а довольный заказчик уверял себя, что история все оправдает, даже массовые убийства ни в чем не повинных людей. Но оказалось, историю нельзя вывернуть наизнанку, рано или поздно своими именами будут названы и герои, и преступники…

По тому, как хмурился краевед и суетливо потирал руки, было ясно, что рассуждения Окладина так и подмывают его ринуться в бой. Что он и сделал, как только историк произнес последние слова:

– Образование централизованного государства не могло обойтись без жертв, без борьбы, без заговоров. Измена представлялась Грозному тысячеголовым чудовищем – отрубишь одну голову, а вместо нее десять вырастает. Отсюда видения Страшного суда, мысли о бегстве в Англию и отказе от престола, постоянное предчувствие смерти и подозрительность, которая распространялась даже на самых близких ему людей. Но вы не можете отрицать, что кроме репрессий в деятельности Грозного были и положительные моменты.

– Что вы имеете в виду? – усмехнулся Окладин. – Присоединение Казанского ханства не спасло Москву от набега крымского хана. Ливонская война, несмотря на огромные жертвы, закончилась полным провалом. Присоединение Сибири началось помимо государственной власти, нет тут заслуги Грозного. Учреждение опричнины ударило не только по боярам, но и по крестьянству – поля опустели, деревни обезлюдели. Не лучше было и в городах – судьба разграбленного опричниками Новгорода тому пример. Не было революционера на троне, каким совсем недавно пытались представить Грозного, чтобы обосновать новоявленную диктатуру…

Окладин замолчал, не договорив.

Мне подумалось, что, хотя бы в общих чертах, психологический портрет Грозного сложился в моем сознании, однако по-прежнему в этом портрете черной дырой зияло преступление, совершенное в Александровой слободе. Неужели мы на том и закончим наше следствие по делу об убийстве царевича Ивана, так и не выяснив, что же стало мотивом этого преступления?

Глава пятая. По делу об убийстве

Чтобы стронуть расследование с мели, я спросил, обращаясь сразу к историку и краеведу, чем объяснял мотивы убийства царевича Карамзин.

Пташников тут же поднялся с места и, почти не глядя, снял с полки истрепанную книгу; нашел нужную страницу:

– «Во время переговоров о мире, страдая за Россию, читая горесть и на лицах бояр, – слыша, может быть, и всеобщий ропот, – царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: „Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!“ И поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью. Тут исчезла ярость Иоаннова…»

Несколько секунд мы молчали. Оттого, что краевед прочитал отрывок бесстрастно, без выражения, он прозвучал для меня подобно протоколу следственного дела – категорично и неопровержимо.

Однако сам Пташников был другого мнения:

– Сын просит отца разрешить ему освободить Псков, а царь за это убивает его. Вам не кажется, что версия Карамзина в этой части шита белыми нитками? – обратился он к Окладину.

– Почему же? Его версия не противоречит свидетельствам Одерборна и Горсея.

Пташников постучал желтым, прокуренным пальцем по книге:

– Вспомните, как сам же Карамзин перед этим писал, что «в старшем сыне своем Иоанн-царь готовил России второго себя: вместе с ним занимался делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство». А убил, словно нерасторопного холопа. Как говорится, концы с концами не сходятся. В сообщении Карамзина единственное, что достоверно, это слова царя, обозвавшего сына мятежником. Тут и разгадка, почему он его убил.

Как бы проверяя реакцию Окладина, краевед бросил на него пытливый взгляд, но тот не проронил ни слова.

– Царь и царевич ведут себя, как герои мелодрамы: отец плачет, зовет лекарей, молит Бога о милосердии, а сына о прощении, – продолжил Пташников. – Тот лобызает отцу руки, изъявляет ему свою любовь и уверяет, что был верным сыном и подданным. Все это – трогательная сентиментальность, в которую Карамзин впадал иногда и в своей «Истории государства Российского».

– Карамзин объяснял развязанный Грозным террор исключительно злой волей царя. Сочувствуя боярам и оправдывая их, он видел в Грозном «героя добродетели в юности» и «кровопийцу в летах», то есть пытался представить личность царя как можно полнее, со всеми ее противоречиями.

– А вы согласны с такой оценкой? – выслушав Окладина, спросил я краеведа.

– Невозможно оправдать все жестокости опричины, но нельзя сбрасывать со счетов и боярскую оппозицию, которую, вероятно, поддержал царевич Иван, за что и поплатился, – хмуро заметил тот.

– Ну, если вам не внушает доверия Карамзин, обратитесь к Соловьеву, – посоветовал краеведу Окладин.

