Лифт оставался на седьмом этаже. Ввалились в него, пыхтя от возбуждения. Пусть лифты и неспешные, но все равно быстрее, чем пешком. Выглядывал из своей «блатхаты» сосед в тельняшке, учащенно моргал – ничего себе приключенческий фильм…
Кое-как дождались, пока лифт опустится, высыпали на лестничную площадку. План Никитина был прост и понятен. Москвин отчаянно семафорил, находясь у соседнего дома. Помчались, распугивая редких прохожих. Побег по крышам продолжался.
Спускаться в подъезд Никитин пока не собирался или у него не было возможности. Люки в подъезды работники жилконтор часто запирают.
Никитин пробежал по крыше второго здания, обозначил свое присутствие на карнизе. Дом имел переменную этажность – вплотную прилепилась пристройка в пять этажей – дом детского творчества. В заведении растили таланты – будущих Мусоргских, Репиных, Спасских. Преступник снова воспользовался пожарной лестницей – спустился на четыре этажа. Прохода в здание, по-видимому, не было, да и слава богу: не лучшая перспектива – брать убийцу в окружении детей.
Никитин бросился на торец здания, прыгнул, не раздумывая (стал бы раздумывать – не прыгнул бы. Землю в этом районе строители использовали рачительно, дома стояли почти вплотную. Преступник пролетел по воздуху, немного не рассчитал, повис, вцепившись в выступ на карнизе. Ахнула девчонка с ранцем, проходящая мимо, задрала голову.
Беглец подтянулся, забросил ногу. Едва не свалился незашнурованный ботинок. Никитин поднялся, побежал и пропал из вида.
Данное строение имело пять этажей. Завершающий пункт маршрута, дальше прыгать некуда. Дом строили в благословенные времена Иосифа Сталина – добротное кирпичное здание с покатой крышей, три подъезда, детские площадки. Густые тополя, под ними ютились лавочки, столики, за которыми пенсионеры «забивают козла». Людей почти не было. Стало легче – по крайней мере, появилась ясность. Никитин находился наверху, а может, уже в подъезде. Но в каком?
К дому они подбежали, изрядно запыхавшись, – физическую форму следовало подтянуть. Москвин остался у первого подъезда, нырнул под козырек – преступнику ничто не мешало открыть огонь с крыши. Вишневский припустил в обход – сзади находилась пожарная лестница. Кольцов и Швец бежали дальше. Алексей сменил направление, прижался к среднему подъезду.
На улицу выходила миниатюрная брюнетка с громоздкой коляской. Швец придержал дверь, помог гражданке выкатить из дома ее чадо, начал что-то быстро говорить. Гражданка побелела, вцепилась в коляску, погнала ее вдоль дома.
Кольцов направился к последнему подъезду, машинально косясь на крышу. В открытом окне первого этажа показалась пожилая женщина. Она что-то поливала из миниатюрной лейки, косясь на бегущего за окном.
– Гражданка, звоните в милицию, – строго сказал Кольцов. – Пусть высылают наряд. В доме преступник. Вы поняли? – он повысил голос.
Пенсионерка сделала круглые глаза, поколебалась и захлопнула окно. Вот и гадай теперь, что она будет делать.
Михаил пристроился за кустом акации, не доходя до подъезда. Ожидание не затянулось. Из дома вышел молодой человек – возможно, школьник – лохматый, как Робинзон Крузо, в красных кроссовках, приобретенных явно у фарцовщика. Помахивая пустой сеткой, спрыгнул с крыльца. Дверь еще не захлопнулась, как следом выскочил… Никитин! Он знал, что дом под наблюдением, но людей у преследователей немного.
Кольцов замешкался. В это мгновение преступник догнал паренька, обхватил его за шею, приставил пистолет. Что-то вполголоса процедил, видимо, посоветовал не дергаться. Паренек онемел от страха, подкосились ноги.
Кольцов выхватил пистолет, выбежал из-за куста.
– Никитин, не дури, отпусти парня!
Преступник предпочел не опускаться до разговоров. Прикрываясь парнем, попятился, надеясь убраться за угол. Парнишка едва дышал, смертельно побледнел. Никитин был не краше, кусал губы. Страх терзал его, но и решимости было – хоть отбавляй.
– Никитин, дом окружен, прекращай сопротивление!
Страшная ухмылка перекосила лицо недавнего коллеги. Терять ему было нечего, дважды не расстреляют. Он привел себя в порядок, пока пребывал в подъезде, застегнул куртку, завязал шнурки. Сейчас он был жесток и опасен.
Михаил медленно шел к ним, держа пистолет на вытянутой руке. Он целился, но риск попасть в мальчишку был реальный. Справа кто-то взвизгнул – еще одна жиличка собралась было выйти из подъезда.
Никитин, прячась за пацаном, отступал. Вишневский находился на той стороне, но он не мог знать, что здесь происходит.
– Майор, положи оружие на землю, – процедил сквозь зубы Никитин. – Добром прошу – положи. Я оставлю парня в покое и уйду. А если не положишь… сука, я убью его! – взвизгнул Никитин. – Как собаку убью! Живо, майор, я даже до трех считать не буду!
Нервы рвались к чертовой матери. Он действительно мог выстрелить. Парень что-то захрипел, дернулся.
– Не стреляй, кладу! – Михаил медленно нагнулся, положил пистолет под правую ногу.
