По расчёту, прикидывал Гаврилов, до Комсомольской остаётся километров тридцать. К утру доползём, если ничего не произойдёт. Походы, размышлял он, бывают удачные и неудачные. Лёгких походов Гаврилов не помнил, но удачные случались. Поломки, ремонты, пурга — без этого, конечно, не обходилось, однако шли весело, с улыбкой. А в другой раз всё восставало против тебя: и природа и техника. И поход получался мучительный. «В аварии всегда виноват командир корабля», — вспомнил Гаврилов афоризм своего друга, полярного лётчика Кости Михаленко. Если брать по большому счёту, то Костя, конечно, прав. Виноват командир, в данном случае он, Гаврилов. Виноват во всём! И в том, что вышли так поздно (в разгрузку спать нужно было меньше!), и в том, что солярка загустела (кому на слово поверил? Синицыну!), и в том…
Гаврилов резко затормозил, открыл дверцу и пустил ракету: из-под балка на тягаче Лёньки Савостикова выбивалось пламя.
Пожар
Языки пламени, подгоняемые боковым ветерком, охватили всю левую стенку балка и подбирались к крыше. Несколько походников вгрызались лопатами в снег и бросали в огонь рыхлые комья, а Гаврилов и Сомов, задыхаясь от едкого дыма, откручивали болты, которыми балок был закреплён в кузове тягача.
— Батя, газ взорвётся! — бросая лопату, крикнул Маслов.
— Трос, быстрее! — заорал Гаврилов. — Лёнька, вон из балка!
Из тамбура один за другим вылетели два спальных мешка, вслед за ними выпрыгнул и начал бешено вертеться на снегу Лёнька Савостиков, сбивая огонь с промасленной, заляпанной соляром одежды.
— Трос… Мигом!..
Братья Мазуры дотащили и подцепили к торцу балка тяжёлый танковый трос. В кабине тягача Савостикова уже сидел наготове Тошка, за рычагами гавриловского — Никитин.
— Р-разом! Тягачи рванули в противоположные стороны, и пылающий балок с грохотом рухнул на снег.
— Ложись! — взревел Гаврилов. — Куда?! Назад! — Последнее относилось к Лёньке, который в дымящейся куртке ринулся к опрокинутому набок балку и стал лихорадочно срывать принайтованные к крыше ящики и мешки с продовольствием. Гаврилов подскочил к Лёньке, ухватил его за руку и поволок в сторону.
— Ложись!
Взрыв, бурная вспышка пламени, и ночную темень прорезали тысячи разноцветных звёзд: это взлетел на воздух баллон с пропаном и ящик с ракетами.
— Хорош фейерверк! — вскакивая, сострил Тошка, но Сомов дёрнул его за ногу, и Тошка упал.
Ещё два взрыва, и над головами походников со свистом пролетели куски дерева и осколки разорванной стали.
— Дундук! — зло выдавил Сомов, прижимая Тошкину голову к снегу.
Ещё мгновение, и разнесло последний баллон. Больше взрываться было нечему.
На том месте, где лежал балок, дымилась глубокая чёрная яма. Вокруг неё столпились походники. Из-под укутавших их лица подшлемников вырывались клубы пара. Постояли, отдышались.
— Капельницу, что ли, не погасили? — предположил Игнат.
— Мы с Тошкой уходили из балка последними, — припомнил Никитин. — Погасили, точно.
— Чего натворил? — хрипло спросил Лёньку Сомов. Лёнька понурил голову.
— Не приставай, видишь, переживает, — съязвил Игнат. — Сосунок!
Сжав кулаки, Лёнька, как слепой, пошёл на Игната.
— Давай, давай морды бить! — рявкнул Гаврилов. — Я вам!..
Гаврилов круто повернулся и направился к Лёнькиному тягачу. Включил карманный фонарик, присмотрелся, выругался.
Все подошли и склонились над левой выхлопной трубой. Она была оголена, лишь по бокам висели почерневшие лохмотья обмотки. Ясная картина: прогорели медно-асбестовые прокладки выхлопного коллектора, и от раскалённой отработанными газами трубы загорелся настил балка.
— Прокладки, батя!
Отправляясь в поход, Гаврилов всегда менял прокладки на новые, чтобы наверняка хватило на всю дорогу. Первое и святое дело. Но перед этим походом тягачи ремонтировал Синицын. Снова Синицын!
И снова виноват он, Гаврилов. Нужно было ещё час не поспать, проверить прокладки.
— Сменить, — ощущая тупую боль в сердце, приказал он. — Развернуть машины, включить фары. Пошуруйте вокруг.
Нашли немногое. Кроме сброшенных Лёнькой в последнюю минуту двух мешков с хлебом и трёх ящиков с полуфабрикатами, разыскали помятую печку-капельницу, разорванные баллоны из-под пропана, обгоревший остов запасной рации и чудом оставшийся невредимым большой ящик с брикетами замороженного бульона. Сгорели все личные вещи жильцов балка — Савостикова, Сомова, Никитина и Жмуркина, фотоаппараты и кинокамеры и, самое главное, картонная коробка с «Беломором» и «Шипкой». Её искали особенно долго, страшно было остаться без курева. Не нашли.
За обедом подсчитали: на восемь человек курящих имелось десятка три с небольшим сигарет и неначатая пачка «Беломора». Доверили весь запас Задирако и решили курить одну на троих после обеда.
