Со стихами связана забавная история. Рецензируя мою книгу, критик выделил «Голубые холмы Индостана», отметив при этом, что в них хорошо отразились непосредственные впечатления от Индии. Статья, может быть, и льстила авторскому самолюбию, но положение дел в ту пору все же обстояло иначе: до «непосредственных впечатлений» было еще далеко. От Гималаев меня отделял четырехлетний промежуток.
Но именно после индийского цикла, образовавшегося так стихийно, стали как бы сами собой притягиваться в мой дом труды Рериха, его книги. В монографии Сергея Эрнста я обнаружил стихи художника, поразившие меня чрезвычайно: о Рерихе-поэте я не имел ни малейшего понятия. Помню свое переживание: какой-то клубок подкатился к горлу, когда я читал вслух строки, звучащие столь таинственно и торжественно: «Встань, друг. Получена весть. Окончен твой отдых».
Открытие великого духовного континента Индии, который лишь в силу моего предубеждения и нелюбознательности оставался для меня заповедным, было в то же время открытием заново самого себя. То ли материалы пришли кстати, то ли потому, что я воспринимал их сугубо лично, они решительным образом повлияли на весь ритм моей жизни. Даже режим дня изменился: из «совы» я превратился в «жаворонка», то есть оставил утомительные бдения по ночам и целиком переключился на утреннюю работу. Слова, сказанные по тому или иному конкретному поводу, адресованные определенному лицу, мне по большей части казались обращенными именно ко мне — и ни к кому другому. А суждения о сокровенной сути творческого процесса — естественно, я их изучал с особым вниманием — четко согласовывались с моими собственными наблюдениями. «Люди одаренные вовсе не нервно больные, а наоборот, они только тогда могут творить и становятся истинно ценными для своей современности, когда найдут в себе столько мужества и верности своему любимому искусству, что забывают о себе, о своих нервах и личном тщеславии и в полном спокойствии и самообладании несут свой талант окружающим людям. Неорганизованное неустойчивое существо не может носить в себе истинного таланта. Или же оно должно рано умереть, так как гений разорит всякого, кто не может добиться полного самообладания и стать достойным — в гармонии — своего дара».
Чуть ли не сразу я выявил для себя удивительное свойство индийских текстов, позже я понял, что это признак подлинной мудрости: в них я все время узнавал свои мысли. Иногда я даже вздрагивал от неожиданности, настолько казалось, что это — мое, давным-давно уже внутренне продуманное. Просто было недосуг и лень (скорее всего, лень) зафиксировать мысль на бумаге.
Я жил в атмосфере, как бы наэлектризованной Индией и Гималаями, и естественно, что к этому источнику произвольно и непроизвольно подключалось мое творчество. Иногда индийская традиция настолько определяла настрой и содержание моих вещей, что я сопровождал их специальными предисловиями.
Но, конечно, больше всего поразила мое воображение созвучность мыслей духовных Учителей Индии (в особенности Вивекананды[3]) с современностью, перестраивающей на новых основах свое бытие. Тут, разумеется, играло роль и то обстоятельство, что высказывания не были отделены от нас темным и холодным прогалом времени, в текстах при всей специфичности слога отчетливо угадывались реалии нашего века.
Повесть посвящена памяти Конкордии Евгеньевны Антаровой, имя которой — как я понимаю — мало что говорит современному читателю. Потому необходимо небольшое пояснение. Выдающаяся певица своего времени (она считалась лучшей исполнительницей партии графини в «Пиковой даме»), заслуженная артистка РСФСР, Антарова принадлежала к числу самых близких и преданных учениц Константина Сергеевича Станиславского. Принципы своего Учителя она старалась воплотить не только на сцене, но и в жизни. К сожалению, мне не довелось ее видеть. Антарова умерла в 1959 году. Но мне посчастливилось познакомиться с ее книгой, ставшей в наши дни библиографической редкостью: «Беседы К. С. Станиславского».
Мне посчастливилось еще больше, когда в мои руки попали ее неопубликованные записки, представляющие собой своеобразную квинтэссенцию восточной мудрости, многовекового индийского опыта. Могу признаться, что записки Антаровой, никогда не бывавшей в Индии, открыли мне Индию гораздо больше, чем иные научные монографии и туристские очерки об этой стране.
Свои материалы она не предназначала для печати, и потому они нуждаются и в строгом отборе, и в тщательном редактировании. Но их ценность для меня состояла прежде всего в том, что они являли собой пример освоения идей восточной мудрости под углом практического приложения к работе и жизни. Насколько я могу судить, две главные особенности отличали этот непростой, этот действительно глубинный опыт постижения — творческого и жизненного — индийской философии и культуры.
