Однако, во-первых, о юнкерском прошлом будущего президента Академии наук СССР прямо говорится в его академической биографии [499]. Во-вторых, в белой армии, а до неё в императорской воинское звание юнкера присваивалось кандидатам на первый обер-офицерский чин, и такие военнослужащие занимали промежуточное положение между унтер- и обер-офицерами. В-третьих, дворянского сына – а отец Анатолия Александрова был личным дворянином, поднявшимся из мещан города Саратова, – да ещё к тому же с полным средним техническим образованием после законченного реального училища, едва ли могли направить в войска простым нижним чином. Наравне с, так сказать, рядовыми-необученными. Таким людям в той армии был положен как минимум статус вольноопределяющегося. То есть добровольца, которому после некоторой выслуги светил опять-таки чин юнкера или даже прапорщика – нижний офицерский чин.
Наконец, «рядовой-необученный» вряд ли заинтересовал бы особый отдел одной из красных армий в Крыму в ноябре 1920 года. Их просто слишком много было – таких. Регистрация – а следовательно, и пристальное внимание красных особистов с вполне вероятными далее карательными выводами на Максимовой даче – касалась офицеров, дворян и тех же юнкеров…
А вот у нижних чинов уцелеть перед большевиками шансы были. Один из офицеров, с которым Александров добирался до Севастополя, так и сказал: «Погоны свои выброси или лучше закопай. Обмундирован ты по-солдатски. В списках училищ тебя нет. Вот и забудь про юнкерство своё. Говори: мол, пришли, мобилизовали, в строй поставили, а сам рядовой-необученный…»
Этим советом пренебрегать не стоило. И когда ставшая совсем маленькой группа офицеров с двумя прибившимся к ним юнкерами, дойдя до Инкермана, узнала, что последний день эвакуации был вчера и вчера же, вскоре после полудня, Врангель со штабом ушёл на крейсере «Генерал Корнилов», не оставив в Севастополе регулярных частей белой армии, юнкер Александров решил последовать совету того штабс-капитана. Снял погоны и награды и закопал их под мостом через Чёрную речку. А документы свои сжёг. И винтовку выбросил. В шинели, которой к тому же сильно досталось на Ишуньских позициях и во время холодных ночёвок по пути к Севастополю, он мог сойти за солдата, потерявшего свою часть.
А почему бы и не потерять было? После боёв на Ишуньских позициях, куда их ослабленную большими потерями 13‐ю генерала Андгуладзе дивизию отвели с Турецкого вала и где её просто растоптали перешедшие через Сиваш большевики и махновцы, перепуталось всё и вся. Какие-то части сумели уйти в относительном порядке к побережью, где должна была пройти объявленная командующим Русской армией бароном Врангелем эвакуация. Кто-то смог даже уехать на поезде – тем более что красные сделали неожиданную днёвку и на плечах виснуть перестали. А вот юнкер Александров действительно полк свой, на Ишуни рассеянный, потерял. И далее к Севастополю двигался в составе сбившихся в группу офицеров из разных частей.
Дорога на юг пролегала через горы. А там окончательно разгулялись «зелёные» партизаны Крымской повстанческой армии под началом революционного матроса-анархиста Фомы Мокроусова. Говорили, что у того аж целым полком командовал бывший адъютант генерала Май-Маевского капитан Макаров. Александров видел его в августе 1919 года позади-слева от генерала, когда тот обходил свои войска в только что очищенном от петлюровцев Киеве. Потом поговаривали, что Макаров то ли с самого начала был красным шпионом, то ли вовремя перекинулся тайно к большевикам, снабжая их всеми оперативными и штабными сведениями по главной ударной силе белой армии.
Впрочем, теперь это было уже неважно.
Теперь всё было неважно. Кроме того, удастся ли им добраться до Севастополя. Уж больно всё вокруг было против них – десятка живых ещё кусочков мяса от распотрошённой армии. Попасться в руки махновцам означало быть повешенным: те всех офицеров вешали. К «зелёным» – расстрелянным. Попытаться раствориться среди гражданского населения Крыма – безнадёжно: здесь все всех знали, да и ревкомы уже полезли из подполья.
Разве что сдаться красным. Большевики всё же обещали амнистию, и слухи об этом ходили, как ни скрывал командующий Врангель. Двое из их группы на это решились. Сняли погоны и поплелись на север, буркнув отговаривающим лишь: «Будь что будет». Да где тех красных искать – скорее на «зелёных» напорешься…
Остальные в красную амнистию не верили: многие знали о приказе Реввоенсовета Юго-Западного фронта большевиков о поголовном истреблении врангелевского командного состава. Красные сами об этом орали осенью через позиции. Так и двинулись дальше на юг, надеясь всё же добраться до Севастополя, Феодосии и Ялты – до тех пунктов эвакуации, что были назначены Врангелем.
