Судья и заседатель, сплетя пальцы, заспешили к выходу.
Дверь с визгом выпустила их.
Обвинитель продолжил токование, а подсудимый думал о своем.
Сперва была история с прорабом. Неким безымянным прорабом, устранение которого якобы организовывал он, Ворохаев, бродя по вечерним улицам и приставая к прохожим с непристойным предложением зарубить вышеозначенного производителя работ гуцульским топориком, причем топорик, опять же якобы, предлагался немедленно, а гонорар в семь кредов — не раньше третьего квартала, когда дырки в бюджете будут хоть немного залатаны.
Земля стояла на ушах от холодного Северного полюса до жаркого Южного.
Не смеялся один Анатолий Иванович.
Он знал: это только начало. И продолжение не замедлило.
Впрочем, и сплетня о соучастии планетарного завхоза в ограблении со взломом спального района Гиза под Каиром, и стереорепортаж о совокуплении его же с девятью несовершеннолетними микроцефалицами на развалинах часовни четырнадцатого века, каковую часовню лично он специально в этих целях и разрушил, всенепременно злоупотребляя служебным положением, и прочие, совсем уж бредовые обвинения изрядно грешили непрофессионализмом.
Держась за сердце, Анатолий Иванович морщился.
Он не уважал халтурщиков.
А потом, теплым весенним вечером, у белоколонного здания Управы приземлилась кавалькада черных «падж-аэро» с тонированными стеклами. Стадо могучих аэромобилей загромоздило всю Думскую площадь, а крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз, предъявив безукоризненные, очевидно не фальшивые документы, предложили планетарному завхозу немедленно проследовать с ними на предмет выяснения некоторых вновь открывшихся подробностей по делу о бесследном исчезновении гражданина Либертэ. И очень может быть, законопослушный Анатолий Иванович подчинился бы требованию сотрудников правоохранительных органов, но… отстегнув от локтевого сгиба капельницу и нашаривая ногами тапочки, он бросил случайный взгляд в окно и увидел на фюзеляже одного из джипов фосфоресцирующий оскал «Веселого Роджера». Именно такие череп и кости описывали свидетели, видевшие, как крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз увозили Игоря Либертэ.
Анатолий Иванович начал упираться.
Не ждавшие этого визитеры слегка замешкались.
А потом стало поздно.
Даже странно, как много их оказалось — людей, примчавшихся со всех концов Земли на слабенький, почти не прозвучавший вскрик планетарного завхоза.
Что был им Ворохаев, и что были они Ворохаеву? Но из Нью-Йорка и Лондона, Акапулько и Манилы, Одессы-мамы и Одессы, штат Монтана, с Гуама, с Фиджи, с рисообильного острова Мадагаскар летели, скрежеща аэронами по стенкам воздушных коридоров, но, странное дело, не врезаясь друг в дружку, горбатые «парубки» и гладко зализанные «азазелло», хриплые многоместные едюки" и до отказа набитые «воронсоу», и, завидев одинокого путника, тихо плывущего сквозь пространство на педальном астролисапете, хмурый водила, час тому стартовавший с Луны-Главной, наполовину приоткрыв иллюминатор рубки, кричал ему, как брату: «К Управе? Садись!»…
И когда Анатолий Иванович, отфыркиваясь в вислые усы, содрал с головы темный пластиковый мешок и снова, на сей раз далеко не случайно, взглянул в окно, он понял: сотрудников правоохранительных органов надо спасать.
Маренговых от ужаса, их аккуратно вывели через городскую, недавно отремонтированную ворохаевскими стараниями канализацию и отпустили в районе полей орошения; а господин завхоз вернулся под капельницу.
Кампанию травли сменила процедура ареста, затянувшаяся на полтора месяца. Анатолий Иванович жил, работал, лечился и для души давал уроки математики детям-сиротам прямо в Управе, а под окнами жили земляне — черные и белые, желтые и краснокожие, мулаты, метисы и самбо, предприниматели, работяги, отставное офицерье и нищие рыночные старушки. Они жгли костры, пили водку, называя друг друга на «ты», и дружно свистели вслед зябко шныряющим по подворотням озабоченным типам, похожим на сотрудников правоохранительных органов. Иные время от времени осеняли себя крестом, иные по вечерам, бормоча, раскачивались взад-вперед, а кто-то с самого рассвета будил город истошными призывами к молитве, но за все полтора месяца, за все сорок пять дней без одного в палаточном лагере не случилось ни единой ссоры, и скелетоподобный остов джипа, некогда украшенного «Веселым Роджером», обтянутый брезентом, был превращен в импровизированный штаб…
Так это было на Земле.
И вот в этом-то пестром, сроднившемся, понимавшем друг друга с полуслова скопище, поднимая тост по поводу сороковин попытки ареста, некто, впоследствии так и не опознанный, спросил: а не пора ли кое-кому выйти из комы и наконец хоть что-то прогарантировать?
День спустя этот вопрос повторяла вся планета.
Еще через день далеко в горах Шотландии, в громадной, отделанной шелковыми оборками и фестонами постели застонал и зашевелился, явно собираясь вот-вот открыть глаза, Лох-Ллевенский Дед.
И тогда, вусмерть перепуганные никак не желающей идти на спад стихией электоральной самодеятельности, уже второй месяц живущие на бесполезно протекающем в желудки девятизвездном «Вицлипуцли» и антрацитовых ерваальских сигаретах, сотрудники Администрации, проконсультировавшись с планетарным головой Земли господином Буделяном-Быдляну и получив от него официальную просьбу об интервенции, проверенным приемом завершили процедуру задержания завхоза Ворохаева.