Хлеба должно было хватить — с учётом нескольких мешков на камбузе, а вот полуфабрикаты и газ Гаврилов приказал расходовать экономно. Кроме того, велел Борису Маслову беречь рацию в «Харьковчанке» как зеницу ока, а Задирако — помалкивать про то, что единственный мешок соли разметало взрывом. Через пять-шесть часов ходу — Комсомольская, может, там найдётся.
В камбузе было холодно, но покойно, никому не хотелось плестись по морозу к тягачам и до утра в одиночестве ишачить за рычагами.
— Вернусь, — размечтался Тошка, — приду к Синицыну в гости. Такого человека, как я, он примет с уважением (Тошка мимикой изобразил уважение, с каким отнесётся к нему Синицын), а я ему: «Сымай штаны!» А он: «Какие такие штаны?» А я: «Твои, взамен тех, что у меня сгорели по твоей милости!» Деваться ему некуда, сымет штаны, а я ему: «Пёс с тобой, таскай, куда тебе на улицу с голым задом!»
— Паяц! — неодобрительно глядя на развеселившихся товарищей, буркнул Сомов.
— Валера, одолжи на перегон Тошку! — отмахнувшись от Сомова, попросил Давид. — Вернёмся — месяц пивом поить буду!
— Как это так одолжи? — заважничал Тошка. — Я тебе, брат, не какой-нибудь Фигаро. Этак каждый начнёт канючить: «Давай мне Тошку!» Вас вона сколько, а Тошка один.
— Ладно, езжай до Комсомольской с Давидом, — с лаской в голосе сказал Гаврилов. — Только не заговори его допьяна, собьётся с курса и загонит машину на Южный полюс. А ты, племянник (к молчаливому Лёньке), не вешай нос, а то я подумаю, что ты барахло своё жалеешь. Сдирать стружку с тебя пока не стану, тем более Петя не разрешит, раз ты ему хлеб и бифштексы выручил. Ну, сыночки, по коням!
— Спасибо, матерь кормящая, — поклонился повару Валера.
— Приходите ещё, не стесняйтесь, дорогие гости, — заулыбался Петя.
— Что в журнале записать, батя? — спросил Маслов.
— Прокладки, — хмуро ответил Гаврилов, не в силах отвести взгляда от окурка, который после него досасывал радист. — Запиши, что Плевако не сменил, а Гаврилов, сукин сын, не проверил. И про разбитые горшки — наши потери — запиши, чтобы главбуху доставить развлечение.
— Ты, друг, не обижайся, — натягивая на голову подшлемник, сказал Лёньке Игнат. — Ну, ляпнул сгоряча.
— А я и не обижаюсь! — вызывающе ответил Лёнька. — Думай только, когда говоришь, понял?
— Хорошо, хорошо, — дружелюбно сказал Игнат. И походники разошлись по машинам.
Лёнька Савостиков
Не бывать бы Лёньке в Антарктиде, если бы за него, родного племянника, слёзно не молила Катя. Очень не хотелось Гаврилову брать Лёньку, но ни в чём он не мог отказать жене. Для виду поупрямился, поворчал и уступил. Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятя возвратить сына человеком. Гаврилов сердился — Антарктида, мол, не исправительная колония, но в глубине души был польщён. Пообещал, что проследит, выбьет дурь из ветреной головы. Сёстры наделяли его чрезвычайными полномочиями, а Лёнька слушал и ухмылялся. Против Антарктиды, впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги, и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на край света — превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах.
А Лёньку брать Гаврилов не хотел потому, что в его глазах племянник жены имел два крупных недостатка. Во-первых, был писаным красавцем, а к этой разновидности людей Гаврилов вообще относился с подозрением; во-вторых, в недавнем прошлом боксёром, даже мастером спорта. А спортсменов, особенно именитых, Гаврилов не слишком-то уважал. Хотя сам он не без удовольствия смотрел матчи по телевизору и слегка болел за «Зенит», но не мог понять спортсменов, тратящих немалую энергию столь, на его взгляд, бессмысленно. Когда ему доказывали, что спортивные зрелища дают тысячам людей необходимую им разрядку, он не спорил, но шутливо ссылался на своё «крестьянское воспитание»: мол, с детства приучен уважать лишь тех, кто делает работу. За такие отсталые взгляды Васютка сгоряча обозвал папу «вымирающим мамонтом», что рассмешило Гаврилова до слёз.
Впрочем, своему десятилетнему первенцу он готов был простить всё.
Лёнькины же «подвиги», о которых в семье ходили легенды, Гаврилова не очень волновали. Слушая сетования сестёр, он посмеивался, а когда Катя сердилась на такое его легкомыслие, тут же признавал свои ошибки. И думал, что четверть века назад он бы из этого парня сделал лихого танкиста. Хотя и в Антарктиде случаются такие переделки, что вся пыль с человека слетает и раскрывается его существо. А что касается Лёнькиных «подвигов», то женщин там нет, собутыльников днём с огнём не найдёшь, нос задирать не перед кем. Тогда и посмотрим, мужик ты или тряпка.
Так Гаврилов, отбросив немалые сомнения, взял Лёньку с собой. Решил пристроить его в Мирном, не брать сразу в поход. Но перед самым выходом Мишке Седову вырезали аппендикс, и волей-неволей пришлось Гаврилову вместо надёжного механика-водителя посадить на тягач племянника.
А был Лёнька Савостиков удивительно хорош собой: под метр девяносто ростом, и фигура такая, что на пляже магнитом женские взгляды приковывала, и шея, запросто выдерживающая целую гроздь девчонок, буйные русые волосы, белозубая у