Устройство оставляло впечатление Академии; всплыли воспоминания о Платоне, Лойоле и других гениях педагогики. Маленькие храмы, пагоды, крытые галереи, учебное здание с красивым мощеным внутренним двором. Аудитории, предназначенные, видимо, для экзаменов. В одной из них, в «зале наибольшего успеха», хранится ларь, посвященный богу литературы. Эта персонификация наверняка пришлась бы не по вкусу Конфуцию, который отличался абсолютно рационалистическим, аметафизическим образом мыслей. Но, возможно, он воспринял бы ее как аллегорию, поскольку был готов был к уступкам. Так, он считал полезной даже веру в жизнь после смерти, хотя она противоречила его внутренним убеждениям. Но, отрицатель богов, он не избежал участи стать в свою очередь объектом культа. Так обстояли и обстоят дела с великими носителями света.
Наверное, он без удовольствия увидел бы и драконов, украшавших конек крыши и фронтон. Они были выполнены в исключительно изящной манере; язык, ноздри и вытянутый гребень спины уподоблялись чувствительным нитям, антеннам земной власти, которая нашла свое главное воплощение в образе крылатого змея.
Эти стражи, равно как и высокие красивые деревья, затенявшие двор, без сомнения больше понравились бы Лао-Цзы, любимому сыну Земли. Среди них могучий экземпляр восточно-индийского фигового дерева, чьи висящие в воздухе корни образовали рощу перед обнесенным стеной храмовым прудом. Впервые я увидел здесь рыбью пальму[162], кариоту. Ее разделенные метелки выглядят как чудовищно увеличенные листья дерева гинкго.
Конфуций был великим praeceptor sinensis[163], на учении которого основывается тысячелетняя служба — служба жены, дочери и невестки, служба сына и внука, ученика, служащего и гражданина государства. Управлять, конечно, должна отцовская доброжелательность, но она остается основанной на разуме деспотией. Такое впечатление Конфуций производил на всех западных путешественников.
Можно, правда, предположить, что ярмо не навязывается, а его требует тот, кто намерен покорно его нести. По существу, вероятно, изменилось меньше, чем кажется. Одна подневольность заменилась другой. Марксизм похож на конфуцианство, поскольку основывается на моральном и рациональном понимании и довольствуется земным благосостоянием. Налицо также принципиальная педагогическая установка. Она создает поле для бонз, мандаринов и педантов всякого сорта.
Тот факт, что Лао-Цзы по сравнению с Конфуцием оставил после себя так мало, тоже говорит в пользу неизбежности того, что выбор пал на Конфуция. Суть Лао-Цзы противоположна сути Конфуция. «Совершенный мудрец избегает мира». Так говорит Лао-Цзы. Конфуций, напротив, хочет обращаться к миру, чтобы навести в нем порядок, и оба достигают своей цели.
С астрологической точки зрения Лао-Цзы гораздо древнее. «Высоко-выдающийся, почтенный возрастом господин». Его обоснования глубже, чем человеческое общество и государства с их беспокойством.
В Конфуции, как и в Моисее, несомненны черты Овна; в таких умах концентрируется бродящая сила созвездия пророческой и законодательной власти, порядок которой продлится тысячелетия.
Лао-Цзы, напротив, утверждает более древний и более достойный знак Тельца. Здесь мир приводится в движение из покоящегося; он укрощается властью неделания. Я всегда видел глубокий смысл в том, что Лао-Цзы верхом на быке, на темном водяном буйволе, едет отсюда на запад через последние пограничные перевалы. Так изображают его старинные картины; вот еще один, идущий к цели. Сюда относится не только знание, но и владение серединой. Полководец меньше всех меняет местоположение.
Не стоит и говорить, что его фигуру морально эксплуатируют различные секты, используют в своих целях монахи. Но примечательно то глубинное воздействие, которое она снова и снова оказывает на одиночек. Такое благоговение связано с непосредственной властью духа Земли. Лао-Цзы не вождь, не спаситель — в его существе выявляется абсолютная, достойная уважения природа.
Влияние этого духа не ограничивается историей культуры; он внеисторичен, как поток или дерево. Поэтому он возможен в любое время и не зависит от истории. О Лао-Цзы говорится, что он возрождается, как Будда. Гёте, Шеллинг и Ницше находятся на его стороне так же, как Гегель находиться на стороне Конфуция.
Затененные старыми деревьями дворы для летних бесед, крытые сводчатые галереи для бесед зимних, кельи для уединенной медитации и заставленные книгами залы для общих занятий — тут можно выстоять. Я охотно б остался в этом месте еще дольше, но время было ограничено.
Снаружи в сутолоке главной улицы мимо провозили диковинные грузы, проехал, например, наполненный акулами грузовик. Плавники, с которых еще капала вода, волочились по мостовой, колье белых с синеватым отливом зубов сверкало на солнце. Груз направлялся туда же, куда и мы — в огромный трактир, запасы которого удовлетворили бы даже Гаргантюа.