Явно без всякого желания Пташников снял с полки еще одну книгу и прочитал:

– «Привычка давать волю гневу и рукам не осталась без страшного наказания, в ноябре 1581 года, рассердившись за что-то на старшего сына своего Иоанна, царь ударил его – и удар был смертельный. Мы сказали „за что-то“, ибо относительно причины гнева свидетельства разноречат…»

Краевед резко захлопнул книгу, но Окладин добавил к прочитанному:

– Далее Соловьев следом за Карамзиным повторяет рассказ о столкновении отца с сыном из-за Пскова и приводит сообщение Антонио Поссевино. Соловьев справедливо писал, что при оценке личности Грозного недопустимо «смешение исторического объяснения явлений с нравственным их оправданием», а борьбу царя с боярами определил как столкновение «родового» и «государственного» начал…

Я размышлял над услышанным, опять и опять пытаясь ответить на мучивший меня вопрос о мотивах убийства царевича Ивана. Как бы отнесся к сообщению об участии царевича в заговоре Карамзин? Ведь он объяснял репрессии Грозного только злой волей царя, а признать заговор – значит согласиться, что боярство активно сопротивлялось политике Грозного, вело против него тайную борьбу.

Я рассуждал дальше. Соловьев объяснял жестокость Грозного столкновением «родового» и «государственного» начал. Не пришлось ли царю в тот роковой день сделать выбор между интересами государства и жизнью собственного сына?

У меня начало создаваться впечатление, словно я пытаюсь подняться по гладкому столбу вверх: руки занемели, ноги ищут хоть какую-то неровность – и я опять беспомощно сползаю вниз.

На мой вопрос, известны ли обстоятельства смерти самого Грозного, Пташников ответил рассеянно, – видимо, ему, как и мне, по-прежнему не давало покоя убийство царевича.

– Иван Грозный скончался 19 марта 1584 года, в Кириллов день. Это единственное, что известно доподлинно. Все остальные сведения, вероятней всего, дополнены вымыслом.

После безуспешных попыток расследовать преступление в Александровой слободе краевед стал осторожнее относиться к свидетельствам, не подкрепленным документами. Возможно, в этом сказалось влияние Окладина.

Не сразу удалось мне заставить Пташникова изложить те сведения о смерти Грозного, которые известны ему.

– В тот день царь сходил в баню, приказал перечитать ему завещание и сел с Бельским играть в шахматы, которые, между прочим, были запрещены Стоглавом, как «игрище еллинского бесования». Во время игры Грозный случайно уронил на пол короля, и присутствующий при игре шут будто бы заметил пророчески: «Царь шлепнулся». Повторяю: эти сведения достаточно приправлены вымыслом, но кое-что, видимо, действительно имело место, – оговорился краевед.

Я с интересом слушал Пташникова, пытаясь в расцвеченной домыслами легенде увидеть зерно реального события.

– Предчувствие скорой смерти, вероятно, было у Грозного. В том году в небе появилась комета, увидев которую царь якобы изрек: «Вот знамение моей смерти!» Как набожный человек, он решил прибегнуть к ворожбе. Привезенные с Севера колдуньи через приставленного к ним Богдана Бельского не побоялись заявить Грозному, что расположение Светил неблагоприятно для царя и он умрет в Кириллов день. Однако утром 19 марта Грозный почувствовал себя лучше и велел Бельскому сообщить колдуньям, что за ложное предсказание они будут сожжены. Но и эта угроза не испугала колдуний. «Не гневайся, барин! – заявили они Бельскому. – День начался с восходом солнца, а кончится только с его закатом». И предсказание колдуний, если верить этой легенде, сбылось.

– Удивительно точная прозорливость, – недоверчиво произнес я. – Может, Грозный был все-таки отравлен, потому колдуньи и угадали день его смерти?

Мне ответил Окладин:

– Такое предположение возникло сразу после смерти царя, однако доказательств нет. Как, впрочем, и в пользу о существовании заговора с участием царевича Ивана. Одно несомненно: Грозный перешел все границы зла. Недаром современники видели в нем соперника Нерона и Калигулы, имя его наводило ужас, а лицо – кошмар.

И тут в нашем разговоре произошел непредвиденный поворот, который, казалось бы, уводил нас в сторону от расследования преступления в Александровой слободе.

Выслушав последнее замечание Окладина, краевед обронил:

– Так говорили о Грозном иностранцы, которым его политика укрепления Русского государства была поперек горла.

