Явление следующее — Романцов. Глядя на него, всегда испытываю такое, будто нажрался песку: в горле першит, а желудок становится каменным. Тошное ощущение, словом. Романцов — осанистый, степенный, наделенный сознанием собственного достоинства не хуже Иннокентия Павловича, моего персонально приданного верблюда. Нелестное для секретаря партийного бюро сравнение, но я не виноват, не я рекомендовал Романцова на этот пост. Не сегодня-завтра поднатужусь, чтобы освободить Романцова от непосильного бремени, а парторганизацию — от степенного дурака, хотя с точки зрения чисто утилитарной он для меня удобный секретарь, как бывает удобной мебель. Романцов шагает ко мне и протягивает ладонь, я подставляю локоть — руки у меня заняты телефоном и карандашом, — но Романцов не может не обменяться со мною пожатием.
— Да, да, слушаю, — говорю я в трубку и, придерживая ее плечом, беру сигарету. Тотчас протягивается зажженная спичка — это Романцов, — я делаю вид, что не замечаю, придавливаю локтем коробок, чиркаю, затягиваюсь, говорю в микрофон: — Ясно. Короче.
Кабинет становится ниже и тесней: входит Забаров.
— Здравствуй, Газиз Валеевич, — говорю персонально.
Он садится в стороне. По всегдашнему обыкновению — в черной, с накладными карманами гимнастерке, галифе, сапогах. Гимнастерка в данном случае —не отрыжка моды тридцатых годов, а привычная с гражданской войны одежда. Не могу представить Забарова в пиджаке или клетчатой рубахе. У него — квадратная грудь, рябоватое крутое лицо, с горбинкою нос, продолговатый шрам под левым глазом, слегка раздвоенный подбородок, редкие седые волосы и неожиданная, мгновенно возникающая улыбка... Никаких штатных должностей Забаров — единственный в поселке пенсионер — не занимает, но его присутствие на планерке не только желательно, но и совершенно необходимо, и не потому лишь, что Газиз Валеевич — председатель комиссии содействия партийно-государственному контролю...
Круглолицый, с круглым животиком, округлыми плечами, закругленными жестами, законченными фразами, всегда в превосходном настроении — главбух, так не сходный с традиционным для юмористики образом бухгалтера, сухаря, скупердяя и формалиста. Нашего «министра финансов» отличает не одна внешность, не только черты характера, но еще и диковинное для свежего уха сочетание фамилии, имени, отчества: Джумаев Джон Сидорович. Но мы привыкли, не удивляемся.
Нариман Атлуханов — начальник отдела снабжения. Ему с утра пораньше я первому «сделаю втык». За что именно — еще не ведомо Нариману, однако разгона мой начснаб ждет и поглядывает преданно и готовно, стараясь прочитать что-либо на моем лице. Атлуханов — стареющий пижон: оранжевая куртка на «молниях», немыслимой расцветки галстук; верхняя пуговица рубашки уже расстегнута, через час Нариман спрячет галстук в карман и распахнет куртку, а после зашвырнет ее куда-то, но пока он при полном параде. Вонзает расческу в седоватую шевелюру, охорашивается, принимается играть авторучкой, поглядывая готовно и преданно. Шалишь, дорогой товарищ, все равно влетит по первое число.
Главный инженер, главный механик, начальник спецчасти... Кого не хватает еще? Ага, Дымента. Вот и он, явился впритирку, за полминуты до черты, за которой схватил бы замечание. Но даже опоздай он — я не стал бы песочить шибко: Дымент для меня не просто «шеф» литологической партии, он еще и непосредственный начальник Темки. К Дыменту я снисходителен, и он, шельма, знает это и улыбается щербатым ртом — рыжеватый, в шелковой безрукавке из трикотажа, не слишком, насколько понимаю, фасонистой и модной. Дымент весь в конопушках, руки его усыпаны тоже коричневыми пятнышками, он отличный инженер и веселый парень. Хорошо, что Дымент веселый и легкий человек...
— Чтобы не забыть, — говорю я, сбагрив наконец трубку: завгар Паштенко излил наболевшую душу. — Дымент, останешься после планерки, дело есть. Все в сборе? Начали. Нариман, докладывай.
— Значит, так, — словно включенный радиоприемник, с ходу объявляет Атлуханов. — По линии отдела снабжения на сегодня все в порядке.
Он выпаливает и смотрит на меня. Он врет. Невозможно, чтобы по линии отдела снабжения было в порядке абсолютно все.
— Врешь, — говорю я. — Звонил Сазонкин. Резиновые коврики — где? Перчатки резиновые — где? Ты, Нариман, крутить хватит. Я не из главка приехал, я тебе не Батыев, можешь мне бадягу не разводить, сам знаю, что к чему. Дело давай, а не плетение словес.
— Значит, так, — говорит Атлуханов, перестраиваясь мгновенно. — По линии отдела снабжения недостает резиновых изоляционных ковриков и перчаток согласно заявке Сазонкина.
— Заместителя главного инженера, — на правах моего любимца тихонько добавляет Дымент. Все привычно смеются, хотя сия шутка не сверкает новизной.
— Тихо, — говорю я. — Как дети.
Атлуханов докладывает дальше. Обнаруживается десяток промахов и пробелов. Слушаю и перебираю стопку радиограмм. Та, насчет которой я велел остаться Дыменту, лежала сверху.