Но они не успели. Слишком долго петляли через горы сквозь бурлящий суп из «красно-зелёных», «бело-зелёных» и банд крымско-татарского «ополчения». Которое в живых не оставляло вообще никого. Далее ни идти, ни даже плыть было некуда: белые увели всё, что могло держаться на воде, кроме немногих частных мелких посудин, что изредка пересекали бухту между городом и Северной стороной. Но как ни дивился себе уже бывший теперь юнкер Александров, в душе он был… нет, не рад, какая уж тут радость перед перспективной возможного расстрела, но… успокоена как-то стала его душа. Хоть и страшился он мести со стороны скорых на расправу большевиков, но и в эмиграцию уходить не хотел. Что ему делать за границей? Это когда Киев, как на каруселях, летал сквозь безумие сменявших друг друга правлений – Центральной рады, большевиков, немцев, гетмана, петлюровцев, опять большевиков, – можно было испытывать иллюзию, что Деникин остановит этот сумасшедший аттракцион, и пойти вслед за соседом-офицером в ряды белой армии. А теперь-то? Теперь уже всё неважно – красные победили. Домой хочется. К семье…
Глава 2Семья на переломе эпох
Как обычно, первые детские воспоминания не то чтобы смутны – они дискретны. Заснеженная улица, серо-коричневые дома, рыхлый снег под валенками, которые всё норовят соскользнуть с ноги, а какая-то большая девочка постоянно придерживает Толю за ручки, чтобы не упал. Вот кровать с блестящими набалдашниками, по которой его катает с боку на бок, смеясь, та же девочка. Какое-то скопище людей на залитой солнцем площади, но зачем они там и что делают – неведомо уму трёхлетнего мальчика.
Городка, в котором родился, Анатолий Александров не помнил. Да и помнить не мог: из Таращи, где отец служил мировым судьёй, когда в их семье появился третий ребёнок, его увезли, когда и года не было. Сначала в Луцк, к новому месту службы отца, а затем и вовсе в Киев, куда уехала мать из крайне не полюбившегося ей волынского города.
Мать Анатолия была полу-немкой, полу-шведкой. Элла-Мария, как её назвали при рождении, происходила из солидной семьи. Её отцом был Эдуард Эрнестович Классон, выходец из Швеции, магистр фармации, который переехал в Киев в 1855 году. Мать – Анна Карловна Вебер, родом из города Хемниц в германской Саксонии, дочь дрезденского фабриканта, работавшая в России гувернанткой, обучая детей немецкому и французскому языкам.
Об их браке сохранилась запись в метрической книге киевской Евангелическо-лютеранской церкви Святой Екатерины:
Дом в Таращах, где родился А.П. Александров.
Из открытых источников
«№ 11. 18 июля 1863 года обвенчаны Эдуард Александр Юлиус Классон (Klassohn), коллежский асессор, магистр фармации, сын Эрнста Классона, уроженец г. Сусея (Gross Sussey) в Курляндии, 32 лет, и Анна Эмилия Вебер, дочь директора фабрики Карла Вебера, уроженка г. Хемниц (Chemnitz) в Саксонии, 20 лет, оба лютеранского вероисповедания». [235]
Солидности фармацевту Эдуарду Классону добавляло то, что он работал при университете и одновременно занимался частной лекарской практикой. Во всяком случае, накопленных средств ему хватило, чтобы выкупить городскую усадьбу на Софийской (Софиевской) улице в Киеве и построить там в 1871 году большой дом с флигелем. Здесь и росла родившаяся в том же году Элла-Мария Классон, вплоть до смерти отца в 1875 году (в 46 лет, больное сердце), после чего осиротевшая семья из вдовы и троих детей переехала на Бульварную улицу.
Комнаты Анна Карловна стала сдавать жильцам, на что семья и существовала. Причём достаточно безбедно: во всяком случае, сына Роберта она не чинясь отправила учиться в самую престижную и дорогую Киевскую Первую гимназию. Считалось, что это учебное заведение – для детей аристократов и богатых людей, и ценилось намного выше в общественном мнении, нежели Вторая гимназия, которую называли губернской и на которую ориентировался средний класс.
В этом доме и познакомились Элла-Мария и снимавший здесь комнаты студент, выходец из рода саратовских купцов Пётр Александров. Как и что между ними произошло, сегодня сказать трудно, но не исключено, что это властная и упорная мать подобрала для дочери выгодную партию. Потому что Саратов-то он Саратов, хотя в конце XIX века это была уже отнюдь не та глушь, что фигурировала в комедии Грибоедова, а крупный торгово-промышленный город, но и молодой человек, которому разум, образование и доходы позволяют учёбу на юридическом факультете Киевского университета имени Св. Владимира, явно шёл к хорошему будущему.
Впрочем, как сказано, доподлинно сегодня этого уже не узнать. Главное, что в семье Александровых присутствовала искренняя любовь. А значит, тёща всё угадала верно.
Правда, у Эллы-Марии, поначалу уехавшей с мужем в Саратов, куда тот вернулся после окончания университетского курса, не сложились отношения с саратовскими родственниками. Не только с сёстрами мужа, но и со свёкром Павлом Трофимовичем. Этаким круглячком-боровичком, властным и склонным к запоям. Ей не хватало киевских друзей, родного дома на Софиевской улице. Молодая женщина много болела, испытывала частые сердечные приступы. Видимо, сказывалась наследственность со стороны отца.
Так что Элла Эдуардовна однажды собралась и одна вернулась в Киев. Писала оттуда мужу подробные письма: