Так погодите, если мы едем на Рыбинское море, то давайте заедем к Лёхе! Вот! Точно! Я отдам ему варежки, которые он забыл у меня на Каретном в декабре 1981 года, когда мы ходили отмечать день смерти Джона Леннона на Ленинских горах, и я их всё хранила-хранила, а теперь они у меня в машине валяются как технические такие, если колесо поменять или чего протереть. Лёха живёт теперь в Рыбинске, я точно знаю… Да нет, какая дача, говорю же, в Рыбинске. На дачу к нему мы однажды заезжали, тоже вот так вот случайно, по пути, давно собирались и в конце концов заехали, но Лёшиного дома уже не было, и бани его знаменитой, ничего там не было, только гладкое место, посыпанное песочком, а из аккуратной голубой бытовки вышли два армянина в рабочих комбезах и молча протянули нам картонную коробку. Ёлочные игрушки, старые, как в детстве, как в «Голубом огоньке» чёрно-белого телевизора. «Лёщя просил игрущки. Старый хозяин, Лёщя. Дом продал, а игрущки забыл в кладовке. Потом просил. Приезжал. Ругался. Пьяный был. А мы нащли. Я прораб, а он инженер. Родственники новых хозяев. Здесь будет спорткомплекс и дом для прислуги. Нам чужого не надо. Армяне не воруют. Вот игрущки. Только больще не приходите».
И как только они догадались, что мы к Лёше?
А где теперь сам Лёша, что случилось, нам надо знать, что случилось, ведь мы его друзья.
«Лёще купили прекрасную квартиру у самого моря, в Рыбинске, заберите игрущки, отдайте Лёще и больще не ходите».
А игрушки сейчас у нас с собой? Нет, кто же знал, что мы решим ехать в Рыбинск. Да, всё спонтанно… Мы такие импульсивные… А было бы прикольно, если бы с игрушками. Да, это было бы вообще супер… С игрушками и варежками! Нет, варежки тут, в багажнике или в дверке, мы так и скажем, вот, приехали отдать тебе варежки, он вообще упадёт. А мы такие: «Алексей, тебе от нас не уйти!»
Мы едем в Рыбинск!
Едем к Лёше, к нашему другу, мы вместе росли, пили портвейн в подъездах, в Питер зайцами ездили, нас забирали в милицию за длинные волосы и вышитые джинсы, мы читали ксерокопированного Гумилёва, дружили с Лёшей и слушали его враньё, а он всегда врал. Про своего прадедушку-капиталиста — будто у него был собственный парк конки в Самаре, а накануне революции он этот парк элементарно пропил и влился в ряды неунывающего пролетариата, как раз вовремя. Или про свою бабушку, прадедушкину дочку, что она во время войны была шпионкой и у неё есть маленький наградной браунинг, она с ним ходит в угловой за продуктами и всегда может приструнить магазинное начальство, если обвешивают покупателей и продают дефицит из-под полы. Или, например, что к его папе — журналисту из «Известий» — приезжал Воннегут, и они все вместе квасили на даче, парились в бане, и именно тогда, там, Воннегут услышал, как поёт одна птичка, и понял, какое последнее слово должно быть в его знаменитом романе. И он всё старался поправильнее записать это птичкино слово английской транскрипцией, и записал на клочке, и положил в карман куртки, но по пьянке забыл куртку, вот честное слово, Лёха может показать, куртка висит у отца в шкафу, твидовая такая куртёшка, с кожаным воротником и бумажным клочком в кармане… Лёха всегда врал или строил планы и твёрдо знал, что скоро прославится, разбогатеет, станет знаменитым режиссёром, и у него будет свой плавучий театр на корабле, актёры со всего света, а ещё на этот корабль он возьмёт с собой всех, кто захочет, всех, кто сейчас ему верит, что будет так.
В Рыбинске на площади немножко митинговали, какой-то дядька в галстуке обещал завтра же осушить Рыбинское море и восстановить затопленные деревни и городок. Из Лёшиной квартиры в светло-кирпичном доме вышли два таджика в комбезах и сказали, что Лёше купили отличный дом в деревне… «Да, если увидите его, вот, передайте, он тут вот это забыл, могли бы выбросить, а вот берегли, таджики очень аккуратны, нам чужого не надо».
Едем в деревню, ведь мы друзья, хорошо ехать с ветерком и благородной миссией. Мы его верные, старые друзья, понятно? Когда он начал пить лишнего, мы сразу сказали ему «как не стыдно». А потом ещё неоднократно повторяли «возьми себя в руки, ты мужик или нет» или даже «посмотри, как прекрасен этот мир». Мы — друзья, настоящие, старые, надёжные, те самые, которые никогда не поленятся тебе позвонить, непременно дозвонятся и скажут: видели тут твой спектакль в ДК хлебозавода номер восемь, ну и говно же, фуфло просто уникальное… Кроме нас, тебе этого никто не скажет, только мы, потому что мы твои самые лучшие, верные и надёжные друзья… Как раз те самые, которые, когда вот человек уже несколько дней не пьёт, и бреется, и даже делает зарядку, вдруг звонят и говорят: кстати, Дашка, которая от тебя ушла, помнишь, ну ты пил ещё от этого, чуть не умер, помнишь Дашку, так вот, её недавно встретили в Нормандии, вышла замуж реально за графа, домина у моря, замок в горах, всего полно, деточки просто прелесть и граф-миляга, выпиливает лобзиком. Она тебя ещё никак вспомнить не могла, графиня Дашка… Ну, а ты чего? У тебя всё хорошо? Ладно, не вешай носа, старик, лучше приезжай, выпьем.
