Скинутые кожи, висящие на ветвях, тоже показывают, что животные здесь как дома. Эти покровы пользуются спросом, главным образом у новобрачных, которые добавляют их частички в общий чай, чтобы быть уверенными в долгом, счастливом браке.
Я увидел здесь осуществленной свою идею серпентариума — по крайней мере, частично, поскольку еще храмы Геи и Асклепия должны были быть огорожены прудами и широкими террасами. Моя давняя мысль: кто не преодолеет змей, не переступит порог новой эпохи. Но преодоление это не может быть христианским.
Здесь, вопреки всему пустословию, от которого жрецы не могут избавиться, был ощутим подлинный мир, настоящее святилище. Змея для Земли священна, в ней предстает Гея. Даже в изображениях Богоматери нельзя без нее обойтись. Это становится отчетливее во времена, когда Земля сбрасывает кожу[88], — в своих титанических изменениях.
Культы животных — это не предварительные ступени. Они присутствуют в богослужении всегда; они совершенствуются и материализуются в большом вдохе и выдохе. Они охватывают не только культуры, но и время. Ягненок, баран, рыба, голубь, бык, лев, скарабей; почитать их ничуть не абсурдно. На Востоке об этом знают лучше, чем у нас.
Мы проехали по острову с его деревнями, лесами, плантациями. Внизу, на наносном тропическом грунте, бананы, затем рисовые поля, на которых зеленели всходы высотой с руку, на склонах каучуковые леса и чайные рощи, напоминающие барочные сады. Иногда мы выходили и шли пешком, чтобы рассмотреть деревья и цветы, при этом также собрали немного растений.
В деревнях и их окрестностях преобладают поднятые на сваи хижины и дома — все равно, стоят ли они на воде или на земле. Это в обоих случаях дает преимущества. Поскольку европейские архитекторы давно и по праву предлагают эту строительную конструкцию в качестве радикального средства против транспортного коллапса, она, вероятно, лет через пятьдесят придаст нашим городам новый облик.
По дороге жители предлагали нам свои фрукты: зеленые кокосовые орехи, плоды манго, маленькие бананы, пользующиеся дурной славой из-за своего запаха дурьяны, и прочее. Новым для меня оказался плод рамбутана, колючая кожура которого очень похожа на кожуру нашего конского каштана. Внутри нее ароматный студенистый шар, подобно яичному белку охватывающий миндалевидную косточку.
Эти плоды наряду с дурьяном принадлежат к любимым лакомствам обезьян, которые умеют искусно вскрывать их; мы смогли убедиться в этом в Ботаническом саду, который мы исходили, прежде чем вернуться в город. На одной лужайке они небольшими группами приблизились к нам и взяли, разумеется с осторожностью, у нас фрукты. Они, кажется, держали ухо востро не только с нами, но и с себе подобными. Шайки старательно держались друг от друга подальше. Как я слышал, одна из них недавно вдруг озлобилась, покусала детей и совершила другие безобразия; пришлось отстрелять до сотни животных. При этом один старый самец потерял ногу, однако он и на трех передвигался чрезвычайно проворно. Сосунки со старческими чертами держались, крепко уцепившись за грудь матери, иногда они падали, но снова ловко взбирались наверх, передвигаясь по их длинному хвосту, как по тянущемуся за лодкой канату.
Деревья и кусты этого обширного парка были снабжены табличками с ботаническими названиями; времени, к сожалению, хватило лишь на несколько выборочных проверок.
ПОРТ СУЭТТЕНГЕМ, 18 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Утром корабль, шедший всю ночь, бросил якорь у набережной порта Суэттенгем[89]. Краны уже приступили к работе и выгружали тракторы, каждый весом тонн в восемь.
После завтрака мы отправились в поездку. На сей раз нашего индийца — очень смуглого, любезного человека — звали Александер. Мы пригласили с собой также нашего стюарда, молодого выходца из Рейнской области, чья любознательность была нами замечена. Это почти исключение; большинство привлекает только ближайшая окрестность гаваней. Я наблюдал до́ма, что даже студенты, которым во время прогулки по лесу я указывал на животных и растения, не только оставались к этому безразличными, но будто бы нарочно отворачивались. Шоферский тип обладает врожденным отвращением к природе. Особенно ему мешает дерево.
Смуглый индиец обладал обширными знаниями полезных тропических растений и способов их выращивания. Это пригодилось нам, прежде всего, во время продвижения по тропической низменности, куда мы периодически выходили. Наша экскурсия превратилась в настоящие курсы разведения оливковой пальмы, гевеи, кофейного куста, банана, тапиока, ананаса. Меня снова, как когда-то на Амазонке, удивляла протейская сила бурой, перебродившей земли, и опять же вегетативная, затухающая жизнь разбросанных вокруг по чаще хижин. Тут время отступает, и почти исчезают желания, жизнь становится растекающейся от гнетущего зноя грёзой.