– Вы забыли о князе Курбском. Пожалуй, из всех современников Грозного этот русский князь оставил самый полный, самый объективный портрет царя-деспота.

– Изменник не может дать объективную оценку тому, кого он предал!

– Курбский верно разгадал преступную натуру царя.

– Не понимаю, к чему вы вспомнили беглого князя? – фыркнул Пташников.

– Судьба Курбского предварила трагедию царевича. Сначала полное доверие царя, потом необоснованные подозрения и вспышка гнева. Андрея Курбского спасло от смерти только бегство.

Параллель между судьбами князя и царевича показалась мне любопытной, но тут Пташников желчно произнес:

– Кстати, у Андрея Курбского на границе отобрали мешок, набитый золотыми дукатами, серебряными талерами, московскими рублями. Ясно, что это было вознаграждение за предательство.

– А правильно ли будет назвать бегство Курбского предательством? – задался вопросом Окладин. – В то время переходы от одного сюзерена к другому были весьма распространены. Кроме того, в своих письмах Курбский совершенно справедливо упрекал Грозного в страданиях русского народа, в бессмысленной жестокости и политической нерадивости.

– Это было самое настоящее предательство, нечего защищать Курбского! – возмущенно заявил Пташников. – Он предал не царя, а весь русский народ. Об этом красноречиво говорят его поступки после бегства: выдал всех тайных агентов Москвы при королевском дворе, посоветовал королю натравить на Русское государство крымских татар, сам участвовал в военных походах и даже просил у короля армию, чтобы взять Москву. Обелить Курбского невозможно, хотя такие попытки и делались. Он и переписку с царем затеял, чтобы только оправдаться. Но к предателям русский народ всегда относился с презрением.

Тут я был целиком согласен с краеведом, однако сама по себе история переписки Грозного с Курбским показалась мне странной. Как она смогла сохраниться? Кто был заинтересован в ее распространении? Царь? Но с какой стати он заботился бы о популярности князя-изменника, который в своих письмах обвинял его во всех смертных грехах? Курбский? Однако была ли у него такая возможность? Наконец, каким образом он доставлял свои послания Грозному?

Все эти вопросы я обрушил на краеведа. Он начал с ответа на последний из них:

– По легенде, первое послание Андрей Курбский отправил со своим слугой Василием Шибановым. Об этом рассказано в записи конца семнадцатого века в Степенной книге – якобы Шибанов вручил письмо царю на Красном крыльце царского дворца. Иван Грозный «осном» – жезлом – пробил гонцу Курбского ногу и так продержал его, пока не выслушал все письмо до конца. Однако вряд ли так было на самом деле.

– Почему? Сцена выглядит правдоподобно, соответствует характеру и натуре Грозного.

– Есть летописное свидетельство шестнадцатого века, что Василий Шибанов сразу после бегства Курбского был схвачен возле Юрьева. Нашлась записка Курбского, в которой он просит вынуть хранившиеся в какой-то избе, под печью, его писания в столбцах и тетрадях – «И вы то отошлите любо к государю, а любо ко Пречистой в Печеры». Можно предположить, что эту записку привез Шибанов, а когда его поймали, он рассказал о тайнике с бумагами.

– Каким образом царь получил следующие письма князя?

– Исследователи отмечали, что самые полные тексты посланий сохранились в сборниках, составленных вероятней всего в Печерском монастыре. Кроме собственно переписки Грозного с Курбским в этих сборниках находятся послания князя старцу Печерского монастыря Вассиану, письма других беглецов из России. Можно предположить, что Курбский через Печерский монастырь пытался пропагандировать свои взгляды на происходившие в стране события и взгляды своих сподвижников, близких ему людей.

– А как в этих сборниках могли оказаться письма Грозного?

Пташникову приходилось буквально отбиваться от моих вопросов:

– Уже высказывалось предположение, что послания Грозного попали в эти сборники из «царской канцелярии» в двадцатые годы семнадцатого столетия, чтобы «противопоставить писаниям изменника Курбского концепцию Грозного» – такой вывод сделал выдвинувший эту версию академик Зимин. Поэтому переписка и сохранилась только в списках семнадцатого века.

– И все равно, есть в этой переписке какая-то странность, – после паузы опять заговорил Окладин. – Еще Костомаров выражал недоумение, зачем царь отвечал Курбскому. Ключевский тоже подчеркивал странность переписки и называл ее «спором глухих» – ведь по существу Грозный в своих посланиях не ответил ни на один из вопросов Курбского. «За что ты бьешь нас, верных слуг своих?» – спрашивает Курбский, а Грозный невпопад заявляет: «Нет, русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи».