Мы едем в деревню к Лёше, там здорово, природа и экология, наверняка баня, солёные огурцы и бойкие селянки, у Лёхи-то, х-ха, ещё бы, сейчас увидим, налетим на него, напрыгнем, «Алексей, тебе от нас не уйти!», и он вообще упадёт!
Втопи же, Анечка, положи кирпич на педаль газа, мы едем к Лёхе!
Может, таджики и не воруют. Но врут немилосердно. Обманули, нагрели таджики. Развели как лохов. Зря мы жгли бензин, зря резину об дорогу тёрли.
Никакого Лёши там не было, в пустой холодной избе сидел серо-синий от запоя, заросший щетиной старик, чужой дед, моргал слезящимися глазами и никак не реагировал ни на варежки, ни на «тебе от нас не уйти», просто отвернулся к тусклому кривому окну, медленно и тяжело перевёл бессмысленный взгляд.
Дом с провалившейся крышей, и провода от столба отрезаны.
На фиг отсюда, делаем ноги, ё-моё, здесь пахнет смертью, тюрягой и чёрными риелторами.
В Алаунских горах быстро темнеет. Даже хорошо, что скоро ночь. Мы едем к морю! Ночное море. Вывезти всех детей на ночное море. Серёжина идея. Только дети давно выросли. И внуков не отпустили с таким дедушкой. Трое внуков, блин! У этого проблемного подростка уже трое внуков. Прикольно, да?
Приближающаяся старость забавляет.
Мы забыли отдать пакет с одеждой. Перестань, зачем этому доходяге Лёхин прикид? Ладно, дайте мне, я сохраню его до встречи с Лёшей, с настоящим Лёшей, ведь где-то же есть настоящий Лёша, стоит только поискать, наверное, ходит по набережной в Коста-Рике или загорает кверху пузом на яхте, болтаясь возле островов Зелёного Мыса, и скоро улыбнётся нам с обложки журнала…
Да выбросить надо это дерьмо…
Ну что ты сердишься? Сейчас остановимся и выбросим.
Дырявый пакет, и невнятный комок бухается на обочину рваной подкладкой наружу, букле и тёртая-вытертая кожа воротника, в горах быстро темнеет, и на ветру из-под подкладки бумажный клочок — fiewit…
Deadline
Да, что и говорить, дослужился, не зря он всё это, не зря жизнь прожита.
Про него в «Яндекс-новостях» написали.
Мы вместе начинали давно когда-то. В промёрзшем доме отдыха глубокой осенью читали друг другу свои пьесы, пили подогретое красное вино и кадрились. Называлось — семинар молодых авторов. Комарова, Гончарук, Володька, я… Человек пятнадцать.
Лёха был толстый, с южным говорком и двумя золотыми зубами. Лёха, Лёха… То-то тебя давно не видно в телевизоре.
А в «Яндекс-новостях»: «На сорок восьмом году жизни после тяжёлой болезни скончался Алексей Гончарук, сценарист и продюсер, автор всенародно любимых сериалов».
Тут Комарова звонит и спрашивает: ты мне друг? Могу я обратиться к тебе с просьбой?
Можешь.
Тогда, говорит Комарова, пошли вместе на похороны Гончарука. Послезавтра пошли вместе?
Ладно, пошли вместе на похороны Лёхи Гончарука, что… Жалко Лёху… Я бы прямо сейчас выпил что-нибудь, помянул… А нельзя, везу мать к нотариусу, надо быть трезвым, и денег впритык на всю эту нотариальную тряхомудию.
Понимаешь, я могла бы одна пойти (говорит Комарова), но туда ведь придёт Володя мой, он дружил с Гончаруком, мы вместе дружили, а потом мы с Володей разошлись, ты не слышал разве, давно уже, и при разделе друзей Гончарук достался ему. Так бывает. Ну вот, и теперь на похоронах Володя будет с этой своей женой, а мне просто неохота, чтобы они видели меня одну, что я одна. Понимаешь? Ты прости, что я тебе так всё вываливаю, это вообще ужасно унизительно, конечно…
Тут её голос не то чтобы дрогнул, а как-то задохнулся.
Я уже давно не ориентируюсь в унижениях, не ощущаю их, что ли, не знаю, мне как-то по барабану.
Значит, там отпевание в Петропавловском храме, а дальше уже по ходу дела. Давай, что ли, у храма без четверти двенадцать?
Давай.
Пойти проститься с Гончаруком, славный был малый, к тому же пробивной. Слово «пробивной» одно время исчезло из обихода, а теперь снова тут как тут.
На похороны так на похороны.
Мать всегда говорит, что надо обязательно бывать там, где радио и телевидение. Надо тусоваться, иначе ничего не добьёшься в жизни, вот почему я ничего не добился, потому что не тусуюсь. Надо тусоваться, хочешь не хочешь, а без этого никуда и против этого не попрёшь… Мать так и сказала — оденься по-человечески, собирайся, всё, не отвертишься, иди тусоваться на похороны Лёхи Гончарука, там наверняка будет полно телевидения, ведь он был настоящей звездой, знаменитостью, не то что всякие там другие, которые только понтятся, а на самом деле просто мелкие сошки, его часто показывали по телевизору…
Вдруг встретишь кого-нибудь полезного, возобновишь знакомства, помогут с работой.
Мы все вместе начинали.
Пьесы у него были такие, что, прочитав список действующих лиц, можно было сразу сказать, что там будет происходить и чем всё закончится. Он запал на Комарову, сочинительницу смешных детских пьес. Мы втроем на неё запали — Гончарук, Володька и я. Вместе гуляли в ледяном бесснежном лесу, где под ногами звенели задубевшие листья. Меня Комарова определила в друзья. Рассказывала, как к ней кадрится Гончарук.