нет в отравленном воздухе; итак, одна из основных задач искусства в его служении человеку – пробудить воображение ото сна, подобно ангелу, возмутившему воды Вифезды; искусство, которое не пробуждает воображение, изменяет своему долгу и уклоняется от своей сути. Проявить силу воображения – недостаточно, надо заставить и зрителя проявить ее же; а если зритель не готов подняться до уровня произведения, ему не дано будет его распробовать, а тем более им насладиться. Но если уж зритель пробудился, художник должен стать ему надежным и уверенным проводником: нельзя отпускать воображение зрителя на свободу, позволять ему блуждать там и сям; нельзя, однако, и оставлять его в праздности; должная степень завершенности любого произведения – та, которая позволит зрителю закончить его для себя именно так, как это задумал художник, а не та, где на долю зрителя уже ничего не остается. Как только полностью передана основная идея, художник должен отложить кисть; каждый мазок, добавленный после того, как история, с помощью зрителя, уже рассказана до конца, идет только в ущерб работе. Итак, всякое искусство, которое исчерпывает предмет до конца или, напротив, не дает точных указаний воображению зрителя, – дурно.
Если, вняв моим рассуждениям, кто-то из моих читателей надумает, в меру своих сил, посвятить себя возрождению в Англии здоровой архитектуры и если ему угодно получить краткий совет, как это можно сделать, я дам такой совет, простой и ясный. Прежде всего – полностью отбросить все, что связано с греческой, римской и ренессансной архитектурой, как в подходе, так и в форме. Мы только что убедились, что вся архитектура, основанная на греческих и римских образцах, – а именно такую мы, по большей части, и создаем последние три столетия, – начисто лишена жизни, добродетели, достоинства и способности творить добро. Она низменна, неестественна, бесплодна, безрадостна и безбожна. Языческая по происхождению, возрожденная в безверии и гордыне, разбитая в старости параличом, она продолжает улавливать в свои сети все благое и жизнеспособное, что кишело вокруг нее в ее юности; эта архитектура будто бы специально создана для того, чтобы превращать архитекторов в плагиаторов, ремесленников – в рабов, а заказчиков – в сибаритов; архитектура, где разум празден, воображение иссушено, где царит роскошь и торжествует тщеславие; первое, что мы должны сделать, – покончить с ней, отрясти ее прах с наших ног. Покончить со всем, что хоть как-то связано с пятью ордерами, вообще с любым из ордеров – дорическим, ионическим, тосканским, коринфским, композитным, – со всем, что хоть немного отдает Грецией или Римом, в чем видно хоть малейшее уважение к законам Витрувия или следование принципам Палладио, – все это нельзя долее терпеть. Освободиться от этих «старых негодных тряпок и старых негодных лоскутьев», сбросить их во дворе нашей темницы.
Нашей надежде и вере в себя не должно быть поставлено никаких пределов. Я убежден, что мы можем не только сравняться с мастерами северной готики, но во многом и превзойти их. Впрочем, в том, что касается портретной скульптуры, нам пока придется удовольствоваться уровнем куда более низким, ибо у нас нет подходящей натуры. Скульптура, использующаяся для украшения архитектуры, хороша только в том случае, если представляет людей своего времени в костюмах своего времени; а наша современная одежда вряд ли добавит красоты нишам и антрвольтам. В том же, что касается цветочных орнаментов, мы можем сделать огромный шаг вперед, не говоря уже об искусстве инкрустации и о мастерстве исполнения в целом. Ибо, хотя слава готики и состоит в том, что она приемлет и самую грубую работу, она не отказывается и от самой тонкой; и как только мы признаем права рядового ремесленника, он не замедлит вознаградить нас, становясь все более и более искушенным; при пособничестве нынешней науки и нынешнего изобилия мы сумеем вместо наших громоздких соборов создать нечто подобное Кампаниле Джотто, даже лучшее, чем Кампанила Джотто, ибо мы сможем использовать самые чистые, самые совершенные формы северной готики, соединив их с итальянской тонкостью исполнения. Сейчас трудно даже вообразить, сколь великолепны могли бы быть здания, стенам и сводам которых были бы приданы формы английской и французской готики XIII века и которые были бы украшены с итальянским изяществом деталей; которые отображали бы – буде человеческие фигуры мы ваять не можем – красоту каждого цветка, каждой травинки наших английских полей, каждого дерева, что цепляется корнями за наши скалы, каждого бутона, что впивает наши летние ливни, – подобно тому как предки наши изображали дуб, плющ и розу. Давайте поставим себе такую славную цель и сделаем первый шаг к ее осуществлению – не в гордыне, но в смирении, приемля помощь самых скромных рук; и тогда Лондон XIX века еще станет Венецией без деспотии, Флоренцией без смут.
Лекции об искусстве
Предисловие к изданию 1887 года
Предлагаемые лекции являются самым значительным из моих литературных трудов. Я писал их с неослабной энергией, под влиянием самых лучших побуждений и при самом счастливом стечении обстоятельств. Я писал и читал их, когда еще была жива моя мать, принимавшая самое горячее участие во всех моих начинаниях, когда друзья мои еще непоколебимо верили в меня, а занятия, которым я предавался, казалось, влекли меня к задачам более благородным и ответственным, чем цели праздного туриста или случайного преподавателя.
