— Завари-ка, брат, еще чайку…
— Сей момент, светик, — захлопотал старикашка. Мещерских улыбнулся в усы. Ишь, вот ведь уже и пятый десяток разменял, а все для дядьки дитятко, как ни уговаривал его тогда, нет, ни в какую: «Ни-ни, Кирюшенька, и думать не моги, что мне та воля? С меня старая барыня на том свете спросит, ежели я тебя, светик, оставлю»; так и прижился, и не понять уже, то ли ординарец, то ль вовсе родная душа… сдает, правда, в последнее время, ну да это горе — не беда; небось в родимой Слащевке кочетом забегает, глядишь, оженится еще на старости лет…
Кирилл Мещерских подошел к лежанке, поправил одеяло спящему мальчонке, вернулся к столу, обдул истекающую душистым парком чашку, отхлебнул глоток, вставил в мобилкомп видеокристалл и погрузился в изучение «Дела о незаконном лишении свободы гр. Кеннеди Д. С., уроженца Ундины, старшего мастера укладочного участка № 7 железнодорожной станции Форт-Машка (планета Валькирия)».
Какое-то время в его распоряжении еще оставалось. …Через час частые удары каменного молота по жестяному листу, висевшему на кожаных ремнях посреди площади, больно отдались в ушах. Сквозь рыбий пузырь, затянувший квадрат оконца, прорвался крик.
— Ббаам даарри шьюшья am кирръя, ит-ме льясса тиарк…
— О чем это он? — спросил Крис, тряся головой. Мещерских пожал плечами.
— О том о самом, Христофор Вонифатьич. Я, по правде сказать, не все понимаю, это какое-то наречие, как бы не южное… Впрочем, — он поднес к уху ладонь, прислушался, — примерно так: собирайтесь, говорит, честные жители Ткумху, сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Гунгерби. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины. — На миг прервавшись, он изобразил недоумение. — Ишь ты, а ведь все понимаю, хоть и гортанит преизрядно. Ну-ка… Идите, говорит, все; мол, будет по воле Тха-Онгуа и в присутствии М'буула М'Матади суд над нечестивыми, проклятыми в своих помыслах… ишь ты!.. и поступках грязной, потерявшей совесть и стыд шлюхой Кштани из почтенного рода Иш-Кишта… не стану отрицать, милостивый государь, род достойный, и весьма… и безродным Могучим, именуемым Джех. Все, говорит, все идите…
Обер-опер встал, медвежевато прошелся из конца в конец гостевой, накинул форменную куртку, натянул фуражку.
Пристегнул к поясу шашку.
— Ну-с, коли всех зовут, значит, и мы пойдем. Джех этот самый, он со своей бабою по моему ведомству, а М'буула этот, Ваяка то бишь, сколько я понимаю, как раз по вашему… Нет, сударь, пистолетик оставьте, мы и без него орлы орлами. Эй, Ромуальдыч, собирайся, черт!
На улице кипел людской поток.
Женщины в покрывалах, босоногие подростки, малые дети в рваных рубашонках, пешие и оольные мужчины, старики и степенные отцы семейств в цветных комбинезонах, заработанных на строительстве путей, шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев.
Завидев обер-опера, туземцы почтительно кланялись, уступали дорогу, дети радостно визжали, зрелые мужи прикладывали ладонь к груди в знак неподдельной приязни. Судя по всему, люди нгандва и впрямь крепко уважали честного мента. Веселые выкрики раздавались и в адрес Ромуальдыча. Что до Криса, то на него косились мельком, после чего интерес иссякал…
Пути оказалось с полчаса, не больше.
На большом валуне уже восседал ийту, каноноревнитель, держа в руках полупрозрачный желтый камень, застывший плевок Тха-Онгуа. Трое стариков судей расположились на другом плоском валуне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и тяжко вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородкой — отец прелюбодейки Кштани, которую сейчас должен был судить народ, а чуть поодаль — двое, мужчина и женщина, наполовину скрытые широкими черными колпаками.
Любопытные жители южных ймаро, случайно оказавшиеся в поселке, останавливались, отводили в сторону повозки и, выпустив на траву стреноженных оолов, тоже поспешали к Двум Валунам, занимали места, молча и сосредоточенно ожидая начала. Толпа все росла.
— Уф! — Пробравшись сквозь уважительно раздвигающееся скопище к невысокому бугорку, открывающему прекрасный вид, обер-опер обнажил голову и тщательно обтер лоб платком. — Пришли. Гляньте-ко, Христофор Вонифатьич, супостат-то наш уже тут как тут.
Крис перевел взгляд с жутковатых безлицых фигур туда, куда указывал Мещерских. На высокой стопке скрученных валиками оольих попон восседал туземец, схожий с каменным изваянием. Длинные, перехваченные желтой повязкой волосы рассыпались по широким плечам, спускались на мускулистую грудь, застывшее лицо напоминало отлитую из меди маску и только глаза, похоже, жили своей, отдельной жизнью: стоило изваянию чуть размежить веки, и толпу окатывало белым холодным огнем.
— Точно ли он, князь?
Обер-опер укоризненно оттопырил губу.
