И домой мешки с пшеницей царской унесли,
Шах зерно в чужих владеньях закупить велел
И закупленное снова раздавать велел.
Он усердствовал, сокровищ древних не щадя,
Милости он сыпал гуще вешнего дождя.
Хоть подряд четыре года землю недород
Посещал, зерно от шаха получал народ.
Так в беде он истым Кеем стал в своих делах,
И о нем судили люди: «Подлинный он шах!»
Так избыл народ Ирана горе злых годин;
Все ж голодной смертью умер человек один.
Из-за этого бедняги шах Бахрам скорбел,
Как поток, зимой замерзший, дух в нем онемел,
И, подняв лицо, Яздана стал он призывать,
И о милости Яздана стал он умолять:
«Пищу ты даруешь твари всяческой земной!
Разве я могу сравняться щедростью с тобой?
Ты своей рукой величье малому даешь,
Ты величью истребленье и паденье шлешь.
Как бы я ни тщился, хлеба в житницах моих
Недостанет, чтоб газелей накормить степных,
Только ты — победоносной волею своей
— Кормишь всех тобой хранимых — тварей и людей.
Коль голодной смертью умер человек один,
То поверь, я неповинен в этом, властелин!
Я не ведал, что бедняга жил в такой нужде,
А теперь узнал, но поздно, не помочь беде».
Так молил Бахрам Яздана, чтобы грех простил,
И Бахраму некий тайный голос возвестил:
«За твое великодушье небом ты прощен,
И в стране твоей отныне голод прекращен.
Да! Подряд четыре года хлеб ваш погибал,
Ты ж свои запасы людям щедро раздавал,
Но четыре года счастья будет вам теперь,
Ни нужда, ни смерть не будут к вам стучаться в дверь!»
И четыре круглых года, как сказал Яздан,
Благоденствовал и смерти не видал Иран.
Счастлив шах, что добротою край свой одарил
И от хижин смерть и голод лютый удалил.
Люди новые рождались. Множился народ.
Скажешь: не было расхода, был один доход.
Умножалось населенье. Радостно, когда
Строятся дома; обильны, людны города.
Дом за домом в эту пору всюду возникал,
Кровлею к соседней кровле плотно примыкал.
Если б в Исфахан из Рея двинулся слепец,
Сам по кровлям он пришел бы к целям наконец.
Если это непонятно будет в наши дни,
Ты, читатель, летописца — не меня — вини.
Народился люд, явилось много новых ртов,
Пропитанья было больше все ж, чем едоков.
На горах, в долинах люди обрели покой,
Радость и веселье снова потекли рекой.
На пирах, фарсанга на два выстроившись в ряд,
Пели чанги и рубабы и звучал барбат.
Что ни день — то, будто праздник, улица шумна.
Возле каждого арыка был бассейн вина.
Каждый пил и веселился, брань и меч забыл,
И, кольчугу сняв, одежды шелковые шил.
Ратный шум, бряцанье брани невзлюбили все,
О мечах, пращах и стрелах позабыли все.
Всякий, у кого достаток самый малый был,
Радовался, услаждался и в веселье жил.
Ну, а самым бедным деньги шах давать велел
На потехи. Всех он видеть в радости хотел.
Каждого сумел приставить к делу он в стране.
Чтобы жизнь была народу радостна вдвойне,
На две части приказал он будний день разбить,
Чтоб сперва трудиться, после — пировать и пить.
На семь лет со всей страны он подати сложил,
Ствол семидесятилетней скорби подрубил.
Тысяч шесть созвать велел он разных мастеров:
Кукольников, музыкантов, плясунов, певцов.
Он велел их за уменье щедро наградить
И по городам, по селам им велел ходить, —
Чтоб они везде ходили с песнею своей,
Чтобы сами веселились, веселя людей.
Меж Тельцом и Близнецами та была пора, —
Рядом шла с Альдебараном на небе Зухра.
Разве скорбь приличествует людям той порой,
Как Телец владычествует на небе с Зухрой?
Бахрам и рабыня
Поохотиться, порыскать захотел Бахрам
По долинам травянистым, по глухим горам.
В степь рассветною порою он коня догнал
И, пустив стрелу, в онагра быстрота попал.
Вровень с Муштари звездою в небе плыл
Стрелец, Муштари достал стрелою царственный стрелец.
А загонщики из поля дальнего того
Стадо легкое онагров гнали на него.
И охотник, нетерпеньем радостным томим,
Сдерживал коня на месте, что играл под ним.
Вот пускать он начал стрелы с тетивы тугой.
В воздухе стрела свистела следом за стрелой.
Промаха не знал охотник, прямо в цель он бил,
Пробегающих онагров много подстрелил.
Если есть онагр убитый и кувшин вина —
Полная огня жаровня алчущим нужна.
Дичь степную настигали за стрелой стрела
И без промаха пронзали, словно вертела.
Даже самых быстроногих шах не пропускал,
Настигал, и мигом им он ноги подсекал.
Шах имел рабу, красою равную луне;
Ты такой красы не видел даже и во сне.
Вся — соблазн, ей имя — Смута, иначе — Фитна,
Весела, очарованьем истинным полна.
Петь начнет ли, на струнах ли золотых играть —
Птицы вольные слетались пению внимать.
На пиру, после охоты и дневных забот,
Шах Бахрам любил послушать, как она поет.
Стрелы — шахово оружье. Струны — стрелы дев.
Как стрела, пронзает сердце сладостный напев.
Стадо вспугнутых онагров показалось там,
Где земля сливалась с небом. Поскакал Бахрам
По долине в золотистый утренний туман,
Сняв с крутой луки седельной свой витой аркан,
На кольцо он пусковое положил стрелу,
Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.
В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,
И, целуя прах, добыча на землю легла.
За короткий срок он много дичи подстрелил;
А не стало стрел — арканом прочих изловил.
А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела, —
От похвал воздерживалась — даже не глядела.
Огорчился шах, однако слова не сказал.
Вдруг еще онагр далеко в поле проскакал.
«Узкоглазая тюрчанка! — шах промолвил ей, —
Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?
Почему не хвалишь силу лука моего?
Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?
Вот — онагр, он быстр на диво, как поймать его?
От крестца могу до гривы пронизать его!»
А рабыня прихотливой женщиной была,
Своенравна и упряма и в речах смела.
Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,
Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».
Шах, ее насмешки слыша, гневом пламенел,
Он потребовал подобный ветру самострел.
И на тетиву свинцовый шарик положил.
В ухо шариком свинцовым зверю угодил.
С ревом поднял зверь копытце к уху, на бегу,
Вырвать он хотел из уха жгучую серьгу.
Молнией, все осветившей, выстрел шаха был.
Он копыто зверя к уху выстрелом пришил.
Обратись к рабыне: «Видишь?» — он спросил ее.
Та ответила: «Ты дело выполнил свое!
Ремесло тому не трудно, кто постиг его.
Тут нужна одна сноровка — только и всего.
В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, —
Лишь уменье и привычка — не избыток сил!»
Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ,
Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.
Яростно ожесточилось сердце у него,
Правда злобою затмилась в сердце у него.
Властелин, помедли в гневе друга убивать,
Прежде чем ты вновь не сможешь справедливым стать!
«Дерзкую в живых оставлю — не найду покоя.
А убить — женоубийство дело не мужское.
Лишь себя я опозорю», — думал гневно шах.
Был у шаха полководец, опытный в боях.
Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора —
Женщина позором стала моего двора.
Нам не дозволяет разум кровью смыть позор».
Девушку повез вельможа в область ближних гор.
Чтобы, как нагар со свечки, голову ее