Сегодняшнее поколение может улыбаться, читая пылкие заявления, которые содержатся в первых четырех лекциях. Но не я один виноват в том, что эти заявления не осуществились. Я не отказываюсь ни от одной из высказанных надежд, не беру назад ни одного слова из того, что обещал студентам в случае, если они усердно предадутся занятиям. Для успеха дела мне следовало жить неотлучно в Оксфорде и не расточать своей энергии на другие дела. Но я предпочел уделять половину своего времени Конистону[76] и половину сил тратить на создание новой социальной организации – Общины Святого Георга, – которая преисполнила всех моих оксфордских коллег недоверия, а многих моих слушателей – даже презрения ко мне. Смерть матери, последовавшая в 1871 году, и смерть моего друга в 1875 году погасили всякую заинтересованность, с которой я писал или создавал свои планы. И в 1876 году, не чувствуя в себе сил выполнять обязанности в Оксфорде, я взял годичный отпуск и, следуя любезному и мудрому совету принца Леопольда, отправился в Венецию, чтобы еще раз рассмотреть и обсудить ту форму, в которую я отлил ее историю в «Камнях Венеции».
Подлинное и тщательное изучение этой истории, начатое с места упокоения святого Марка, и новые архитектурные чертежи увлекли меня вперед, в новые области мысли, несовместимые с ежедневными посещениями оксфордских классов. С одной стороны, недовольство тем состоянием, в котором я покинул их, а с другой – невозможность вернуться к дальнейшему руководству ими, для чего пришлось бы отказаться от всех планов по изучению венецианской и итальянской истории, – все это послужило началом целого ряда мучительных волнений и завершилось в 1878 году болезнью, едва не приведшей к смертельному исходу.
Таким образом, мои занятия в Оксфорде на самом деле продолжались только с 1870 до 1875 года. Едва ли можно удивляться или упрекать меня за то, что за это время я не смог завоевать всеобщего доверия к системе преподавания, которая хотя и основывалась на системах да Винчи и Рейнолдса, но расходилась с практикой всех новых европейских академических школ, и при недостаточных средствах нашей кафедры не успел создать школ скульптуры, архитектуры, металлических работ и орнаментики рукописей, план которых был с такой уверенностью намечен в первых четырех лекциях.
Пересматривая эту книгу, я – подобно тому, как сделал это в последнем издании «Семи светочей архитектуры», – отметил те места, которые могут быть применимы и полезны для студентов в целом, кроме тех, которые непосредственно касаются специальных предметов. Важность этих суждений, имеющих более широкое значение, я всегда обозначаю полужирными буквами или курсивом. Если читатель захочет составить указатель тех суждений, которые найдет полезными для собственной работы, то на оставленных в конце книги пустых страницах он, без сомнения, поместит более подходящие для себя, чем те, которые мог бы сгруппировать сам автор, следуя своему представлению об их значении.
Сэндгэйт, 10 января 1888 года
Лекция IВведение
1. На меня возложена обязанность ввести в круг элементов образования, существующих в этом великом университете, такой, который не только сам является новым, но может в результате произвести известный переворот во всех остальных. Эта обязанность, как вы отлично понимаете, настолько трудна, что, приняв ее на себя, всякий рискует подвергнуться упреку в дерзости, и каждому, кто честно возьмется за нее, дóлжно опасаться, что его руки опустятся от страха перед этой задачей, от чувства неуверенности в самом себе.
Да и мне еще недавно так мало были знакомы самоуверенность и надежда, что я едва могу обрести необходимый запас первой для возбуждения в себе энергии, а второй – для веры в будущее. Мне придает силу только мысль о том, что благородные люди и великодушные друзья, которые тем строже судят, чем сильнее любят, пожелали, чтобы мне было доверено это дело. И я убежден, что доброе дерево, которое мы сегодня с Божьей помощью сажаем в землю, не зачахнет, хотя оно посажено при не слишком благоприятных предзнаменованиях и первые побеги его ослаблены недостаточным уходом.
2. Благодаря щедрости того благородного англичанина, которому мы обязаны основанием этой кафедры одновременно в трех великих университетах, осуществлена первая из целой серии реформ, которые ныне проводятся в нашей системе народного образования. Как вам известно, эти реформы знаменуют собой существенный поворот национальной мысли применительно к двум принципам, лежащим в основе этого образования, и относительно тех слоев общества, на которые оно распространяется. Прежде полагали, что дисциплина, необходимая для формирования личности, более всего воспитывается абстрактным изучением литературы и философии; теперь же думают, что для достижения той же или даже более совершенной дисциплины служат два пути: обучение человека с раннего детства тем предметам, усвоение которых может потом принести ему значительную практическую пользу, и предоставление свободы в выборе той отрасли занятий, которая наиболее соответствует личной склонности. Я всегда употреблял весь свой небольшой авторитет для содействия этой реформе, и никто больше меня не может радоваться ее практическим результатам. Но за дело завершения (я не решаюсь сказать – исправления) системы, установленной величайшей мудростью наших славных предков, надо браться с почтительной осторожностью. Англичане в реформах часто проявляют бурную энергию, пропорциональную тому отвращению, с которым решаются допустить их необходимость. Поэтому в данную минуту больше, чем когда-либо, сл