— Экий вы, право, странный, господин Руби. Мне ли не знать? У меня вся тутошняя шантрапа с малолетства на учете, и Ваяку того же, почитай, три раза оформлял приводом. Каналья первостатейная! Помнишь ли, Ромуальдыч?
— Вестимо, батюшка, — отозвался дядька. — Первейший был озорник!
Мещерских нахлобучил фуражку.
— Если хотите знать, огонь был парень. Кабы не я, пропал бы ни за грош; как пить дать, кончил бы каторгой. А так, вишь, аж в Козу залетел…
— Да уж, — хмыкнул Крис.
Обер-опер вскинулся было, поглядел внимательно, однако смолчал.
С реки повеяло прохладой. Спокойное солнце висело над далекими холмами. Зеленые рощи, тянущиеся от самой околицы, пыль, клубящаяся над дорогой, и знакомый запах оолльего кизяка, кучами уложенного поодаль, были столь обычными и мирными, что Кристофер Руби, чуть прищурившись, окинул взглядом группу людей в желтых повязках, окружавших бунтовщика.
— Вы уверены, князь, что он не откажется говорить?
— Я уверен, что все устроится, Христофор Вонифатьич. О! Кажись, начинают!
Один из стоящих вокруг человека-изваяния заговорил.
— Пора, начнемте, дети Тха-Онгуа, во имя Творца, — сказал он не очень громко. — М'буула М'Матади, Сокрушающий Могучих, почтил вас присутствием. Но он не станет вести суд и выносить приговор. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно «Первозаповеди» и воле избранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон предков, как подскажет вам Тха-Онгуа.
Желтая повязка колыхнулась. Говоривший поклонился народу и судьям, затем, придерживая ладонью длинный ттай, молодцевато вернулся на место и застыл по левую руку М'буула М'Матади.
Люди проводили его молчанием. Недавно еще говорливые, сейчас все они были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия и брань в адрес Кштани.
— Нечего переводить, — буркнул Мещерских в ответ на невысказанный вопрос Криса. — Лаются, дуры. Между прочим, половина из них такие же шлюхи, если не хуже. Верно говорю, Ромуальдыч?
Ромуальдыч с готовностью закивал.
— Йа Тха-Онгуа ут'кху, кйа Тха-Онгуа утммуакти тху, — поднимаясь с места, нараспев произнес каноноревнитель.
— Тха-Онгуа йкутху мтуа! — ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто благочестивым шепотом.
— Итак, начинаем суд, дети Творца. Судить будем мы, жители Ткумху, и весь народ по правде, по закону предков, завещавших нам «Первозаповедь», — поднимая над головой желтый камень, продолжал ийту. — Все ли вы знаете дело, которое собрало нас тут?
— Все, все знаем, — донеслось отовсюду.
— Тогда пусть выходит сюда почтенный Йайанду и прилюдно расскажет, что знает, — обращаясь к народу, предложил ийту.
Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной зеленой рубахе секон 'Дхэн 'Дъ и непромокаемых галошах. Держась мозолистой ладонью за сердце, он приблизился к судьям и неловко, с достоинством поклонился.
— Говори! — коротко сказал ийту.
Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.
— Что говорить, — так же коротко ответил Йайанду. — Я всегда был послушен закону. В числе прочих меня взяли прокладывать путь Железному Буйволу, и я копал землю не хуже остальных. Скажу правду: платили мне очень хорошо. — Он вытянул ногу, не без гордости предъявляя городскую обувку, но тут же вновь помрачнел. — И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Момод'УДиолло, — протянул он с невыразимым презрением, — ведет себя, как сука, как блудливая мйау, я не поверил…
— Подробнее, подробнее! — крикнули из толпы.
— Говори подробнее, почтенный, — подтвердил ийту.
Йайанду пожал плечами.
— Покидая дом на десять десятков дней, я подумал: зачем мне на это время жена? Как делают многие, я отвел ее в поселок Могучих и велел найти мужчину, который пожелает в мое отсутствие наслаждаться ее ньюми, а плату я определил в два крьейди…
— Не много ли? — озабоченно спросил ийту.
— Я муж, и мне лучше знать цену ньюми моей жены. — Йайанду гордо подбоченился, но тотчас вновь сник. — Вернувшись домой, я получил от нее не два, а три крьейди, и она сказала, что ее Могучий готов платить мне столько же каждые три десятка дней, которые она проведет в его доме…
— Три крьейди? — удивленно приподнял брови ийту. В толпе завистливо присвистнули. Йайанду приосанился.
— Какой мужчина откажется от предложения глупца? Я подумал: мне хватит второй жены, а если нет, то за полкрьейди в три десятка дней я всегда найду себе временную жену. Разве не так?
— Справедливо и умно, — ийту кивнул. — Продолжай. Йайанду нахмурился.
— Все подтвердят: я был доволен своей добычливой женой. Но пришел М'буула М'Матади, и я прозрел. Я подумал: негоже женщине нгандва радовать своей ньюми презренного Могучего. И я послал сына сестры в поселок Могучих, приказав взять плату за последние три десятка дней, а жену привести обратно ко мне. Но эта сука…
В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Ийту строго глянул, и все стихло.
— Я сам из достойного и твердого в соблюдении обычаев рода. Мне негоже произносить имя этой…