Место это представляло собой нечто среднее между временным и стационарным сооружением — не палатка, а аркада со стенами из выкрашенных в зеленый цвет деревянных решеток. Городской квартал из клеток с грилями, связанных крытыми переходами, веселый лабиринт для продолжающегося круглый год праздника на открытом воздухе.
Сотни поваров со своими помощниками прилежно колдовали здесь у открытого огня и закрытых плит. Очевидно, у каждого было свое фирменное блюдо и постоянные посетители. В аркадах толпился народ; дети и собаки играли на полу под столами. Повсюду двигали челюстями, слышались неспрестанные жевательные звуки, такие интенсивные, какие только и можно встретить в странах, где еще свежа память о голоде.
Наконец, с помощью Чин Чэня и водителя нам удалось раздобыть столик; наше появление, похоже, подстегнуло царившее здесь веселье. Мы привлекли всеобщее внимание, как робинзоновский Пятница в гамбургской «Zeit». Это чувствовалось уже в более или менее приветливых возгласах «Привет» или «Эй, Джонни» посетителей, предающихся там чревоугодию. Стало быть, нас приняли за американцев — чем дальше удаляешься от своей почвы, тем грубее становится классификация.
Сделать заказ тоже оказалось непросто — сперва мы по-немецки высказали свои пожелания агенту, который по-английски пересказал их господину Чин Чэню. Тот, в свою очередь, по-китайски проинструктировал водителя, который озвучил поручение на кухонном диалекте.
К тому же большинство блюд производили курьезное впечатление; их невозможно было даже определить по структуре, не говоря уже о названии. После того как мы сделали свой выбор, выпили обязательный зеленый чай и освежились горячими и холодными полотенцами, я поднялся из-за стола, чтобы немного осмотреться за кулисами, причем я точно запомнил дорогу, чтобы не затеряться в лабиринте.
Меня опять охватило изумление — не только от общего изобилия съестного, но и от его особого разнообразия. Богатство раковин и улиток поразило бы даже коллекционера conchylien[164]. В высоких стеклянных банках плавали не только различные виды лягушек, но и жабы с пятнистыми брюшками, каждый сорт в отдельности.
Очевидно, существовали и рецепты сочетания этих уже самих по себе диковинных вещей, ибо кольцо зрителей окружало стойку повара, наполнявшего котел из сковород и кастрюль. Он то поднимал ложкой, вилкой или половником твердые и жидкие вещества из своих сосудов, то отрезал дольку лука или зелени, потом хватал щепотку пряностей. Так некогда старые аптекари на открытом рынке варили противоядия. Обращала на себя внимание артистичная элегантность стройного алхимика, не терявшего ни секунды, как будто он играл на различных инструментах часто исполняемую мелодию. Зрители были заворожены его искусством — они не сводили с него глаз.
Я с удовольствием сделал бы более обстоятельные заметки, например, о способе, каким выкладывались для обозрения каракатицы, нарезанные кусочками от дюйма до фута длиной. Кальмар был выпотрошен, и голова воткнута в разделенную пополам оболочку. Это напоминало цветок с десятью тычинками. Восьмирукие спруты были частично высушены и висели на стенах, подобно коричневой изгороди. Имелись и маленькие, изящные виды, которых жарили с пряностями и продавали в прозрачных пакетах, по-видимому, как лакомство. Я пробовал их еще на рынках в Японии.
Каракатица, которая с доисторических времен в огромном количестве населяет моря вплоть до океанских глубин, входит в основной рацион не только многих морских обитателей, но и человека; один из предрассудков северян заключается в том, что они ею брезгуют.
Художник тоже чувствовал бы себя здесь вольготно; казалось, будто краски состязались в интенсивности с шумами и запахами. Это особенно касалось бахчевых, например, разрезанных пополам арбузов, лучившихся сочной мясной краснотой.
Я спросил себя, как далеко в эту картину уже проникли чуждые элементы — по сравнению с сообщениями прежних путешественников? Прежде всего, пожалуй, в одежде, где — у женщин меньше, чем у мужчин — преобладал европейский фасон. Затем пелена автоматической, пусть не в текстах, а в мелодиях западноевропейской музыки. Еще, разумеется, вентиляторы, холодильники, даже с собственных фабрик, консервы, унифицированные бутылки и банки всякого рода. Совершенно неизбежными и даже преобладающими окаменелостями будущих геологических слоев окажутся некоторые стандартные изделия, которые господствуют уже в планетарном масштабе. Невозможно избежать бутылок «Кока-колы» и некоторых марок сигарет, как бы далеко ты ни забрался в Сахару или на Северный или Южный Полюс. Видимо, такими будут и первые следы человека на Луне.
Вообще возбуждающие средства и энергетики распространяются легче и быстрее, чем любой другой товар — не только из-за их незначительного веса, но прежде всего потому, что они отвечают недифференцированному вкусу. Переход народа от одной зерновой культуры к другой или вовсе от растительной пищи к мясной может занять очень много времени и даже преодолеть сильное сопротивление, как то доказывает введение картофеля в европейских странах. Зато за первой сигаретой вскоре следует бесчисленное множеств