ко регламентирует издательскую деятельность. Любая книга, прежде чем она будет напечатана, должна получить одобрение бдительных чиновников.
В нашем воображаемом тоталитарном государстве вся литература распадается на три категории.
Бо́льшая часть из того, что публикуется, – пропаганда, восхваляющая режим и продвигающая его ценности. Но, вопреки всему, появляются и настоящие художественные произведения. Например, они могут быть посвящены предмету, который не представляет явной угрозы для государства, – скажем, красоте деревьев. Другие «проскакивают» случайно – цензор не разглядел их деструктивную сущность. Редко-редко бывает даже, что революционное произведение получает разрешение на публикацию, потому что кто-то в верхах втайне сочувствует крамольным идеям.
Однако протаскивать хорошие книги по официальным каналам становится все труднее, и в конце концов появляется третья категория: самиздат – брошюры, напечатанные в подвалах; или граффити, возникающие будто сами собой в темных переулках.
На эти же три сегмента можно условно поделить и детскую литературу. Самиздат – ее «подпольная» часть, то, что создают сами дети: рисованные от руки комиксы, которые гуляют по классу во время урока; каракули на полях учебников; шутки, анекдоты и загадки, которыми лучше обмениваться на школьном дворе, подальше от учительских ушей. Все это – о запретном и порой содержит изрядную долю грубости и жестокости, но дает возможность выплеснуть мысли и чувства, которых (как предпочитают думать взрослые) у детей не бывает.
Что касается книг, выходящих в детских издательствах, многие из них являются, по сути, пропагандой взрослой жизни. Это замаскированные под истории послания детям, цель которых – внушить нормы социально одобряемого поведения, повысить авторитет взрослых или заставить малышей вовремя ложиться спать. Критики превозносят эти книги за их образовательную ценность и позитивные моральные установки, но есть одно но: такое чтение не дает детям настоящего, глубокого читательского опыта. Книги эти больше нужны взрослым, которые их покупают, – потому что они льстят взрослым и помогают внедрять их правила.
И есть детские книги, которые питают душу, развлекают и отлично сделаны: истории, написанные для детей – таких, какие они есть, а не какими их хотят видеть взрослые. Это хорошие книги. Некоторые из них даже великие. Кстати, возвращаясь ко второму «Следствию» Старджона[20], я предложил бы такую формулировку: лучшие произведения детской литературы так же хороши, как лучшие литературные произведения, созданные человечеством, точка[21]. И детские книги, о которых мы сейчас говорим, – не что иное, как искусство.
Разве дети не заслуживают настоящего искусства?
Вот именно.
Ну а теперь главная причина, по которой мы невысоко оцениваем детские книги: мы невысоко оцениваем детей. Мы не хотим признавать книгу для детей формой настоящего искусства, так как считаем, что дети неспособны понимать искусство. Еще со времен Возрождения фигура «ценителя» занимает видное место в западной культуре – ясно же, что к истинному пониманию литературы можно прийти лишь на основе многолетнего и усердного ее изучения. Мы, взрослые, убеждены, что заведомо превосходим детей практически во всех отношениях. Нет, конечно, дети – великое благо, это мы понимаем. И мы любим детей![22] Но вот с уважением сложнее. Все-таки дети, как нам кажется, не умеют мыслить по-настоящему глубоко и серьезно, и хотя они испытывают иногда сильные эмоции, но ведь это совсем простые эмоции. И уж точно малыши не могут быть такими же умными и сложными, как мы, взрослые. Как можно надеяться, что дети поймут художественную литературу, если, взглянем правде в глаза, многие из них еще даже не научились завязывать шнурки?[23]
Но что, если мы неправы?
Что, если дети – наилучшие ценители искусства?
И идеальные читатели художественной литературы?
Что, если на самом деле они лучше нас подготовлены к глубокому погружению в книгу?
И если цель многолетнего усердного изучения литературы – не только научиться чему-то новому, но и возродить притупившуюся восприимчивость?
А способность ценить искусство (если она, конечно, не врожденная) пробуждается у человека в раннем детстве?
Ну что ж. Тогда нам придется как следует постараться, чтобы создать хорошие книги для детей.
Хорошие книги для плохих детей
В детстве меня не интересовало, кто автор: я просто любил читать. Мне было неважно, как появилась книга, которую я читаю, или песня, которую слушаю, или видеоигра, в которую играю, или телешоу, которое смотрю. И все же, хотя я и не думал о том, есть ли у меня любимые писатели, они у меня были: Морис Сендак, автор и иллюстратор многих книг, включая номер один для меня – «На кухне ночью»; и Джон Стоун, главный сценарист и режиссер самых первых выпусков детской образовательной телепрограммы «Улица Сезам»[24]. Я был зачарован работами этих двух авторов. А несколько лет назад я узнал, что Морис и Джон, оказывается, дружили.