Дальнейшие события развивались стремительно. Кривая ухмылка стала выпуклой, Никитин оттолкнул от себя пацана, вскинул пистолет. Кольцова обдало холодом: вот оно какое – предчувствие смерти! Предатель и впрямь собирался выстрелить в безоружного майора!
Неожиданно за спиной хлопнул выстрел. Пуля пробила череп, преступник рухнул навзничь. Сквозь гул в ушах прорывались крики. К месту происшествия никто не подходил – дурных не было. Ожил уцелевший паренек, завертел головой и умчался за угол со скоростью пули, как будто еще недавно у него не отказывали ноги.
Михаил обернулся. Швец тоже вспотел – лицо покрылось бисером мелких капель. Он опустил пистолет, протяжно выдохнул. В отличие от начальника, он не вышел на дорожку перед домом, а крался вдоль фундамента, и Никитин его не засек.
Преступник не шевелился, из простреленной головы вытекала кровь. Выстрел был удачный. Самое странное, что Никитин и сейчас продолжал ухмыляться – словно ничего не произошло. Плавно переступая, словно солист балета, подошел Швец, опустился на корточки. Ранение, увы, было смертельным.
– Дело мастера боится, Алексей? – глухо спросил Кольцов.
– Боится, – кивнул тот. – Виноват, Михаил Андреевич. Следовало ранить его – в ногу, в руку или еще куда-нибудь. Допросили бы, все выяснили… потом, правда, пришлось бы отвлечься на ваши похороны…
Стало дурно. А ведь действительно… Майор тоже опустился на корточки, уставился на окровавленное лицо лежащего на земле Никитина.
Подбежал Москвин, стал кого-то отгонять:
– Граждане, без паники, мы из органов! Проходите, не задерживайтесь, если не хотите стать свидетелями!
Желающих поучаствовать в событии не нашлось. Из-за угла выглянул озадаченный Вишневский, покачал головой: дескать, на минуту нельзя оставить.
С улицы свернула машина, окрашенная в бодрые милицейские тона, покатилась по узким переулкам. Подъезжая к дому, водитель включил сирену – видно, решил шикануть…
Глава третья
День был насыщен безрадостными событиями. Гибли люди, рвались ниточки.
Только к одиннадцати вечера Кольцов добрался до дома у Измайловского парка. Служебная машина покатила дальше. Он постоял на крыльце, с чувством покурил. К ночи растаяли облака, загадочно переливались звезды. Где-то рядом существовал другой мир, иногда удавалось в него заглянуть, но прочувствовать не получалось – майор снова уходил в работу, куда-то мчался, вертелся как заведенный…
Лифт на ночь отключили, пришлось тащиться на шестой этаж пешком. Будить домашних не хотелось, он открыл своим ключом, вошел на цыпочках, как вор.
В этом мире было тихо и уютно, почему он застрял в других измерениях? Несколько минут просидел на облезлом пуфике в прихожей, перестраивал сознание. Квартира, предоставленная ведомством, была неплохая: три комнаты, просторная кухня, прихожая, в которой хоть в теннис играй.
На цыпочках дошел до детской, постоял под закрытой дверью. Валюша сопела во сне, причмокивала, смотрела свои сны. Даже находясь в Москве, он видел ребенка нечасто. Уходил – она еще спала, приходил – уже спала. Выходные – понятие относительное и ненадежное. Про долгие командировки лучше и не вспоминать. Через год ребенок уже пойдет в школу, будет получать отметки, общаться со сверстниками…
Из супружеской спальни не проистекало ни звука. Настя тоже уставала, но день ее был нормированный, она всегда знала, когда придет домой и чем будет заниматься.
Вторгаться в спальню Михаил не рискнул, двинулся на кухню, плотно прикрыл дверь. В холодильнике было не то чтобы пусто, но и не продуктовый рай. Условно мясная колбаса, сыр, масло, яйца, что-то подозрительное в кастрюле. В дверце – бутербродное масло, очередное достижение советской пищевой промышленности. Есть его в чистом виде было невозможно – продукт был хуже маргарина. Опытные хозяйки покупали по несколько пачек, путем сложных манипуляций выжимали из продукта воду, и только то, что оставалось, походило на масло. Настя до такого искусства пока не доросла.
И все же поиски еды увенчались успехом. В морозилке нашлись пельмени, налепленные тещей. Как этой доброй женщине удавалось провезти их через всю Москву и не превратить в слипшуюся массу, оставалось загадкой. Перед тещей он всегда испытывал неловкость, забывал, где работал, терзался чувством вины: за «загубленную» жизнь ее дочери, за ребенка, растущего без отца, за то, что супруга в одиночку тащит весь этот воз…
Доставая пельмени, он уронил на пол упаковку с колготками – поднял, засунул обратно. Товар нечасто появлялся на прилавках, за его обладание женщинам приходилось участвовать в настоящих боях. К изделию относились бережно. Считалось, что перед началом носки колготки надо подержать в морозилке – для улучшения прочности. Почему – народ не задумывался. Колготки не выбрасывали, чинили до последнего, стрелки замазывали лаком для ногтей. Окончательно порвавшиеся тоже не выбрасывали – носили под брюками. Настя в этом плане ничем не отличалась от других – и это был еще один повод краснеть перед тещей…