Я был послан к этим арабам как чужак, не способный думать их мыслями или подписываться под их убеждениями, но назначенный по долгу службы вести их вперед и развивать до наибольших высот любое их движение, полезное Англии в ее войне. Если я не мог усвоить их характер, я мог, по меньшей мере, скрывать свой собственный и пребывать среди них без очевидных трений, не сеять ни раздоров, ни критики, но лишь незаметное влияние. Так как я был их товарищем, я не буду их апологетом или адвокатом. Сегодня, надев старые одежды, я могу разыгрывать стороннее лицо, послушное чувствам нашего театра… но честнее будет записать, что тогда эти мысли и действия происходили естественно. Что сейчас кажется буйством или садизмом, на поле боя было неизбежным или неважной мелочью.
Кровь всегда была на наших руках: нам было дано дозволение на это. Раны и убийства казались призрачными, настолько краткой и болезненной была наша жизнь. В сравнении с горечью такой жизни горечь наказания должна была стать беспощадной. Мы жили одним днем и так же умирали. Когда была причина и желание, мы вписывали свой урок пистолетом или кнутом непосредственно в угрюмую плоть страдальца, и дело закрывалось без апелляций. Пустыня не позволяла затевать тонкие и медленные разбирательства с судами и тюрьмами.
Конечно, наши награды и удовольствия мчались на нас так же стремительно, как и наши трудности; но, в особенности для меня, они весили куда меньше. Образ жизни бедуинов тяжел даже для тех, кто воспитывался среди них, а для иностранцев — ужасен: жизнь, подобная смерти. Когда трудный поход заканчивался, у меня не было сил, чтобы записать свои чувства, равно как в самом пути не было свободного времени, чтобы увидеть ту духовную красоту, которая иногда встречалась нам. В моих заметках жестокое находило больше места, чем прекрасное. Мы, несомненно, больше наслаждались редкими мгновениями мира и забытья; но я скорее помню агонию, ужас и ошибки. Наша жизнь не сводилась к тому, что я описал (есть вещи, которые нельзя повторить хладнокровно из чистого стыда); но то, что я описал, было нашей жизнью. Молю Бога, чтобы те, кто читает мою историю, не стали из любви к ореолу необычности проституировать себя и свои способности в служении другому народу.
Человек, отдающий себя тому, чтобы управлять чужим народом, ведет жизнь йеху[4], продавая свою душу погонщику. Он не один из них. Он может противостоять им, убеждать себя в своей миссии, лепить и гнуть из них то, чем они не были бы по собственной воле. Тогда он использует свое прежнее окружение, чтобы выжать из них все возможное. Или, по моему образцу, он может подражать им так хорошо, что они в ответ подделываются под него самого. Тогда он предает свое собственное окружение, притворяясь перед ними; а притворство — мелкая, недостойная вещь. Ни в одном из этих случаев он не делает ничего от себя, ничего чистого, без мысли обратить это в выгоду, предоставляя этим людям извлечь из его молчаливого примера действия и реакции, какие им будет угодно.
В моем случае необходимость все эти годы жить в одежде арабов и имитировать основы их мышления выбросила меня из моей английской сущности и заставила смотреть на Запад и его условия новыми глазами: все это стало потеряно для меня. В то же время я не мог искренне влезть в кожу араба: это было всего лишь притворство. Человек легко становится неверующим, но трудно обратить его в новую веру. Я выпал из одной формы и не принял другую, стал как гроб Магомета в нашей легенде[5], с равнодействующим чувством сильного одиночества в жизни и презрения — не к людям, но ко всему, что они делают. Такая отчужденность приходит по временам к человеку, истощенному длительными физическими усилиями и одиночеством. Его тело ворочается машинально, в то время как разум оставляет его и критически взирает на него из ниоткуда, спрашивая, чем занимается эта пустая оболочка и зачем. Иногда эти сущности общались в пустоте, и тогда безумие подходило совсем близко, как, по-моему, оно всегда близко к тому, кто видит вещи сквозь завесы сразу двух обычаев, двух воспитаний, двух окружений.
Глава II
Первой сложностью в восстании арабов было определить, кто такие арабы. Поскольку этот народ был образован искусственно, значение их имени медленно, год от года, менялось. Когда-то оно значило «аравиец». Была страна, называемая Аравией; но никакого смысла в этом не было. Был язык, называемый арабским; и в этом был критерий. Это был обиходный язык Сирии и Палестины, Месопотамии и огромного полуострова, что значился на карте как Аравия. До покорения мусульманами эти края были населены разными народами, говорящими на языках арабской семьи. Мы называли их семитами, но использовали этот термин (как и большинство научных терминов) некорректно. Однако арабский, ассирийский, вавилонский, финикийский, еврейский, арамейский и сирийский языки были родственны, и указания на общее влияние в прошлом или даже на общее происхождение были усилены тем, что мы знали: внешность и обычаи существующих арабскоязычных народов Азии, хотя и разнообразные, как поле маков, имеют равное и существенное сходство. Мы могли с полным правом считать их родичами — и они определенно знали о своем родстве, даже если досадовали на это.
