ую, что две из них немножко ярче остальных. А в сумме их пять — это к вопросу о тачании обуви. Черт возьми, думаю, что я сижу? Еще десять — и будет новая пластинка. Это все, чем я занимаюсь. Ну и какое тут может быть состязание?
— Ну и когда вы успеваете при четырех детях «тачать»? Из чего вырастают ваши стихи и песни?
— Из любого времени дня и ночи… Какие-то ушки на макушке желательно поддерживать. Я сейчас меньше стала говорить вслух и про себя об электризованности, которая когда-то чрезвычайно способствовала. Теперь она меня пугает — просто в кому впадаешь, когда приходит это состояние. Я не говорю о влюбленности, а о психофизических испытаниях, когда они выпадают. Теперь надо беречься, ну хотя бы ради детей. Тех ушей на макушке, которые я раньше поддерживала, их уже нет. Но есть какие-то другие. Я колдую по утрам и вечерам, когда есть силы, я очень колдую над тем моментом, когда рука поспешает к бумаге. Тут я задерживаю дыхание, настолько это острые ощущения.
— А кто ваш слушатель сегодня? Он ведь, очевидно, совсем другой, чем у Земфиры, например?
— Конечно, совсем другой, но какая-то граница проходит. Я приветствую Земфиру, и ее очень любят слушать мои дети. Но, конечно, я немножко другое. Мы были намного менее музыкальны, намного скупее в выразительных средствах. Намного более ангалшрованы с точки зрения текста, и политически, и социально. Кому Бог давал поэтический дар, естественно, песни были поэтичнее. Но социальная нагруженность этих песен и этого стиля пения под гитару была, конечно, на первом месте.
Но, конечно, такого царства серости, которое наступило в 90-е годы, мы не чувствовали и не предполагали, как многого другого не могли предположить. Но к эстраде я глубоко равнодушна. Живу книгами. Подкармливаю свое нутро стихами.
— Муж поклонник ваших песен?
— Я бы сказала — без фанатства, когда приходится, то слушает. Понимаете, это уже взрослый брак — он взрослый человек. Я могу повести его на Сретенку, где родилась, к своим друзьям. А куда-то и он твердой рукой меня поведет. А я никого на свои концерты не вожу — кто может, тот сам придет, кто-то из близких придет, а кто-то останется дома помыть посуду. А не помоет — я сама это сделаю. Тут я очень либеральна.
— Но дети ваши, естественно, первые слушатели и ценители?
— Не первые и не последние. С какой стати их это должно интересовать? У меня масса ошибок в воспитании, и вот эта тоже — у нас не очень силен почтительный фон по отношению ко мне. Это в доме не очень приветствовалось и развивалось. Иногда мне это вредит, но зато они имеют собственные любови, собственные привязанности — и пускай себе. Они точно не фанаты моего творчества, но вот что уж точно меня совсем не тяготит. Пусть они будут фанатами кого захотят: Кафки, Эко, Цветаевой… Почему они должны любить меня? Пускай так с прищуром присматриваются… Ничего мне больше не ну ясно.
Понимаете, дети уже взрослые. Старший — Антон — уже диссертацию по детским книжкам написал, пишет эссе, рецензирует и делает другие разнообразные вещи. Средний — Олег — в театральном училище, а сейчас каникулы, и он снимает мультфильмы. Ася пишет что-то свое и записывает. Года три-четыре назад они как-то объединились и какую-то музыку играли, в том числе и публично. Сейчас они это делают редко, но иногда можно наткнуться на какую-то их антрепризу. А в еще более дальнее время мы вместе в кукольный театр играли. Дети резвятся по-разному и, что очень важно, не под моим руководством.
Я очень антитоталитарна, я против любого рода железных рук, любого рода памятников, очень против кумиротвореиия. И все же важные, главные вещи я очень берегу в себе и в детях стараюсь проращивать.
— Вы начинали писать и петь свои песни, когда были уже такие суперстар, как Ким, Визбор, Высоцкий, Окуджава… Вы стояли рядом или особняком?
— С Окуджавой у меня были своеобразные многолетние отношения — кое в чем они были дежурны и загадочны, кое в чем очень формальны и сложны. В силу жизненных обстоятельств они еще несколько запутались. Но с моей стороны это всегда была — без низкопоклонства — очень яркая и щемящая любовь. А с его стороны было такое поглядывание сверху — в иные годы оно было очень неравнодушным, впоследствии более равнодушным. Ну что поделаешь?
