Нет, ничего не говорит, ни о чём не спрашивает Орфей, и ничего не отвечает его потерянная невеста.
А разве повелители теней поинтересовались, хочет ли она уйти, прежде чем делать одолжение просящим? Услышали ли хоть слово из уст этого драгоценного залога, запрошенного и отданного, этой вещи, этого камня, немого, как презрительная Дидона?
Нет. Ни единого слова – даже когда Орфей снова её теряет. Обернувшись, он видит, как она исчезает, как её снова засасывает в тёмную бездну, тянет руки, чтобы обнять, но обнимает лишь пустоту. В том, что она умерла второй раз, Орфей может винить только самого себя: на что тут жаловаться, если недостаточно сильно любишь?
Так почему же вы, женщины, ныне живущие под солнцем, жалуетесь, что мужчины вас не слушают? Что они вас не спрашивают? Что их не интересуют ваши ответы, ваши мысли? Что их обижают, а может, и пугают ваши слова?
Если мужчина теряет вас, теряет во всех смыслах этого слова, то из-за слишком сильной любви. Таково их оправдание. Заткнитесь и не жалуйтесь.
Но ты, Эстелла, ещё молода и не имеешь никакого отношения к миру мёртвых. Ты принадлежишь новому миру, Эстелла. Миру, где женщины наделены даром речи. Говори. Говори, как я говорю с тобой».
9
Окончание доклада (конечно, не того, что вы только что прочитали, а его обезличенной академической версии, дополненной историческими, критическими и текстовыми ремарками, предназначенными всем слушателям) было встречено сдержанными аплодисментами, скорее вежливыми, чем восторженными. Прямо скажем, весьма короткими аплодисментами: публика хотела поскорее услышать Дитера Хорландера, выступавшего следующим.
Однако те, кто ожидал от профессора чего-то нового: открытия, недавнего озарения, неожиданной филологической интерпретации гомеровских текстов, – остались разочарованы. Видимо, прославленный пожилой мэтр решил не прилагать особенных усилий ради малозначимого летнего форума, а потому попросту «конвертировал» в доклад собственную статью о сошествии Улисса в Аид в XI песне «Одиссеи». Будучи истинным джентльменом, профессор начал с того, что процитировал недавний пассаж Ады о тени Антиклеи, указав, однако, что Улисс настолько любил мать, что трижды тщетно пытался её обнять. Затем он вернулся к фигуре Ахилла, который не проявил радости, услышав лесть гостя. Стоило ли при жизни быть самым могучим из героев, почитаемым товарищами наравне с богами, чтобы, умерев, стать во тьме царём мертвецов? Он предпочитает быть голодным батраком у безнадельного бедняка, но живым, прозябать в нищете и безвестности, измождённым и голодным, зато согретым солнцем.
Произнеся это, Хорландер поёжился, словно от внезапного озноба, и обхватил грудь руками, как бы согревая замёрзшие ребра. «А он действительно постарел, – подумала Ада с сожалением. – Понимает, что уже одной ногой в могиле, и сочувствует погибшим героям больше, чем их гостю».
Было в удручённом лице Хорландера, дряблом, усталом, морщинистом, нечто отталкивающее: нижние веки, давно потерявшие тонус и обвисшие, обнажив белёсую слизистую. Впрочем, немногим лучше был и язык, который старик беспрестанно высовывал, стараясь слизнуть капельки слюны, возникавшие в уголках губ и тонкими струйками стекавшие к подбородку. Руки покрывали бурые пятна, шея мятой серой тряпкой торчала из воротника. Он внушал глубочайшую жалость и вместе с тем отвращение.
Хорошо, что прочие собравшиеся выглядят не так плохо, подумала Ада. Вот Эстелла, например: она так молода и свежа, будто только что из душа. Вся такая живая, трепетная; сквозь полупрозрачную кожу видна пульсирующая на горле синяя жилка.
Доклад Хорландера, казалось, подходил к концу. Он говорил о ритуале насыщения мёртвых кровью, необходимом чтобы восстановить их сознание и память, заставить вспомнить и узнать вопрошающего. Поистине ужасная картина: Улисс с двумя спутниками на краю ямы, наполненной кровью зарезанных жертв, черных овцы и барана. Трое живых, размахивая мечами, сдерживают натиск толпы бледных теней, желающих насытиться и вопящих от нетерпения. Но даже собственной матери Улисс не дал утолить жажду, пока не явился Тиресий, чтобы рассказать о будущем и о том, суждено ли ему вернуться домой.
Напившись, прорицатель, по подбородку которого ещё стекали струйки крови, предсказал все дальнейшие приключения героя, включая финальный триумф и старость на сонной Итаке: «В конце концов ты, Улисс, в старости светлой спокойно умрёшь, окружённый всеобщим счастьем народов твоих».
И тут Хорландер, понизивший на последних словах голос до гипнотического монотонного шёпота, почти растворившегося в тишине, вдруг вскочил, будто поднявшаяся на дыбы лошадь, яростно бьющая копытами в воздухе, и срывающимся голосом прокричал слова Данте о другом Улиссе, Улиссе средневековой некуйи, не принявшем безбедной старости и спокойной смерти: вернувшись, он, по-прежнему полный жара, когда-то заставившего молодого мужа и отца отплыть к побережью Трои, снова покинул родину ради неизвестности «морского простора».
Раздался гром аплодисментов. На мгновение показалось, что старик-профессор снова молод и полон энергии, словно паруса его корабля наполнил внезапный порыв ветра.
