Детский писатель как скрипач на вокзале: все, для кого он играет, – пассажиры, и все они куда-то едут. Одни пройдут мимо, даже не заметив скрипача. Другие остановятся и заслушаются, а когда подойдет их поезд, двинутся дальше.
И все же некоторые из них не забудут эту мелодию. Они уже давно сели в поезд, даже доехали до своего конечного пункта, но и там иногда ее напевают. «Что за мелодия? Где я ее слышал?»
А музыкант продолжает стоять на вокзале и играть для тех, кто всегда едет дальше.
Секретная дверь
Я в детстве, посмотрите:
Это не настоящая книга. Не в том смысле, как кто-то может подумать, что раз книга детская – значит, это не книга. Нет, просто это подделка, реквизит: из коробки в фотостудии я вытащил книгу, а не футбольный или, скажем, баскетбольный мяч, потому что любил читать. Ну хорошо, потому что любил книги. Читать в три года я еще не умел. Только делал вид. Так что фото постановочное.
Когда я был маленьким, мама читала мне каждый день. После обеда мы усаживались с книгой на диван в гостиной. Мама у меня была веселая (она и сейчас веселая), и иногда, когда мы читали смешную книгу с картинками, ей приходилось прерываться, потому что она хохотала до слез и все буквы у нее расплывались. На меня это производило сильнейшее впечатление. Я, конечно, и так понимал, что книга смешная. Но если самому веселому человеку из всех, кого я знаю, так весело – ну, значит, это точно хорошая книга.
Вообще, книги были настолько значимой частью нашего семейного уклада, что лишь годы спустя я с удивлением осознал, что моя мама, оказывается, не любительница читать. К художественным книгам она совершенно равнодушна, разве что иногда вдруг начинает их ругать. (Ох и достанется мне от нее за такие признания! Но правда есть правда.) Однако она считала важным, чтобы у меня было много книг: как мать-одиночка она имела твердое намерение обеспечить сына всем необходимым. А когда стало ясно, что «это работает» – ребенок полюбил книги, особенно истории и сказки, – она купила большой книжный шкаф, хоть он и еле втиснулся в нашу столовую, и расставила все мои книги с картинками на нижней полке, чтобы я мог сам их оттуда доставать и листать когда захочу.
По большей части книги были подержанные, мама добывала их на гаражных распродажах. На страничке с надписью «Эта книга принадлежит …» она старательно замазывала белым имена предыдущих владельцев, чтобы я не задумывался о том, что и от кого мне досталось. Но когда выяснилось, что меня это абсолютно не волнует, мама прекратила долго и мучительно замазывать и стала просто добавлять мое имя к другим. (Почему-то все они были выведены старинными каллиграфическими почерками, в моем представлении так могла подписывать свои книги разве что юная Ширли Темпл.) Мои первые книжки явно перешли ко мне от детей прошлого и позапрошлого поколений – в списке владельцев мое имя значилось иногда третьим или четвертым. Мне повезло: для детской литературы в США 1940–1970-е годы были эпохой революционного новаторства, поэтому дошедшие до меня старые издания не утратили своей свежести и авангардности. (К той же эпохе относилась и моя одежда, тоже купленная на гаражных распродажах, – вот почему на фотографии 1985 года я сижу в матроске.)
Когда я дорос до книг посолиднее, с главами[56], мама отвела мне еще одну книжную полку, вторую снизу. Больше всего я любил истории, в которых были какие-нибудь секретные двери или порталы, ведущие в другие миры. «Алиса в стране чудес». «Мило и волшебная будка». «Лев, колдунья и платяной шкаф». Я был уверен, что секретные двери на самом деле существуют, и потратил на их поиски уйму времени.
Поиски, впрочем, ничем не увенчались. Платяные шкафы в калифорнийских пригородах особой волшебностью не отличаются, и у меня, к моему великому сожалению, не оказалось чудаковатого дядюшки, который бы всегда запирал свой чердак на ключ. Правда, в шкафу у маминого бойфренда попадалось кое-что интересное – но никаких порталов в другие миры. И все-таки моя вера в волшебство оставалась непоколебленной. Просто, думал я, надо знать, где искать, – можно же съездить в Англию или хотя бы заглянуть в шкаф нового маминого бойфренда.
Когда я начал читать романы – я имею в виду романы для взрослых, – для них тоже нашлось подходящее место: на верхней полке. И к тому времени, как я перешел в старшую школу, вся история моего чтения (наверху толстые романы, под ними книги «с главами», а внизу – «с картинками») была выставлена на обозрение в нашей столовой. Мама никогда не убирала с глаз долой мои детские книжки, и у меня даже мысли не возникало, что это книги второго сорта, «не литература» и что вообще-то я из них вырос. Книги, которые я любил ребенком, важны и ценны, и они достойны стоять в нашей маленькой библиотеке – вот какую истину заключал в себе наш большой книжный шкаф. Я не уверен, что мама так уж стремилась мне эту истину внушить (с местами для хранения у нас было туговато, мама не умела избавляться от вещей), но в каком-то смысле это сформировало меня как писателя – и, значит, если вы начнете расспрашивать, мама скажет, что, разумеется, она действовала осознанно, а как же! Так что предлагаю считать все это маминой заслугой.
