И уговорил-таки Дубельта встать в ту когорту, что называлась Третьим отделением. Из армии в жандармерию, но на честных началах. Согласившийся Дубельт пишет жене, что просил передать Бенкендорфу не делать о нем представления, ежели обязанности неблагородные будут лежать на нем, что он не согласен вступить в жандармский корпус, ежели ему «будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно». Но Бенкендорф искренне считал жандармскую службу делом благородным и убедить в этом мог даже весьма искушенных. Так пехотный полковник стал жандармским.
Какой талант открылся на ниве сыска! Невероятная способность по нескольким фактам выстроить картину и сделать прогноз. Так он предугадал судьбу Пушкина. Через пять лет Дубельт уже генерал и начальник штаба жандармского корпуса. А потом управляющий Третьим отделением. Жесткий прямой характер, мешавший карьере в армии, не мешал служить у Бенкендорфа. Его ценили не только в секретной службе, ценили те, кто были объектами его внимания.
Дубельт – это работа с образованными мужами, с литераторами. Он считался в ведомстве Бенкендорфа самым просвещенным, причастным к литературе, да и сам немножко сочинял. Работал с редакторами толстых журналов, с Пушкиным, Герценом. Они-то знали его главный метод – убеждение, уговоры. Это стиль Бенкендорфа, помноженный на «литературность» Дубельта, его терпение и деликатность, на его сочувствие, на сопереживание. Трагедия моих подследственных, думал Дубельт, в том, что они шли по «ложному направлению». Он искренне сочувствовал им и пытался менять это направление. Герцен тут близок к Бенкендорфу, когда заметил, что Дубельт умнее всего Третьего отделения, да и всех трех отделений императорской канцелярии, вместе взятых.
…По делам Петрашевского и Достоевского взяли тридцать семь человек. Обращались вежливо, режим был хотя и тюремный, но сносный.
Обвиняли их главным образом в том, что они читали и обсуждали запрещенное письмо Белинского к Гоголю, написанное им в июле 1847 года в связи с изданием Гоголем книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь приветствовал идею монархического правления на Руси, выступал защитником устоявшихся отношений, видел церковь союзником государя в воспитании русского народа в духе верности режиму. Белинский обличал его страстно и зло: Россия – это страна, где «люди торгуют людьми», где нет «никаких гарантий для личности», а «есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей», церковь «всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма», а так называемая исконная религиозность русского народа скорее миф, чем правда.
Следственные допросы вел сам Дубельт. Собственно, временами это даже были не столько допросы, сколько беседы и споры на мировоззренческие темы. Дубельт выступал как оппонент-наставник. Вразумлял и убеждал. И как оказалось далеко не бесполезно. Дар у него был. Дар вразумлять, что у офицера политического сыска – бесценное качество. Если он есть, то эффект поразительный. Как в случае с Достоевским, на которого произвела огромное впечатление глубина суждений Дубельта.
Если тезисно, то суждения его сводились к следующему.
Первое. Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. А вот ежели просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека» сделать человека. Только после этого дать ему свободу. Образование и воспитание – предтеча свободы.
Второе. В отношении свободы вопрос двойственный. Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?
Третье. Ваши споры вокруг письма вели к заговору. А заговор – путь к беспорядкам, к хаосу. Но стремление к хаосу не есть свойство умных людей.
Четвертое. Главная обязанность умного и честного человека – превыше всего любить свое Отечество, а значит, верно служить своему государю.
Пятое. Люди, погруженные целиком в мирские, земные заботы, не ведают смысла жизни, не замечают посланий всевышнего, обращенных к душам. В этом трагедия заблудших.
И еще одно суждение Дубельта, шестое в приводимых тезисах. Что Россия без царя, без православия? Ничто! Революции, перевороты – оттуда, из Европы. У нас свой путь, российский.
Леонтий Васильевич к славянофильству тягу имел явную. Говорил местами как Гоголь. И этим тоже купил Достоевского. Проникся тот его доводами. Не вызывали они отторжения, хотя и звучали из уст полицейского генерала. Достоевский и следственной комиссии заявление сделал под влиянием Дубельта. Говорил, что прочел письмо, но может ли тот, кто донес на него, сказать, к кому из этих двух, Белинскому или Гоголю, он более пристрастен? Говорил, что он всегда за Отечество, за прогрессивные перемены, чтобы жизнь улучшалась и чтобы все это исходило от власти, без всяких переворотов и потрясений.