В Управу вошли танки.
Они секунду повисели над полом, а потом лязгающе осели, кроша и круша наборный мраморный пол, и с их траков, кисло дымясь, стекали на измочаленный каррарский камень бесформенные остатки сорокалетних девочек из канцелярии, думавших, что они сумеют, взявшись за руки, не пропустить в здание имеющую письменное распоряжение бронетехнику. Плохо выбритый, смертельно усталый майор с черными кругами вокруг воспаленных глаз, выкарабкавшись из башни, оглядел гусеницы, выматерился, сверился с планом помещений и зашагал к нужному кабинету. «Простите меня, Анатолий Иванович, — сказал он, ковыряя паркет носком шнурованного полусапога. — Я сам землянин, я все понимаю. Но я военный человек, я давал присягу. У меня приказ. Пройдемте…»
В тот миг господин Ворохаев люто позавидовал всем свободным людям.
Вплоть до Алексея Костусева, вот уже год Лисьим хвостом мечущегося с континента на континент в тщетном тщании, перехитрив судьбу, уйти живым от машины, которой нипочем даже номенклатура Лох-Ллевена.
И завидовал до сих пор.
— Послушайте, подсудимый. — Вошь-Тыкайло отстранил комп и потер идеально выбритое отсутствие подбородка. — Не для протокола. Посмотрите на себя. Вы человек известный, солидный. И жилплощадь у вас дай бог каждому, — в голосе его мелькнула укоризна. — А посмотрите на меня. Пожилой человек, мама старенькая, ногами болеет, на одну пенсию ну никак не прожить. Квартирка махонькая, двухкомнатная, потолок валится, — плаксиво сказал он. — Войдите в положение! Жалко вам, что ли? Ну признались бы уже, и дело с концом. А? Что для вас семь-восемь лет в колонии, при вашем-то умении работать с кадрами? А я вам твердо обещаю общий режим. Честное слово! Ну давайте, давайте же!
— В чем признаваться? — мрачно спросил Анатолий Иванович.
Вошь-Тыкайло радостно засуетился.
— А вот, вот, — приговаривал он, лихорадочно манипулируя с клавиатурой. — Нет, это насчет прораба, это проехали… и это, и это… о!.. да вот хотя бы! — Унтер-аудитор торжествующе сверкнул бинокулярами. — Доски! Марискульской березы! Две! В скобках прописью две! Штуки! Выписывали?!
— Выписывал, — не стал отрицать Ворохаев. Вошь-Тыкайло хищно подобрался.
— Используя служебное положение?
— Безусловно, — подтвердил Ворохаев.
— Без документального оформления?
— Без.
На лице Вошь-Тыкайлы расцвел куст сирени.
— Протоколист, запишите дословно, — благоухая, сказал он киберу и вновь со скрипом развернулся к подсудимому. — Попрошу поподробнее.
Анатолий Иванович пожал плечами.
— Восемнадцатого… нет, пожалуй, девятнадцатого апреля минувшего года в Управу поступила компограмма с заказом на поставку означенных досок, каковые и были поставлены. Факт получения досок заказчиком подтверждается нотариально заверенной копией устной благодарности от девятого мая минувшего же года.
— То есть вы им — доски, — все более и более возбуждался прокурор, — а они вам, извиняюсь, устную благодарность?
— Именно так.
Вошь-Тыкайло, светясь, умыл ладонь о ладонь.
— Любопытно-с, и кто же вами, батенька, облагодетельствован таким вот образом-с? За народные-то денежки?
— Лох-Ллевен, — чистосердечно признался Анатолий Иванович.
Вошь-Тыкайло скис.
— Протоколист, аннулируйте запись. — Сирень стремительно увядала. — А вас, подсудимый… — на глазах его выступили крупные слезы, — а тебя, волчина позорная… я ж тебя зубами загрызу, понял, в натуре?
Унтер-аудитор клацнул челюстью. Седенький пушок на шишковатой макушке взъерошился. Сопя и всхлипывая, он перекарабкался через стол, порвал на себе рубашку, растопырил козой пальчики и встал дыбом.
Подсудимый вжался поглубже в шелушащуюся стену.
Кованая клетка надежно оберегала его. Но Анатолий Иванович был непоправимо брезглив, а из взбесившегося государственного обвинителя брызгало не только эмоциями, но и слюнкой.
— У-ур-р-р-р-в-у-у…
Вошь-Тыкайло, скрежеща протезами, грыз титановые прутья.
Бедняге было плохо. Он явно нуждался в медицинской помощи.
Каковая и не замедлила.
— Haende hoch! (Руки вверх! (нем.))
По залу, бренча и подзвякивая спецсредствами, замельтешили плечистые ребята в белых накидках с красными крестами.
— Haende hinter den Kopfl (Руки за голову! (нем.))
Сержанты конвоя беспрекословно подчинились.
Им уже не было скучно.
— Aufstehen, Arschloch! (Стоять! (нем.))
Ухватив унтер-аудитора за тощую шкирку, рыжебородый исполин в старомодном головном уборе отодрал Вошь-Тыкайлу от слегка погрызенного титана и швырнул в угол. Скептически оглядел покрытые царапинами прутья и, крякнув, раздвинул их на манер занавеса. После чего вытянулся в струнку, четко, с гвардейским шиком щелкнул каблуками и приглашающе указал на дверь.