Во-первых, ученицу Станиславского интересовала не только древняя Индия и ее древняя мудрость, но и современная Индия и ее великие учителя: Рамакришна[4], Вивекананда, Рабиндранат Тагор. Разумеется, между старой и современной Индией не было непроходимой пропасти, и учителя новой Индии неоднократно заявляли о том, что многие их положения зиждутся на основах древней мудрости; тем не менее старым идеям был дан новый импульс, новый толчок; появился новый язык, на котором во весь голос заговорила Индия, вставшая на путь борьбы за национальное освобождение.
Любопытно отметить, что на другом конце европейского континента в том же направлении шел духовно-творческий поиск знаменитого французского писателя Ромена Роллана, громогласно заявившего о своем стремлении («парадоксальном» — так он сам характеризует его): «объединить огонь и воду», сблизить «мысль Индии и мысль Москвы». (Кстати, Антарова была знакома с Роменом Ролланом и состояла с ним в переписке.) Примерно в эти же годы автор «Жана Кристофа» работал над своими индийскими книгами: «Жизнь Рамакришны», «Жизнь Вивекананды», «Вселенское евангелие Вивекананды», «Махатма Ганди». Думается, что не случайным было это совпадение, а закономерным и знаменательным.
Во-вторых, Антарова понимала (и учитывала) всю глубину разницы между восточной и западной психологией. Стараясь максимально приблизить идеи индийской мудрости к европейскому восприятию, она придала им соответствующую литературную форму. Это был своего рода эксперимент, при котором отвергались буквализм и прямое цитатничество, а тексты освобождались от излишнего давления специфических понятий и терминов. Мысль Индии, не изменяя своему существу, обретала воплощение в традиционных, привычных для нашего сознания формах. Это была квинтэссенция многовековой индийской мудрости, но квинтэссенция строго избирательного плана.
Из глубочайшего кладезя индийской духовной культуры черпалось, выделялось, высвечивалось и как бы укрупнялось все то, что способствовало разрушению одного из самых живучих предрассудков человеческого сознания, выросшего на базе вековых привычек, догм и стереотипов. Дело в том, что многие считали, а кое-кто считает и до сих пор (отсюда, может быть, их стремление пересадить механически и прямолинейно на почву современности некоторые принципы древних учений), что поиск и обретение духовно-нравственных ценностей могут быть успешными лишь в неких экстремальных условиях, что для этого надо уходить в горы, уединяться от людей, замыкаться в скорлупу своего внутреннего «я». Тексты, восходящие к древней и новой мудрости Индии, сведенные Антаровой воедино, переложенные ею с учетом нашего восприятия, утверждали прямо противоположное: они призывали искать и обретать эти ценности не в стороне от жизни, а в гуще жизни, не отъединяясь от людей, а в общении с людьми, в работе, в быту. Более того: настойчиво и последовательно проводилась мысль о том, что лишь истины, постигнутые сердцем и волей человека в буднях, в повседневной работе, являются основательными и подлинными.
И это естественно, ибо в буднях они добываются с большим трудом и большим напряжением сил, чем в ситуации, сложившейся неким особым образом. Не секрет, что, как правило, экстремальная ситуация (в особенности если ее создают искусственно) кратковременна и под напором суеты повседневности может довольно скоро уйти из сознания и тем самым погасить порыв, вспыхнувший в душе человека.
Читая эти записки и невольно проецируя их на современность, я сделал для себя вывод, что они не только не противоречат, но, наоборот, согласуются с нравственным поиском наших шей, потому что они не отрывают человека от земли, не растворяют его в блаженном созерцании заоблачной синевы, а заставляют его работать, — причем работать постоянно и в любых условиях — над решением конкретных практических задач повседневности.
Словом, в записках Антаровой — и этим они сразу и навсегда завоевали мое сердце — схвачена светящаяся позитивная суть индийской духовной культуры, индийского этического опыта. Мне они еще раз подтвердили правоту знаменитой мысли Достоевского о «всемирной отзывчивости» русского характера. Помню, находясь уже непосредственно в Индии, сколько раз и убеждался, как точно отвечают записки Антаровой призывам и устремлениям учителей новой Индии, и прежде всего — Вивекананды, этого стойкого и пламенного сторонника философии активного действия.
В общем, «открытие Антаровой» стало для меня событием, к которому мне захотелось (поскольку речь идет о моем «внутреннем» путешествии в Индию) приобщить и других. Выписывая из ее рукописей отдельные фрагменты, выстраивая их в определенном порядке, объединяя той или иной темой, я как бы превращал их в своеобразные письма-послания, адресованные не только себе самому, но и тем, кто будет их читать. Для себя я назвал их «Наукой радости». Такое определение, на мой взгляд, наилучшим образом выявляет существо дела. Впрочем, судите сами по этим выпискам.
«Помни, что радость — непобедимая сила, тогда как уныние и отрицание погубят все, за что бы ты ни взялся. Знание растет не от твоих побед над другими, побед, тебя возвышающих. Но от мудрости, спокойствия и радостности, которые ты добыл в себе тогда, когда этого никто не видал. Побеждай любя — и ты победишь все. Ищи радостно — и все ответит тебе.