На дороге, посреди поляны, стоял индуистский храм, небольшое каменное строение, оценить возраст которого было сложно. Впрочем, на меня он произвел впечатление древнего. Очевидно, он был святилищем батраков, которые ухаживали там за деревьями и цедили из них сок. Архаичными показались уже животные, стоявшие по бокам от входа — кабан и бык. Они были повернуты головой не наружу, как перед нашими соборами, а к алтарю. Это знаменательный признак. Особая хижина прикрывала статую всадника: под брюхом его лошади притаилось демонообразное существо. Широкие поводья были украшены разноцветными стеклышками. В стороне располагались маленькие очаги для жертвенных животных. Перед алтарем с мифическими фигурами стояли наполненные белыми цветами чаши. Могучий куст плюмерии[90] был, видимо, посажен для принесения этих даров. Перед ним пруд с кувшинками, глаз этой поляны, вокруг камыш и лотос — ресницы. Было тихо, не видно ни единого человека, но ясно ощущалось наличие царящей силы. Тут раскрывается сердце, запертое в наших бетонных колодцах.
Куала-Лумпур — столица Селангора и Малазийского Союза, с новыми государственными зданиями, например, парламента и университета. На въезде в город мы остановились перед музеем, который в любом отношении достоин похвалы. По обе стороны широкой поднимающейся лестницы бьют фонтаны, внутренние помещения оборудованы кондиционерами. Три больших раздела с этнографическими, экологическими и естественно-научными коллекциями.
Нам пришлось удовлетвориться неторопливой прогулкой, ограничившись первым разделом с сокровищами, которые едва ли встретишь где-то еще. Здесь мое внимание привлекли в первую очередь всего два экспоната: изображение церемонии обрезания и малайский театр теней.
В фигурах натуральной величины очаровывает мгновение, когда принц появляется для обрезания перед специально возведенным роскошным шатром. Он восседает на троне, который несет огромная птица. У входа его поджидает служанка, держащая в руках закрытое блюдо. Внутри шатра группа людей ждет перед ложем, на котором должна свершиться церемония. Над ним, как маленький шатер, натянут балдахин. Всё, до мельчайших деталей, обставлено с предельной роскошью, окружено мифически-демоническим блеском. Это создает впечатление, будто принимаешь участие в высадке в волшебное царство Солнца. Место и час, без сомнения, тоже определены в соответствии с астрологией.
Театр теней давно занимал мою фантазию, поскольку Фридрих Георг[91] со страстью изобразил его в турецком варианте, «Каракусе»[92]. Фигурки, вырезанные из олова и подвижные в сочленениях, управляются двумя игроками. Тени падают на стену из светлого материала, которая отделяет внутреннюю часть театра от зрителей. Актеры сидят перед скамейкой, где лежат уже приготовленные dramatis personae[93], которые двигаются с помощью нитей. Рядом третий участник, перед которым стоят тарелки с пищей и курениями. Он, пожалуй, является главной персоной, которая должна сопровождать спектакль попеременными жертвами. И еще произносить заклинания.
Когда мы попадаем в сферу влияния чужой культуры, как здесь — малайской, то первое впечатление оказывается сильнее, чем то, которое мы получим в результате долгого пребывания и изучения. Внезапность, «le coup de foudre»[94], потрясает душу.
Здесь это был солярный блеск с его покоем и сверканием и одновременно сильным, угрожающим демонизмом, непредсказуемым нападением, как нападение тигра из камышей. Индуистская основа дремлет и просыпается под наслоениями, привнесенными Буддой, Мохаммедом и Христом, арабскими и европейскими завоевателями. Этот мир с исторической и литературной точки зрения считается двойственным. Коррупция относится к правилам игры, более того, является удовольствием; только европеец гибнет от нее как от болезнетворного микроба. Джозеф Конрад настолько точно схватил ее в своих романах, что даже их чтение помогает перенести эту инфекцию.
Я надеялся, что Александер сводит нас в один из китайских ресторанов, куда зазывают вывески с ярко-красными крабами. Он же посчитал более уместным поехать в большой, построенный в колониальном стиле 1880 года отель, в чрезвычайно высоком обеденном зале которого прислужилавала вереница китайских официантов. Картины, висевшие там, тоже соответствовали эпохе: площадь Святого Марка в Венеции, faraglione[95] на Капри и, предназначенный, видимо, для охлаждения взора, портрет Наполеона на Березине. «Crabs» мы все-таки получили; после того как мы расправились с адски острым супом, они были фламбированы рядом со столом.
Но прежде — в маленькой современной мечети на речном берегу. Сняв обувь, я прошелся там между группами спящих, беседующих и молящихся. Мне снова бросилось в глаза, сколь основательно устраиваются здесь посетители. В рамадан, как мне случилось наблюдать в Дамаске, это превращается в почти непрерывное присутствие.