зубчатой рейки, в которой я увидел прототип моего уродливого столба. После сказанного мной выше о нецелесообразности имитации чего бы то ни было, кроме природных форм, меня трудно обвинить в том, что я представляю эту практику архитектора как всецело образцовую; однако сколь поучительно то смирение, которое снизошло до подобных источников идей, та смелость, которая могла так далеко отходить от общепринятых форм, и то живое чувство, которое из соединения столь странных и примитивных составных частей могло создать столь гармоничное произведение архитектуры.
XXI. Я, наверное, слишком подробно остановился на той форме жизненности, которая известна почти столь же своими огрехами, сколь и их восполнением. Мы должны вкратце обратить внимание на воздействие ее, которое всегда правомерно и всегда необходимо, на те менее значительные детали, где она не может быть ни заменена прецедентами, ни подавлена правильностью.
Я говорил ранее, что ручную работу всегда можно отличить от машинной, учитывая, однако, что человек может работать как машина и снизить качество своего труда до уровня машинного; но до тех пор, пока человек работает как человек, вкладывая в свой труд душу и все свои силы, не важно, хороший ли он мастер, все равно в ручной работе будет заключено нечто бесценное: будет ясно видно, что одни элементы доставляли мастеру больше удовольствия, чем другие, – что на них он останавливался дольше и выполнял их тщательнее; а затем пойдут второстепенные элементы и проходные элементы; вот здесь удар резца сильнее, а там легче, а рядом совсем робкий; и, если ум и сердце человека ощущаются в его работе, то все будет на месте и каждая часть будет дополнять другую, и общее впечатление по сравнению с той же работой, выполненной машиной или равнодушной рукой, будет такое, как от поэзии, хорошо прочитанной и глубоко прочувствованной по сравнению с теми же стихами, вызубренными и оттарабаненными. Для многих разница незаметна, но в ней вся суть для тех, кто любит поэзию, – они предпочтут вовсе не слышать стихов, чем слышать их в плохом исполнении; и для тех, кто любит Архитектуру, жизнь и прикосновение руки, – это главное. Они предпочтут вообще не видеть украшение, чем видеть его вырезанным не так, как подобает, – то есть мертвым. Я не устану повторять, что вовсе не грубая обработка, вовсе не примитивная обработка обязательно плоха; но бездушная, везде одинаково приглаженная, ровная, холодная невозмутимость бесчувствия – унылая правильность борозд на плоском поле. Холод скорее проявится в законченной работе, чем в любой другой, – человек охладевает к тому, что он делает, ему это уже надоедает, когда он делает работу законченной; а если считать, что законченность заключается в шлифовке и достигается с помощью наждачной бумаги, то можно с таким же успехом доверить эту работу токарному станку. Но истинная законченность – это просто полная передача задуманного впечатления, а высшая законченность – это полная передача задуманного и живого впечатления, что чаще достигается грубой, чем тонкой обработкой. Я не уверен, достаточно ли часто замечают, что создание скульптуры состоит не в том, чтобы просто высечь форму чего-то в камне, а в том, чтобы высечь впечатление от этого. Очень часто настоящая форма в мраморе была бы совсем непохожей на себя. Скульптор должен живописать резцом, как кистью: половина ударов его резца делается не для того, чтобы создать форму, но для того, чтобы придать ей силу; это касания света и тени; высечь выступ или выдолбить углубление надо не для того, чтобы представить действительный выступ или углубление, но чтобы получить линию света или пятно тени. В грубом виде этот характер исполнения очень заметен в старой французской резьбе по дереву, где радужная оболочка глаз у фантастических чудовищ смело обозначается насечками, которые, будучи по-разному расположенными и всегда темными, придают на разные лады странное и пугающее, отвратительное и враждебное выражение фантастическим физиономиям. Пожалуй, лучшим примером этого рода скульптурной живописи являются работы Мино да Фьезоле; великолепный эффект в них достигается до странности неловкими и, казалось бы, грубыми касаниями резца. Губы одного из детей на гробнице в церкви Бадии при внимательном рассмотрении кажутся наполовину недоделанными; однако их выражение передано гораздо лучше и более невыразимо, чем в любом произведении из мрамора, которое я когда-либо видел, особенно в отношении нежности и мягкости детских черт. В более суровом виде они не менее великолепно переданы в статуях сакристии Сан-Лоренцо, и опять-таки благодаря незаконченности. Я не знаю ни одной работы, в которой формы абсолютно точны и отделаны, где был бы достигнут такой результат; в греческой скульптуре нет даже попыток этого добиться.