Только было проговоренное в беседах с Дубельтом осмыслил, только было хоть как-то привел в порядок новое мыслеположение и изложил его следственной комиссии, как очередной удар – решение суда.
«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».
Приговор был шоком для Достоевского. Мир кончился, стал черным. И был таким все 36 дней, до дня исполнения приговора.
И свершилось чудо. Николай I вынес окончательный вердикт: «Каторжные работы на четыре года, а потом рядовым». И иезуитская воспитательная ремарка: «Объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».
Так и сделали. Снова шоковый удар. И хотя это было 22 декабря 1849 года в семь утра, когда темень и мороз спеленали Семеновский плац, для Достоевского мир воскрес, задышал красками и звуками.
Эти нервные потрясения, следующие друг за другом, создали такое эмоциональное напряжение, что все увещевательные речи Дубельта врезались в память намертво. И уже не отпускали Достоевского до конца творческих дней. Именно под влиянием Дубельта, под впечатлением споров с ним, Достоевский после возвращения с сибирской каторги стал убежденным православным монархистом, сознательным противником революции, ее заразительных идей. Если внимательно вчитаться в последующие сочинения, письма и дневниковые заметки Достоевского, посмотреть на инициативы его на ниве общественной, можно разглядеть тень Дубельта. Судите сами.
В письме все тому же Майкову, где-то после 1859 года, Достовский пишет: «Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, о русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь, – да! Я всегда был истинно русский – говорю Вам откровенно. Да! Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно.».
Так-таки и ждешь, что закончит он это исповедание Майкову фразой Дубельта: «У нас свой путь, российский».
Еще на поселении, когда службу нес, командуя взводом в чине унтер-офицера, ночами сочинял повесть «Село Степанчиково». Трудно писалось, еще сложнее пробивалось к читателю. В журнале «Русский вестник», что редактировал Михаил Никифорович Катков, все сомневались: надо ли такое печатать? В конце концов, не рискнули. Взял «Современник», но и Николай Алексеевич Некрасов, что был там главным редактором, тоже не решился. Отказ, правда, завуалировал, сославшись на ничтожнейший гонорар, который способен заплатить в случае напечатания. От чести такой Достоевский отказался. Наконец, согласился публиковать Андрей Александрович Краевский в «Отечественных записках» с гонораром по 120 рублей за печатный лист.
Что же такое страшное было в этой повести, что вышеупомянутых редакторов охватывало чувство опасности, а Некрасов даже сказал: «Достоевский вышел весь, ему не написать больше ничего значительного»?
А то, что вывел там Достоевский тип смешной и страшный в лице Фомы Фомича Опискина – идеологического диктатора местного уровня. Лжепророк, одержимый фетишем социальных изменений, нахватавшийся идей безусловной свободы вкупе с патриотизмом, занялся просвещением местного люда. Учил свободе, патриотизму, ненавидя Россию, учил, чтобы удовлетворить свое политическое тщеславие, свою власть над душами – обманутыми и развращенными звоном либеральных и патриотических фраз. Народ, завороженный «ученой» наглостью, глотал и глотал эту отраву, принимая проповедника за истинного учителя жизни.
Когда писал Достоевский «Село Степанчиково», не отпускали его слова Дубельта: «Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?» Вчитаешься, так повесть – иллюстрация к словам генерала из Третьего отделения. Не потому ли она так напугала просвещенных редакторов ведущих литературных журналов России?
Диалог с ними Достоевский продолжил, когда сочинял текст программного объявления о подписке на журнал «Время». Основная идея журнала – утверждение в общественном сознании нового пути государственного развития, основанного на решении крестьянского вопроса – отмены крепостного права. Такое решение Достоевский считал социальным переворотом огромного значения. Поэтому в обращении к подписчикам он не забывает подчеркнуть: «Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни».
И Дубельт о том же. Ведь десять лет тому назад он внушал Достоевскому: «Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. Вот если просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека сделать человека». Только после этого дать ему свободу».