огашается уже следующей волной. Любое колебание чаши весов в итоге приводит к равновесию. Утешительная мысль в пределах динамических порядков.
Не так у Дидро — я вынужден цитировать его по памяти: «Способ, каким в одном парижском доме совершается отцеубийство, находится в точной взаимосвязи с тем, встает ли с постели мандарин в Китае с левой или правой ноги». Гениальная мысль, взгляд на мировую гармонию через дверную щелку.
Описание Лихтенбергом гамбургской гавани в письме к брату Фридриху Кристиану от 13 августа 1773 года — один из красивейших морских пейзажей.
Относительно Французской революции. По его мнению, ошибочно полагать, «будто нация управляется несколькими злодеями. Разве эти злодеи не должны были скорее воспользоваться настроением нации?»
О немцах — уже тогда: «Никакая нация так сильно не чувствует ценность других наций, как немецкая, и, к сожалению, так мало испытывает уважение к себе со стороны большинства из них, — нация, которая хочет всем нравиться, заслуживает того, чтобы мало уважаться всеми».
Несомненно, это связано с проклятием центральноевропейской державы; еще сюда примешивается страх. Будь они поменьше, они играли бы в Европе роль хозяев гостиницы. Тридцать лет кряду начищали бы сапоги и сносили каждое оскорбление, а потом убирались с сапожным ящиком. То, что это «тянется шлейфом» со времен Штауфенов, указывает не только на недостаток, но и на потребность.
Это б могло измениться, если бы была найдена новая формула мира. Прежде всего, она может быть только технического характера; при нивелировке человеку не лучше, но и не хуже, чем всем другим. Техника — это униформа Рабочего. Немцы изрядно этому поспособствовали, если поразмыслить единственно о роли Гёттингена и Гейдельберга.
В шезлонге на шлюпочной палубе; солнце и безветрие. Встречный ветер и муссон поднимаются. Между гребнями двух волн большой плавник — вертикальный, следовательно, какой-то крупной рыбы, не дельфина.
НА БОРТУ, 14 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
«tosdo», «otote» — почему иногда в мрачные часы эти слоги навязчиво меня преследуют?
«tosdo» — это слово, которым Фоейрблуме[83] была разбужена от сна перед началом ее последней поездки. Как анаграмма «so tod»[84] оно должно было послужить предостережением. Она не обратила на это внимания[85]. Мне нужно вновь просмотреть ее письма. Я, правда, часто хотел это сделать, но из-за обилия корреспонденции, которая накопилась, руки до этого так и не дошли. Мало-помалу почти все превращается в закрытые досье.
Но «otote»? Это возвращает к далекому прошлому — к чтению отчета, который много лет назад я случайно обнаружил в одном журнале, а именно в читальном зале библиотеки Лейпцигского университета. Там было описано течение необычно раннего паралича, от которого умерла девятилетняя девочка.
Наследственный сифилис; врач позволил ребенку писать текст, стих из сборника псалмов — сразу после первых симптомов и потом до конца. Письмо было воспроизведено; форма и смысл постепенно стирались, почерк становился неузнаваемым, как почерк тех сообщений, которые альпинист оставляет на последних стадиях высотной болезни.
«О Gott»[86] повторялось в них. Оно превращалось в «otote», дрожало, как во время землетрясения или в каюте идущего ко дну корабля.
НА БОРТУ, 16 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Около восьми часов мы пересекли северную оконечность Суматры с башней Вильгельма; с тех пор мы движемся вдоль острова и лежащих перед ним небольших отмелей. Лесистые горы, то там, то здесь выкорчеванные участки, хижина, столб дыма. Море обнаруживает новый цвет, чёрно и гладко, как обсидиан, проблескивает между волнами.
ПЕНАНГ, 17 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
В море я был осторожен, поскольку ночью мне приснился вещий сон. Мама принесла кипу белья; нижние слои его тлели, я выдернул их и погасил. Несмотря на это, в серо-зеленой, только чуть излишне теплой воде было великолепно; плывя на спине, я видел нежные метелки кокосовых пальм на береговой полосе. Песок был слишком горячим, чтобы ступать по нему босыми ногами; я собирал раковины и домики улиток.
Город богат храмами; по дороге мы зашли в три из них. Айер Итан[87], храм буддийского монастыря, он недавней постройки, однако оборудован обширным, через различные площадки уводящим на крутую гору сквером. Он начинается двумя круглыми прудами; нижний населен черепахами, верхний — рыбами. Для черепах предлагается купить пучки какого-то зеленого растения, очевидно, их любимого лакомства, потому что когда я приблизился со своим даром, они сотнями поплыли мне навстречу, влезали друг другу на спину и задирали головы.
Ухаживать за животными в храмах — хорошая мысль, это лучше, чем любое другое содержание животных. То, что проход начинается с черепахи, прообраза Земли, я нашел вполне понятным. Рыбы получили малюсенькие пирожки, которые с жадностью проглотили. Маленькие светло-серые существа сгрудились в плотную массу, ниже колыхание старых рыб; они оставались невидимыми.