Арабскоязычные территории Азии в этом смысле представляли собой нечто похожее на параллелограмм. Северная сторона его тянулась от Александретты по Средиземноморью, через Месопотамию на восток к Тигру. Южной стороной был край Индийского океана от Адена к Маскату. На западе граница проходила по Средиземноморью, Суэцкому каналу и Красному морю до Адена. На востоке — по Тигру и Персидскому заливу к Маскату. Этот участок земли, размером с Индию, был родиной наших семитов, в которой ни один иностранный народ не задерживался постоянно, хотя египтяне, хетты, филистимляне, персы, греки, римляне, турки и франки пытались это сделать разными путями. Все были в итоге сломлены, и их раздробленные частицы потонули в сильных чертах семитской расы. Семиты иногда проталкивались дальше с этой земли и сами тонули во внешнем мире. Египет, Алжир, Марокко, Мальта, Сицилия, Испания, Киликия и Франция впитали и уничтожили семитские колонии. Только Триполи в Африке и вечное чудо еврейства сохранили семитов вдали от их краев с определенной долей самосознания и силы.
Происхождение этих народов — вопрос академический; но, чтобы понять их восстание, важны были их современные социальные и политические различия, а их можно было уловить, только взглянув на их географию. Этот их континент попадал в несколько огромных областей, грубые различия которых заставляли их обитателей разниться в привычках. На западе этот параллелограмм был обрамлен от Александретты до Адена горным поясом, называемым на севере Сирией, а далее, к югу — соответственно Палестиной, Мидианой, Хиджазом и, наконец, Йеменом. Высота этого пояса в среднем равнялась трем тысячам футов[6], с вершинами от десяти до двенадцати тысяч футов. Он был обращен на запад, хорошо увлажнен дождями и облаками с моря, и основная его часть была плотно населена.
Другой ряд населенных гор, обращенных к Индийскому океану, был южной границей параллелограмма. Восточная граница его сначала была аллювиальной равниной, именуемой Месопотамией, но юг Басры был равниной литоральной, именуемой Кувейтом и Газой, до Гаттара. Большая часть этой равнины была заселена. Эти населенные горы и равнины обрамляли бездну жаждущей пустыни, в сердце которой был архипелаг орошаемых и населенных оазисов, именуемых Касим и Арид. В этой группе оазисов лежал подлинный центр Аравии, хранилище ее национального духа и наиболее сознательной индивидуальности. Пустыня окружала его и сохраняла нетронутым.
Эта пустыня, которая выполняла такую великую роль вокруг оазисов и так сформировала характер Аравии, были разнообразна по природе. На юге от оазисов она являла собой нехоженое море песка, тянувшееся рядом с населенным откосом побережья Индийского океана, закрывая его от арабской истории и от всякого влияния арабской морали и политики. Хадрамаут, как называли это южное побережье, сформировал часть истории голландских Индий; и мысль его оказывала влияние скорее на Яву, чем на Аравию. К западу от оазисов, отделяя их от гор Хиджаза, лежала пустыня Неджд, местность из гравия и лавы с небольшой долей песка. К востоку от этих оазисов, отделяя их от Кувейта, располагался сходный участок гравия, но с некоторыми промежутками труднопроходимого мягкого песка. К северу от оазисов тянулся пояс песка, и затем — бесконечная равнина гравия и лавы, заполняющая все между восточным краем Сирии и берегами Евфрата, где начиналась Месопотамия. Проходимость этой северной пустыни для людей и автомобилей дала возможность арабскому восстанию завоевать верную победу.
Горы запада и равнины востока всегда были в Аравии местами более населенными и активными. В особенности на западе, в горах Сирии и Палестины, Хиджаза и Йемена, люди то и дело вливались в текущие события нашей европейской жизни. С точки зрения духовной, эти плодородные, здоровые холмы были в Европе, а не в Азии, поскольку арабы смотрели всегда на Средиземноморье, а не на Индийский океан, в поисках своих культурных симпатий, своих предприятий и особенно своего расширения, так как проблема миграции была величайшей и наиболее сложной силой в Аравии, и общей для всей Аравии, но могла варьироваться в разных арабских районах.
На севере (Сирия) рождаемость в городах была низкой, а смертность высокой из-за антисанитарных условий и беспокойного образа жизни, который вело большинство. Вследствие этого излишек крестьянства находил свободные места в городах и поглощался ими. В Ливане, где с санитарией было получше, ежегодно случался великий исход молодежи в Америку, грозивший (впервые со времен Греции) поменять картину всего округа.
В Йемене решение было другим. Там не было торговли с иностранцами и не было массовой индустрии, чтобы сосредоточивать население в нездоровых местах. Города были только рынками, такими же чистыми и простыми, как и обычные деревни. В силу этого население увеличивалось медленно; уровень жизни опустился очень низко, и численное скопление сильно чувствовалось. Там не могли эмигрировать за море, поскольку в Судане было еще хуже, чем в Аравии, и немногие племена, которые отваживались на переход, ради выживания были вынуждены до глубины изменить себе как семитам