– Царю и князю важно было выразить свои взгляды и убеждения, а не вдаваться в спор по каждому вопросу. Именно это и определило необычный, как бы безответный, характер переписки, – ворчливо произнес Пташников.

Однако Окладина по-прежнему одолевали подозрения, которые невольно передавались и мне:

– А как вы объясните, что послания Грозного и Курбского не сохранились в списках шестнадцатого века, когда они были написаны?

– Рукописей шестнадцатого столетия вообще осталось очень мало. К примеру, знаменитая «История о Казанском царстве» дошла до нас только в списках семнадцатого века.

– Но в чем дело? Почему шестнадцатый век выпал?

Пташников задержал взгляд на Окладине:

– Я считаю, чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к судьбе так называемой библиотеки Ивана Грозного.

– Какая тут может быть связь?! – недовольно произнес Окладин.

Я вспомнил, что с библиотекой Грозного краевед связывал и судьбу новгородских сокровищ – по его предположению, они оказались в одном тайнике с царскими книгами. И вот он опять упомянул эту таинственную библиотеку, в существование которой не верил Окладин.

– Связь самая прямая – копии писем Грозного и оригиналы посланий Курбского хранились в личной царской библиотеке. После гибели царевича Ивана и смерти самого Грозного библиотека затерялась. Но в начале семнадцатого века часть библиотеки, в которой хранилась переписка, была кем-то обнаружена, наиболее интересные произведения стали копироваться и распространяться. В любом случае находка этой книгохранительницы дополнит портрет Грозного такими сведениями, о которых мы, возможно, пока и не догадываемся. Чем черт не шутит, может, там же хранятся и документы о заговоре, в котором участвовал царевич Иван?

– Ну, и где же, по вашему мнению, находится эта уникальная библиотека? – иронически спросил Окладин.

Пташников словно не заметил этой интонации:

– Вся беда в том, что ее искали не там, где следовало.

– Библиотеку Ивана Грозного искали в Москве.

– Ну и зря, Грозный вывез ее оттуда, – уверенно сказал Пташников историку, будто это событие происходило при его личном участии.

– Куда?

– Может, в Коломенское – там под церковью Вознесения нашли подземный склеп, но пустой. Может, в Вологду, куда Грозный одно время хотел перенести столицу Русского государства.

– Выходит, вы сами так и не остановились ни на одной версии, где следует искать царскую книгохранительницу, – заметил историк.

Краевед помолчал и выразительно произнес, явно рассчитывая произвести впечатление:

– Одним из вероятных мест хранения библиотеки Грозного вполне могла быть Александрова слобода, где был убит царевич Иван.

Эффекта, на который, видимо, рассчитывал Пташников, не получилось – за время нашего знакомства мы уже привыкли к его неожиданным версиям.

– Я бы не сказал, что это предположение выглядит убедительно, – проронил Окладин.

– Впервые его изложил в своем историческом очерке об Александровой слободе наш старый знакомый Ниткин. – Пташников поднялся из-за стола, снял с полки тонкую книжку в бордовой обложке и, перелистав ее, прочитал: «После убийства сына в 1581 году царь оставил Слободу в горестных чувствах и более в нее не возвращался. Многое свезенное за годы опричного разбоя из новгородских монастырей, городов, боярских вотчин было оставлено в Слободе. Возможно, оставлена где-нибудь в тайнике и библиотека, ожидающая своего счастливого часа».

Пташников поставил книгу на место.

– Я разделяю убеждение Ниткина, что эти две загадки русской истории – убийство царевича Ивана и судьба библиотеки Грозного – связаны между собой. После убийства сына Грозному стало не до книжных сокровищ, и следы библиотеки затерялись окончательно. Пожалуй, трудно найти другое, более весомое объяснение исчезновению царской книгохранительницы.

Странное дело – теперь, когда выяснилось, что автором «александровской версии» был Ниткин, у Окладина не нашлось больше возражений, опровергающих ее. Но в отношении смерти царевича Ивана позиции историка и краеведа остались непоколебимыми, ни одна из сторон ни на шаг не отступила от них, поэтому мне было трудно склониться к какому-то определенному мнению, а неожиданно возникший разговор о библиотеке Ивана Грозного внес в мои мысли еще большую сумятицу, разбираться в которой надо было наедине с самим собой.

На этом мы и расстались, не догадываясь, что, несмотря на безрезультатность проведенного нами расследования, в дальнейших событиях оно сыграет свою важную роль.

Часть третья. Сорни Эква