Рыба была представлена и в верхнем храме: большой красно-лаковый карп, служивший гонгом; он созывает монахов к молитве. Задняя сторона его от ударов имела изношенный и потрепанный вид, хотя сделан он был, очевидно, из очень крепкой древесины.
Храмовый страж у входа, в притворе ужасные изображения: демоны, карающие преступников, например, убийцу, пьяницу, курильщика опиума, вора. Однако эта часть казалась гармонично введенной; ужас входит в представление о мироздании. Наверху, где восседал большой Будда, таких картин было уже не видно.
К сожалению, поджимало время; я с удовольствием углубился бы в детали. В больших и маленьких помещениях витал аромат сандалового дерева, которое приносилось в жертву перед алтарями и тлело в огромных чашах. Перед одним из этих алтарей стоял монах в желтых одеждах, который один исполнял службу — единственный священник, попавшийся мне на глаза. Я не задавал молодому проводнику, который сопровождал нас, никаких вопросов — во-первых, потому что было бессмысленно узнавать что-то недостаточное у недостаточно знающего, и затем, прежде всего, потому, что целое воздействует гораздо глубже, когда оно проходит перед тобой словно во сне.
Перед боковым алтарем можно было спрашивать оракула. Там стояли бамбуковые цилиндры, наполненные палочками со жребием; их нужно встряхивать пока одна из палочек не выскользнет — она и считается указанием. Здоровье, семья, дела являются, пожалуй, главными темами. Рядом со мной стояла пожилая женщина, после молитвы вытряхнувшая палочку. Потом она бросила на пол еще два красных кусочка дерева, которые походили на разделенный в длину плод; вероятно, овальная сторона считается счастливой. Здесь одна половинка упала вверх окружностью, другая — плоским срезом; это уравновешивалось. Но и это тоже — мантическая примета. Старуха вздохнула и удалилась.
По бокам длинного подъема к храму стоят лотки. Торговцы предлагают на них свои товары, и притом всегда ненавязчиво. Простого «thank you», сказанного мимоходом, достаточно. Движения медленны, грациозны, как у ящериц, пестрые одежды женщин — скрывающие и все же облегающие. Глаз скоро научается различать три основных типа: малайцев, китайцев, индусов, хотя есть и смеси.
Храм Спящего Будды — современно, чисто, просторно. Впечатление какого-то паноптикума. Спящий Бог занимает продольную сторону, перед ним алтари с тлеющим сандаловым деревом. По флангам позолоченные толстопузые Будды, на заднем плане двенадцать больших аналогичных статуй из напоминающего папье-маше материала. Стены тоже уставлены бесчисленными Буддами. Тот, кто желает узнать счастливые числа, может вставить в автомат монету, тогда вращается колесо.
Царит настроение приятного, полусказочного уюта с элементом материальности; заключивший сделку с Богом ни в чем не будет нуждаться, ни на Земле, ни в другом месте. Храм не спеша обходят дородные, одетые в богатые шелка сибариты с большими ушами; они мягко улыбаются мне. В них я снова узнаю типы, какие встречал и дома: актера Вегенера, интенданта Бофингера, указавшего мне на взаимосвязи, о которых я догадался уже по его внешнему виду. Тогда же он подарил мне редкую книжку, которая их описывает: «Монголы среди нас». У них монгольская фактура и монгольская складка у глаз; нередко они — коллекционеры произведений азиатского искусства.
Далеко за городом Храм змей… «насколько иначе воздействует на меня этот знак». Помещение затемнено, алтари и стены мерцают красными и синими лаковыми красками. В их деревянные поверхности вставлены золотые печати — китайские идеограммы и драконы, чешуйки которых проработаны с детальнейшей филигранностью.
Сначала животных совершенно не замечаешь; но стоит только разглядеть первое, понимаешь, что они всюду: в веточках орхидей и в карликовых деревьях, посаженных в бронзовые вазы, они обвивают фонарики и культовые приспособления, располагаются за занавесями и на стенных бордюрах. Это желто-зеленые чешуйчатые гадюки с треугольной головой, поднимающейся на тонкой шее. Самые крупные — длиной с руку, но под столом я обнаружил покоившийся там гораздо более могучий экземпляр.
Все они, кажется, дремлют; если сторож поднимает одно из них, ленивое движение выдает, что в нем теплится жизнь. Мы можем погладить их; прикосновение должно принести удачу.
Почему эти ядовитые животные здесь такие мирные, такие благонравные? Может, наркотический аромат ладана делает их столь сонными? Давно ли они привыкли к близости человека? Я слышал, что они просыпаются ночью и питаются яйцами, оставленными им в жертву верующими, а потом спариваются — жрец показывает нам крошечного детеныша, обвившегося вокруг его пальца. Он только что родился; животные эти живородящие. Форма уже несомненна, окраска еще однотонно зеленоватая.