Но лишь на мгновение. Потом он, взмокший от пота и полностью вымотанный, буквально рухнул на стул. Подбежавшая медсестра вытерла ему лоб и увела на улицу. В жестах женщины было что-то ужасно интимное, непрофессиональное, какая-то наглая, почти эротическая ласка, которую Ада наблюдала, трепеща от удивления и отвращения. Может, он, словно Жиль де Ре, пьёт детскую кровь?.. Ужас какой, подумала она, и вдруг почувствовала, что сама нестерпимо хочет крови, молодой крови и упругой плоти, вздувшихся мышц, свежего дыхания, сильных ног, которые можно обхватить бёдрами... Сильных и грациозных, как у фавна, попавшегося ей в парке. Её обуяли жажда и голод до молодого тела, способного стать ей щитом и спасти от «учтивого спокойствия» смерти.
10
Но выйдя из зала заседаний, Ада обнаружила, что до ужина целый час, и решила прогуляться по окрестностям. В городе она ещё ничего не видела и мало что знала: её университетская деятельность в Англии, как правило, ограничивалась Оксфордом.
Район кишел магазинчиками студенческой книги, но попадались и лавки, торговавшие газетами или туристическими безделушками. Завешанные плакатами витрины, фотографии старой доброй королевы-матери, постеры известных картин (в основном прерафаэлитов) – время здесь будто остановилось, думала Ада. Словно я по-прежнему та восемнадцатилетняя девчонка, что дрожала от переполнявших её эмоций, читая «На маяк»[15], и чувствовала себя бунтаркой, осмелившись обсуждать с дядей Танкреди скандальный роман Форстера «Морис»[16].
Купив в одной из первых своих поездок в Англию репродукцию «Древа прощения» сэра Эдварда Бёрн-Джонса, которая на долгие годы прописалась у неё в комнате, Ада всякий раз восхищённо глядела на печального мускулистого Демофонта, безвольно поникшего в объятиях превратившейся в миндальное дерево девушки – та напоминала ей о боярышнике-Сильвии из «Волшебства для Мэриголд». Как только она обзавелась собственной квартирой, картина перекочевала на кухню и обосновалась напротив стола, по соседству со знаменитой фотографией мёртвого Че Гевары: глаза широко раскрыты, на переднем плане огромные ступни, как у Христа Мантеньи[17]. Друзья, заходившие пообедать, возмущались: «Только аппетит портит». Но зато это фото пробуждало в ней чувство вины: как и Че, Ада выросла в буржуазной семье, вот только бороться за новый мир у неё получалось плоховато. За это чувство вины она заплатила отсутствием аппетита, исхудав так, что джинсы падали с бёдер, если не затянуть до отказа пояс.
Плакат с Че Геварой затерялся бог знает где во время многочисленных переездов. А вот Демофонт, другой, но всё такой же красавец, печально глядел на неё с витрины, ожидая, пока его купит очередная наивная и полная иллюзий студентка-иностранка, какой когда-то была и сама Ада.
Чуть дальше светилась вывеска андеграундного кинотеатра. Афиши обещали «Это бомба» Нанни Моретти на языке оригинала – Ада посмотрела его сразу после премьеры и до сих пор хохотала, вспоминая это «тусуюсь, общаюсь с какими-то людьми, чем-то занимаюсь» – типичный портрет её студентов. Или, может, её собственный?
Она вдруг почувствовала, что скучает по Джулиано. Из колледжа за границу не позвонишь, но табличка на стойке регистрации гласила, что летом туристы могут воспользоваться мобильным переговорным пунктом в конце улицы.
Там стояла очередь: все операторы сгрудились вокруг смуглого паренька, который, видимо, их не понимал, но настоятельно протягивал свои монеты и листок с номером.
– Для тебя бесплатно, – вмешалась Ада, надеясь, что мальчишка – итальянец. Тот понял, хоть и оказался испанцем. – Ты сегодня тысячный клиент, повезло!
Но паренёк, похоже, пришёл по делу и случаем не воспользовался: говорил он мало, односложно, несмотря на то, что разговор был бесплатным, и почти сразу же освободил кабинку.
Джулиано оказался дома: смотрел футбол по телевизору.
– Соскучился? – спросила Ада.
– Ни капельки, – рассмеявшись ответил он. – Работы по горло.
– Тогда я не вернусь. Сбегу с каким-нибудь англичанином.
– Брось! Конечно, я по тебе скучаю. Изо всех сил стараюсь с этим бороться. А ты как? Уже выступала?
– Да, после обеда.
– И как прошло?
– Неплохо.
– А, хорошо, тогда ещё созвонимся, – бросил он и повесил трубку. Наверное, хотел досмотреть матч.
В какую же банальщину скатились их отношения! Диалог – как в дешёвом сериале, с досадой подумала Ада. С другой стороны, они уже пять лет вместе. И даже в самом начале их мало что связывало, не считая секса. Никакой всепобеждающей романтической страсти: «любовь двух реалистов», как выразилась Бегонья, подруга Ады из Сантандера, навещавшая их в Болонье. Может, из-за того, что каждый из них шёл своим путём, строил собственную карьеру, у них и не было общих интересов. Детей тоже не было, хотя тут дело, возможно, не только в отсутствии желания, поскольку Ада не забеременела, даже когда по той или иной причине пренебрегала мерами предосторожности. В какой-то момент она вообще перестала пить таблетки, считая, что из-за них набрала вес и раздулась, словно воздушный шар, хотя почти не ела.