Они познакомились в конце 1960-х на семинаре по раннему развитию детей, организованном командой «Улицы Сезам». Морис Сендак был в числе экспертов – исследователей, педагогов, детских психологов, писателей и кинематографистов, приглашенных обсудить возможности образовательного телевидения. Сендак ненавидел образовательное телевидение. На семинаре, явно скучая, он рисовал. А Стоун незаметно подсаживался ближе и подглядывал. Вот что он увидел:
Рисунки были меткие и острые – скальпель, вскрывающий суть дискуссии, иногда нестерпимо нудной. Больше всего мне понравилась серия рисунков, которую он назвал «Минутка образовательного телевидения», – про обычного, нормального с виду мальчика, который сначала смотрел телевизор, потом зевал, потом показывал телевизору язык, потом начал злиться. Он все больше входил в раж: стучал по телевизору кулаком, бросался на него с топором – а когда наконец телевизор разлетелся вдребезги, мальчик вытащил свой крошечный пенис и описал дымящуюся кучку проводов и обломков.
Стоун влюбился в рисунки Сендака, Сендак в итоге полюбил «Улицу Сезам» – так началась их дружба. Стоун рассказывал, как однажды за ужином они заговорили о том, какие качества определяют хорошего детского писателя. Спустя несколько часов дебатов два мастера – два титана из числа величайших детских авторов всех времен – сошлись на том, что у них нет ответа.
Для детского писателя, как и для любого другого, важны языковое чутье, чувство ритма и динамики, понимание красоты, умение выстраивать образ, выраженная собственная позиция – и так далее. Но, кроме того, детскому писателю необходима связь с детьми – и вот это и есть самое загадочное и необъяснимое.
Все лучшие детские писатели, с которыми я встречался, были на прямой связи с детством: либо со своим собственным, либо поддерживали отношения глубокой симпатии с детьми вокруг себя, либо то и другое вместе – главное, чтобы была эта связь, эта точка обзора, дающая ясный и несентиментальный взгляд на детство.
Любое произведение искусства – это разговор между зрителем и художником. И, значит, детская книга – разговор между ребенком и взрослым. Если вы согласны с Джорджем Сондерсом (я согласен), что «книга есть честная и глубокая дискуссия равных», то вы понимаете, что не так со многими детскими книгами. Дети и взрослые редко дискутируют на равных, и дискуссии между ними обычно не сулят ничего приятного, по крайней мере детям. Вспомните свое детство – как протекали разговоры со взрослыми и как вам бывало неуютно и скучно, хотя случалось и такое, что разговор увлекал и даже доставлял удовольствие. Есть хороший способ разобраться в том, как работают (или, наоборот, не работают) детские книги: для этого нужно вспомнить детство и представить трех тетушек, сидевших за вашим семейным столом. Итак, вот вам новая – новейшая! – литературная теория: Трехтетушковая Теория Детской Литературы.
Первая тетушка при виде ребенка становится совершенно другим человеком – никто не может объяснить, почему так. Пока ты еще только идешь к столу, она ведет себя нормально. Но не успел ты сесть, как она преображается: у нее делаются круглые глаза, громкий голос и широкая – нет, широчайшая улыбка! Которая висит на лице и никуда не девается. Это так странно. Тетушка гладит тебя по голове. Иногда задает вопросы. Но явно не слышит твоих ответов, потому что реакция у нее всегда одна и та же: «Ай, заинька!» Когда она рассказывает что-нибудь за столом, некоторые не очень хорошие слова произносит по буквам, чтобы было непонятнее. «Наша Дениз повесила новые гардины, это такое… – взгляд искоса на тебя, понижает голос, – у-эр-о-дэ-эс-тэ-вэ-о». (На лице та же улыбка.) Если у нее нечаянно пролилось вино, она говорит не «Упс!», как все, а «Упси-вупси!» – и, даже промокая скатерть, не перестает яростно улыбаться. («Кто-нибудь уже подольет мне вэ-и-эн-а?») Нельзя не признать, что в этой тетушке есть что-то притягательное – от нее невозможно отвести взгляд. Буквально. А если ты попытаешься его отвести, она прибавит громкость! Трудно поверить, что это реальный живой человек. Но ясно, что и ты для нее не реальный живой человек. Она разговаривает с тобой примерно как с пуделем – хоть ты и очень милый и сообразительный (для пуделя) пудель, просто заинька.
Вторая тетушка – строгая, холодная и скучная. Она не говорит с тобой, она говорит тебе. Указывает, как правильно вести себя за столом, объясняет, почему ты не должен играть в видеоигры, и настоятельно рекомендует копить деньги на что-нибудь полезное. Ее вопросы звучат как обязательные, как будто они взяты из специального контрольного списка вопросов для бесед с детьми: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»; «Какой твой любимый предмет в школе?». Твой ответ будет либо правильным, либо неправильным – это ты поймешь по ее тону. Когда она говорит, предполагается, что ты слушаешь. Потому что она взрослый человек, а ты ребенок, то есть должен ей внимать. (Но как же это скучно-то!) Когда она рассказывает о своем детстве – «