XIII. Детали аркады на южной стороне собора в Ферраре
XIV. Скульптуры собора в Руане
XXII. Совершенно очевидно, что в архитектуре такая мужественная обработка, подходящая, как ей и надлежит, для сохранения своего воздействия и после того, как более тонкая обработка будет повреждена временем, должна быть признана самой целесообразной; и поскольку невозможно, даже если это желательно, чтобы высшая законченность придавалась количеству работы, покрывающей большое здание, понятно, сколь драгоценным должно стать Понимание, которое превращает саму незаконченность в средство дополнительной выразительности; и сколь велика должна быть разница между ударами небрежного ремесленника и внимательного мастера, когда следы резца грубы и немногочисленны. Непросто хоть как-то передать их характер на бумаге, но читатель найдет одно-два подтверждения в примерах на рис. XIV, относящихся к барельефам северного портала в Руане. С каждой его стороны есть три квадратных пьедестала под тремя основными нишами и один в центре; каждый из них с двух сторон украшен пятью четырехлистными филенками. Таким образом, на нижнем украшении самих ворот имеется семьдесят четырехлистников, не считая тех, которые их окружают, и тех, которые находятся на пьедесталах снаружи; каждый четырехлистник заполнен барельефом, и все вместе чуть выше человеческого роста. Современный архитектор, конечно, сделал бы все пять четырехлистников на каждой стороне пьедестала равными, но только не средневековый. Притом что общая форма явно представляет собой четырехлистник, состоящий из полукругов, расположенных на сторонах квадрата, при ближайшем рассмотрении можно обнаружить, что ни одна из дуг не полукруглая и ни одна из основных фигур не квадратная. Последние представляют собой ромбоиды, чьи острые или тупые углы являются верхними в соответствии со своим бóльшим или меньшим размером; и дуги на их сторонах сползают так, что попадают в углы окружающего параллелограмма, оставляя в каждом из четырех углов промежутки различной формы, каждый из которых заполнен изображением животного. Размер всей панели, таким образом, варьируется: две нижние из пяти – высокие, следующие две – низкие, а самая верхняя – немного выше, чем нижняя; при этом в барельефах, окружающих ворота, если обозначить любую из двух нижних панелей (которые равны друг другу) как a и любую из следующих двух как b, а пятую и шестую – как c и d, то d (наибольшая) относится к c, как a относится к b. Удивительно, насколько изящество целого зависит от этих вариаций.
XXIII. Каждый из углов, как было сказано, заполнен изображением животного. Таким образом, 70 × 4 = 280 животных, все разные, все представляющие собой простое заполнение промежутков в барельефах. Три из этих промежутков со зверями в их натуральную величину, прослеживая все изгибы, имеющиеся в камне, я привел на рис. XIV.
Я ничего не буду говорить об этих изображениях в целом, или о линиях крыльев, или о чешуйках, которые, возможно, кроме как у центрального дракона, представляют собой не более чем общее место хорошей орнаментальной работы; но вот в их чертах явно присутствует глубокомыслие и фантазия, необычные, во всяком случае, в наше время. Верхнее существо слева кусает какой-то предмет, форма которого едва прослеживается в стертом камне, – но оно явно это кусает; и читатель не может не узнать в странно заведенном глазе выражение, которое бывает, думаю, только у собаки, которая что-то игриво грызет и готова в любой момент отскочить со своей добычей в сторону: значение взгляда, насколько оно может быть передано простым резцом, можно почувствовать в сравнении со взглядом лежащей фигуры справа, полным печальной и сердитой задумчивости. Изображение этой головы и сползшего на лоб колпака безусловно хорошо; но тут есть еще и жест, особенно продуманный: это существо раздосадовано и озадачено, его рука плотно прижата к щеке, которая от этого сморщена под глазом. Все изображение в целом действительно выглядит чрезвычайно грубо, если рассматривать его в том масштабе, в котором оно естественно сравнивается с тонкой фигурной гравировкой; но если рассматривать его как простое заполнение промежутка на внешней стороне ворот собора, как одно из более чем трехсот подобных (в мои подсчеты я не включил внешние пьедесталы), то оно доказывает весьма благородное присутствие жизни в искусстве своего времени.
XXIV. Думаю, в отношении всех украшений необходимо всегда задавать простой вопрос: сделано ли это с удовольствием, радовался ли резчик, приступая к своей работе? Труд этот, возможно, самый тяжелый из всех, и еще более тяжелый, если в нем находишь удовольствие; но он обязательно должен быть радостным, иначе его результат не будет живым. Сколько бессмысленного труда мы исключили бы при этом условии, я едва ли рискую предположить, но это условие абсолютное. Недалеко от Руана недавно построена готическая церковь, поистине отвратительная по своей общей композиции и перегруженная деталями; многие детали сделаны со вкусом и все вместе – очевидно, человеком, который внимательно изучил старую работу. Но все это мертво, как листья в декабре; на всем фасаде нет ни одного заботливого прикосновения, ни одного теплого поглаживания. Люди, создавшие это, ненавидели то, что они делали, и рады были, когда работа закончилась. И пока работа делается таким образом, ваши стены просто портят уродливыми нашлепками, а венки из иммортелей на кладбище Пер-Лашез – более веселые украшения. Невозможно заполучить живое человеческое чувство, заплатив за него, – невозможно купить жизнь. Я не уверен даже, что ее можно заполучить, карауля или ожидая ее. Верно, где-то может появиться мастер, в котором это есть, но он не захочет оставаться на низшем уровне – он пробивается в Академики; а из массы имеющихся ремесленников сила ушла – и не знаю, насколько она восстановима; я знаю только одно: что все затраты на скульптурные украшения при нынешнем бессилии осуществляются буквально под девизом Жертвы ради жертвы или еще что похуже. Думаю, единственный способ богатого украшения, открытый для нас, – это геометрическая цветная мозаика, и многое могло бы у нас получиться, начни мы широко применять этот способ украшения. Но как бы то ни было, одно в нашей власти – обходиться без украшений, произведенных машинным способом, и без чугунного литья. Все штампованные изделия из металла, искусственный камень и имитации под дерево и бронзу, по поводу изобретения которых ежедневно происходит ликование, – все эти кратчайшие, дешевые и легкие пути создания того, чье благородство именно и состоит в трудности, – это просто множество новых препятствий на нашем и так загроможденном пути. Все это не сделает никого из нас ни счастливее, ни мудрее – н