Останавливаю Атлуханова, объявляю всем:
— Не было печали — черти накачали. Корреспондент едет. Он же — писатель. Из Москвы. По фамилии — Ивашнев. Всем ясно? Учесть. Продолжай, Нариман.
Опять подпрыгивает телефонный аппарат.
— Да, — отвечаю я и киваю Атлуханову: говори, говори, слушаю и тебя.
Начался обыкновенный рабочий день.
Дымент. Какие они братья...
Иду и посвистываю: на душе у меня препаскудно.
Жаль, что камералка близко. Впрочем, тут все рядышком, в этом паршивом поселке. Чудак Перелыгин, играется, как дитё: издал высочайший указ переименовать Мушук в Светлый, а новый поселок звать Веселым. Стихийный последователь семантической философии. Словно вещь меняет качества, обретая иное название. От жары у людей усыхают или разжижаются мозги, давно доказано.
Стою у грязной камералки — землянки, набитой образцами. Трогаю замок. Тяну время.
У нас есть еще одна камералка — чистая: дощатые засыпные стенки, обитые изнутри картоном, красота, кто понимает. Понимали все, и все завидовали, а Нариман Атлуханов бесился и наводил дознание: где раздобыли прессованныйкартон? Так я ему и доложился. Где раздобыли, там уж больше нет.
В камералке столы впритык. Голая лампочка болтается посередке. Ящики с планшетами в углу. Полки с образцами вдоль стен. Раскоряченные на трех ногах мензулы. Кипрегели в чехлах. Щелявый пол, не мытый с начала девонского периода. Груды окурков у каждого стола, кроме Римминого. Воззвание: «Товарищ, соблюдай чистоту!!!» И второе, типографским способом: «Не забудь спустить воду!» График работ с апреля по середину октября включительно... Вот вам и включительно...
Небось уже собрались, ждут руководящих указаний. А что, если выдать новость с ходу? Вот будет! Станут расширять светлые очи, балдеть и плакаться. Штабелями полягут все до единого — и Залужный, и Грибанов, и супружеская пара, и Файка Никельшпоре, и сама Энергия Михайловна. Разве только Платошка промолчит по неразумию да Гаврилка. И еще — Пак. Он флегматик. Никогда не поймешь, что думает. Плохо, когда люди молчат и неизвестно что думают.
У чистой камералки снова помедлил. Меня подмывало. Но я приказал себе молчать о главном. Решил: буду выдержанным. Отделаюсь легким трёпом. Трепаться не хотелось. Однако следует протянуть до вечера, пораскинуть мозгами.
— Встать, смирно, — говорит Левка Грибанов, техник, и обвивает ногами подпорки табурета.
— Ну и как? — спрашивает Темка Залужный, старший геолог партии.
— Вольно, сам рядовой, — говорю Левке. — Да так уж вот, — отвечаю Темке.
— Что было? — это Игорь Пак.
— Как всегда. Усиленно доказывали друг другу, что земля вертится. В самом деле, вертится, подлая, — говорю я. — И еще Дип вразумлял: план — это закон, график работ — закон, его приказ — тоже закон. Прямо пленум Верховного суда, не планерка. Ну, чего торчите, в поле пора.
— Ждали ценнейших указаний, — сообщает Залужный. — Воодушевились, можно ехать.
— Умница, — поощряю я. — Не зря выдвинули старшим геологом.
Думаю с опозданием: этого как раз говорить и не следовало — при Алиеве. Рустам же не виноват. Просто характера не хватило. Хватит ли у меня характера? Поглядываю на Рустама: может, не слыхал? По лицу Алиева ничего не понять, сидит, поигрывает карандашом.
— Конечно, умница, — соглашается Темка. — Под твоим чутким руководством...
Снова звучит как намек. Ни к чему. Алиев сейчас обидится. И Римма тоже. Вот, уже надула губки.
— Жмите, геологи, — издаю директиву. — Вас ждут бескрайние просторы пустыни.
— На которые не ступала нога советского человека, — добавляет Грибанов и тянет планшет. — А у меня сегодня по личному плану — камералить.
— Всем в поле, — подчеркиваю я.
— Начальство разгневано, — говорит Левка полувопросительно. Дождаться разъяснений ему не удается. — Подчиняюсь грубой силе, — говорит Левка и еще ждет. Но я выдерживаю и не отменяю распоряжения.
— Между прочим, писатель приехал, — говорю я, чтобы разрядить атмосферу.
— Шолохов? — интересуется Рустам, наконец он подает голос, и я отчего-то радуюсь этому.
— Лев Толстой, — информирую я. — А может, кто другой. Не запомнил. Знаю, что классик.
— А, — говорит Темка Залужный. — Приехал познавать жизнь во всем ее многообразии.
— Вроде, — говорю я. — И еще — Дип осуществил со мной задушевную беседу.
— На предмет?— спрашивает Залужный, я прикусываю язык: чуть не болтнул. Темка спрашивает несколько настороженно. Выдала моя интонация, что ли?
Стараюсь быть беспечным, даю задний ход:
— Да так. Оскорблял бога и заодно меня. Как водится.
— Понятно, — говорит Игорь Пак. — Поехали.
— На любимую работу, — добавляет Залужный.
— Запасы остроумия исчерпаны? — спрашиваю я. — Брысь тогда по местам. Труба зовет: солдаты, в поход.
— А ты? — уныло спрашивает Грибанов, ему до смерти неохота сегодня в поле. Нет, пусть отправляется, иначе затеет душевные разговоры, а