Высоцкого я не знала, хотя 1980 год был пограничным. У нас была дружба с драматургом Олегом Осетинским, сценарий которого был запущен на Одесской киностудии. Годы прошли, но я помню, что в этом сценарии была такая небольшая набоковщина — бывалый мужчина ведет с собой девочку на башню к шпилю — вы думаете, чего? — высотного сталинского дома. Вот такая история в замкнутом пространстве с некими взаимоотношениями. К главной роли будто бы был приговорен Высоцкий, а я уже написала песню, предназначенную девочке. В августе 1980 года мы предполагали познакомиться, но не довелось…
С Визбором я хорошо была знакома, и ужасную его милоту и дружественность прижизненную ощутила на себе, и горечь утраты…
С Кимом я дружу и приятельствую по сей день. И я счастлива, что он жив-здоров. Все-таки мы все уже чуть-чуть уходящие натуры.
Когда-то я очень хотела внутрицеховых корпоративных отношений, но не знала их никогда. Жила и живу в работе сама по себе.
Беседовала М. Рюрикова, 2000 г.
Аэротика
Каждая кроха просит:
Не проходи!
Каждая кроха носит
Сердце в груди.
Хоть и дымит треножник —
Боли не причиняй,
Не мелочись, художник,
Не укрупняй.
Из пустяков, безделок
Сложен весь этот мир.
Не будь, художник, мелок.
Будь — ювелир.
He заметив, что дети предпочли бы тату или пирсинг,
Не заметив, что люди все уехали на Кот-д’Азюр,
Самый твердый на свете пушистый задумчивый персик
Я возьму, надкушу и присяду на пыльный бордюр.
Не заметив, что жизнь оказалась чудным извращенцем,
Не умеющим помнить, не знающим сладких границ,
Я укроюсь китайским прекрасным как сон полотенцем,
И цветы там, и фрукты, и перья невиданных птиц.
Дайте жить, дайте петь, отнимите судьбу как проблему,
Опустите как в трюм, отпустите меня как в тюрьму.
Я хотела успеть написать не роман, так поэму…
Но для этого надо очутиться хотя бы в Крыму.
Хорошо бы, чтоб память оказалась конфетной коробкой,
Полной ласковых писем, таких, что вовек не прочтут.
Хорошо бы флакон закрывался фигурною пробкой.
Все потеряно, все. А хрустальная пробочка — тут.
Никакой в этом мире поэзии.
Никакой в самом деле мечты.
И подушечки пальцев порезаны.
И страницы скандально пусты.
Ну, помаешься, позаикаешься,
Ну, посетуешь ты на судьбу.
Но не очень-то перепугаешься,
А покрепче закусишь губу.
Други близкие, други далекие!
Я гляжу ваших взглядов поверх.
Ожиданья огни одинокие —
Худосочный такой фейерверк.
Матерь божья, какая поэзия?
Матерь божья, какая мечта?
Я и шита, и крыта, и резана —
А страница пуста и пуста…
Я обиды рассовала по карманам
И царапины, как кошка, зализала.
Я училась этим маленьким обманам —
Ничего тебе про это не сказала.
В сумку сунула еще две-три тревоги
И за пазуху упрятала упреки.
Завязала в узелок свою досаду —
Ничего такого мне теперь не надо!
Мне нельзя заплакать, если захочу я.
И молчать нельзя мне, если замолчу я.
Ну, а главное — глубокие карманы,
Чтобы в них держать свои обманы!
Нетерпению купила я уздечку.
Ожиданию достала птичью клетку.
В уголке сложила каменную печку,
Чтоб кидать туда свои стихи, как ветки.
А еще купила швейную машину
И дешевые обрезки матерьяла
И себе карманы новые пришила —
Мне уже карманов старых не хватало…
На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,
случайно нашаришь забытый пенальчик помады и губы накрасишь.
Усталый, вечерний Пьеро,
которого ждут не дождутся балы, маскарады…
И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь.
Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать,
масла и добавки в такие оттенки слились…
Взамен земляники прогорклая алая слякоть.
Гололед — такая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость! —
Говорю себе самой.
Ведь в другое время года
Помогает нам судьба,
А в такую непогоду
Затруднительна ходьба.
Я в дому — совсем другая:
Раз на дню, наверно, сто
Я сама себя ругаю
И за это, и за то.
А сегодня не ругаю
И напрасно не корю.
— Осторожно, дорогая!
Осторожно, — говорю.
Как ты справишься с дорогой?
Ведь ее не избежать.
Равновесие! Попробуй
Равновесие держать.
Не волнуйся и руками
Без стеснения маши.
Равновесие! Как знамя
Равновесие держи.
Гололед — такая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость!
Говорю себе самой.
Не боюсь его нисколько.
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду! Сегодня скользко.