Подростком я волонтерил в начальной школе – занимался с детьми, которым не давалось чтение. В классе стоял большой пластиковый контейнер, в котором ученики могли выбирать книги для первого чтения (или «для легкого чтения», как их еще называют), вот только книги эти были ужасны: примитивные, дидактичные и скучные. Типа «Джейн видит собаку». Как-то мой подопечный долго и героически пытался расшифровать одно-единственное предложение и, наконец его одолев, поднял на меня глаза и сказал: «Фигня какая-то». Я кивнул. Фигня, он прав. «А зачем мне это читать?» – спросил он. Я не знал, что ответить. Мы оба просто сидели и тупо молчали. И злились. Не друг на друга. Мы злились, потому что книга нас предала.
Книги для первого чтения появляются в жизни ребенка в важный и ответственный момент. В более раннем возрасте чтение – всегда социальная активность: взрослые, которых ты уважаешь или даже любишь, читают тебе историю, и вместе с тобой ее слушает иногда вся семья или весь класс. Книга становится вашим общим художественным опытом и еще теснее связывает тебя с главными в твоей жизни людьми.
Но приходит время, и взрослые говорят: «До сих пор мы делали это вместе. А теперь давай сам, пора. Увидишь, тебе понравится». Наконец-то юный читатель остался наедине с книгой, сейчас ему откроются бесценные радости литературы! Но, увы, в большинстве случаев ничего подобного не происходит.
Не поймите меня неправильно: встречаются и в этой категории хорошие, даже отличные книги! Но в целом мы не найдем здесь того богатства и разнообразия, которое дети видели в книгах-картинках, пока росли, и которое увидят в романах, когда вырастут. Первые книги для самостоятельного чтения часто тяготеют к нравоучительности (вот она, наша педагогическая миссия: раз мы все равно учим детей читать, почему бы заодно не научить их вести себя как положено?), а также к неоправданному упрощению. Но когда автор упрощает язык, от этого в конечном итоге страдают и содержание, и форма. И нет, это совсем не тот уровень, к какому ребенок уже готов. Дети заслуживают хороших, внятных текстов. Если человек пока еще осваивает чтение, это же не значит, что ему все равно, что читать.
Как бы то ни было, пока я пытался помочь своему подопечному, он увидел, что книги для чтения у него в классе – фигня. И я увидел, что они фигня. Вернувшись домой, я сел на корточки перед книжным шкафом и стал перебирать свои любимые детские книжки с картинками. Каждый взгляд на знакомый корешок или обложку вызывал немедленное узнавание, и я удивлялся тому, как ясно помню и иллюстрации, и целые фразы из книг, хотя не открывал их больше десяти лет.
Наверняка такое случалось не только со мной: думаю, все мы несем в себе безотчетную любовь к прочитанным в детстве книгам, она хранится где-то у нас внутри – в состоянии глубокой заморозки. Но годы спустя, когда наши жизненные траектории пересекаются с траекториями детей, мы воссоединяемся со своими детскими книгами, и тогда лед тает и та старая любовь затопляет нас.
Вам не попадалось видео про парня, который в 1969 году купил в Harrod's, в обычном отделе зоотоваров, львенка? Я и до этого видео знал, конечно, что Лондон второй половины шестидесятых принято называть «свингующим», но не догадывался, какие неожиданные формы этот «свинг» мог принимать. И вот парень растил львенка в подвале своего дома и каждый день ходил с ним гулять на церковное кладбище. Но в конце концов он понял, что лев не должен жить в Лондоне – даже в свингующем Лондоне 1969 года, – и выпустил Кристиана (так он назвал льва) в дикую природу. А два года спустя парень отправился в Кению вместе со съемочной группой, чтобы отыскать своего льва. Вот он, в рубашке и брюках клёш, стоит посреди саванны, и тут на вершине холма появляется Кристиан – теперь взрослый лев с огромной гривищей – и начинает очень-очень медленно, осторожно, крадучись спускаться по каменистому склону. И вдруг замирает. Лев узнает человека. Серьезно, посмотрите в интернете, если не видели. Громадный зверь бросается к старому другу своего львиного детства, человеку в клешах, и обнимает его, и облизывает, и урчит, и все это – поскольку фильм начала семидесятых – под жизнерадостный психоделический фолк-рок.
Вот примерно так и я себя почувствовал, когда спустя годы открыл любимую книгу своего детства «Квак и Жаб снова вместе». Как тот лев.
Когда я принес свои детские книги в класс и предложил их мальчику, с которым занимался, дело пошло веселее, мы начали продвигаться вперед. И это при том, что многие из моих старых книжек-картинок были сложнее школьных «для легкого чтения»[57], – но зато он честно хотел дочитать их до конца. В награду за свои старания он получил отличные истории. И что дальше? А дальше вот: сегодня этот мальчик – президент Международной ассоциации чтения, та-дам! И психоделический фолк-рок. Ну хорошо, начиная от «дальше вот» – неправда (насколько мне известно). Но ребенок перестал ненавиде