Скорее всего, дело было так. Неожиданно Бабуле стало плохо, и она легла на диван. Кто-то другой взял чашки, унес их в кухню и поставил в мойку. Но почему этот «другой» позаботился о чашках и не позаботился о Бабуле? Не вызвал «неотложку»?
Игорь попытался найти этому объяснение. Возможно, Бабуля намеревалась справиться с приступом сама, с помощью капель Вотчала или нитроглицерина. А гостя спровадила: «Идите, идите… Обо мне не беспокойтесь. Отлежусь, и все пройдет».
Игорь вернулся в комнату. Оглядел ее внимательно. На круглом столе, покрытом «парадной» клеенкой с изображением заброшенных мельниц и парусных корабликов, в беспорядке были разбросаны бумаги из заветной папки — письма деда, официальные ответы, полученные Бабулей на ее запросы по поводу его гибели… Конверты лежали отдельно, письма отдельно. Фронтовые треугольники развернуты.
Разве могла Бабуля сама так разворошить, разбросать эти письма, будто ненужные бумажки. Нет, в бумагах рылся кто-то посторонний.
От волнения у Игоря вспотели ладони. Ему захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своим открытием. Бросился к окну. Там, внизу на детской площадке, под деревянным грибом-мухомором (на красной шляпке — белые крапинки), стоял участковый и что-то настойчиво втолковывал мальчонке. Тот слушал его, виновато опустив взъерошенную светлую голову.
Игорь сорвался с места, выбежал из квартиры, выскочил во двор. Спустя несколько минут вернулся назад в обществе участкового Березкина.
— В квартире в момент смерти бабушки кто-то был, — сказал он участковому.
— Откуда вы взяли? — спросил милиционер.
Игорь провел его в кухню.
— Вот, — он указал ему на две чашки, стоявшие в мойке.
— Что вот? — переспросил Березкин.
Игорь стал объяснять. Однако слова давались ему с трудом, он то и дело терял нить, и, может быть, поэтому милиционер ничего не понимал.
— Эти японские чашечки прислала с Дальнего Востока моя мать, дочка Бабули. Бабуля очень обрадовалась этому подарку. Хранила чашки в серванте и извлекала оттуда только по торжественным случаям. Вымыв, сразу же досуха вытирала полотенцем и уносила в комнату.
— Не понимаю, что из этого следует, — сказал милиционер. — Ну, допустим, зашла соседка чайку попить… ваша бабушка угостила ее. Стала мыть посуду, почувствовала себя плохо. Сунула чашки в мойку и пошла прилечь. Где тут криминал?
— Как вы не понимаете… Это же Бабуля! Во-первых, ради соседок она японские чашки не доставала. Вон на кухне сколько других чашек, чешских, пять штук. Во-вторых, чашки явно вытертые, на них нет пятен, которые остаются, когда они высыхают сами по себе… А уж если Бабуля их вытерла, то, отправляясь в комнату, она обязательно прихватила бы их с собой, как бы плохо себя ни чувствовала… Понимаете, японские чашки — это была единственная радость, которую доставила ей дочь. Когда Бабуля на них смотрела, на эти чашки, у нее появлялась надежда, что у Лизки… то есть у моей матери… жизнь наконец наладится, и все будет хорошо. Потому она с ними так носилась, с этими чашками. И еще… Вы заметили, как стоит стул с телефоном? В метре от дивана. А трубка была сбита, вы сами говорили. Как же она могла сбить трубку, если дотянуться рукой с дивана до телефона невозможно?
Участковый собрал морщины у переносицы.
— Она могла сбить трубку, когда шла с кухни к дивану.
— А вот и нет! Вы не знаете, что такое стенокардия. Малейшее сжатие, и появляется страх. Страх смерти. Поэтому Бабуля, прежде чем улечься, всегда первым делом пододвигала к дивану стул, на котором лежала трубочка нитроглицерина и стоял телефон. Еще бы! В этом было ее спасение! Но в присутствии постороннего она не стала придвигать стул. А зачем? Надо будет, гость вызовет «неотложку».
— Ну и фантазия у вас, молодой человек!
Милиционер Березкин и так уже проявил много выдержки и терпения, слушая Игоря, из уважения к его горю. Но теперь выдержке подходил конец. Смерть пожившей старухи от инфаркта — не такая уж неожиданность. Хотя, конечно, жалко, бабушка все-таки… Но зачем же фантазировать, придумывать невесть что?
— Я же вам уже объяснил, — раздражаясь, произнес Игорь, — чашки были вымыты и поставлены в сушилку уже после того, как… — он запнулся — после того, как все было кончено. Я убежден: их вымыли, чтобы уничтожить следы.
Участковый усмехнулся:
— Посуду для того и моют, чтобы она была чистая, то есть без следов… И учтите — следы и улики ищут только тогда, когда есть состав преступления, а в данном случае его нет. Прискорбный случай, но, увы, происшедший по естественной причине. Да и какой резон было кому-то покушаться на вашу бабушку? Чтобы завладеть ее богатством? А было ли оно, это богатство? Деньги, золото, драгоценности?.. Что-то сомнительно.
— Откуда? С пенсии?
— Вот именно… Так, может быть, ваша бабушка владела какими-то тайнами, секретами? Я лично думаю, что, кроме секрета приготовления пирожков с капустой, других у нее не было и быть не могло. И этот вариант отпадает. Остаются — враги. Были у нее враги?
Игорь ответил твердо:
— У нее не могло быть врагов. Знаете, какой это был человек?
— Да… Видно, хорошая была старушка, коли вы так расстраиваетесь, — сказал участковый. — Царство ей небесное, если, конечно, она верующая. А кто это на стене, если не секрет? Ее муж?
— Да, дед.
— А вы с ним похожи. На одно лицо. Скажите-ка… Вот что значит гены, через поколения передаются!
С этими словами участковый покинул квартиру.
Игорь стоял задумавшись. По правде говоря, в глубине души он и сам не очень-то верил в то, что Бабуля умерла насильственной смертью. Березкин был прав: кому надо подымать руку на бедную старую женщину? Но он чувствовал, он знал: то, что случилось с Бабулей, было как-то связано с посещением ее таинственным гостем.
Когда у человека горе, он идет к друзьям, к людям, которые могут его понять и утешить. У Игоря Коробова два друга — Витюха и Додик. С Додиком Игорь пьет пиво, закусывая раками. Это — когда хорошее настроение и хочется приятно провести время. Додик — человек бывалый, тертый калач, знает все ходы и выходы, для поддержания своего авторитета бывает не прочь поделиться с приятелями толикой своей житейской мудрости.
У Витюхи никакой мудрости нет. Над словами и поступками он подолгу не раздумывает, а говорит и делает то, что подсказывает ему сердце.
Игорь сейчас в состоянии, когда ему крайне нужен дельный совет. «Надо идти к Додику», — решил он. Но ноги почему-то сами понесли его к Витюхе.
Витюха жил на Сретенке в ветхом двухэтажном домишке, который давно уже пора снести. Но его все не сносят, потому что никак не решат, что же делать со «старой Москвой» — сохранять ли «вросшие» в землю строения или сносить и возводить на их месте современные громады. А может, просто руки не доходят…
Игорь свернул с улицы во двор, где разгружался синий фургон с надписью «Молоко», открыл дверь в заскорузлых наплывах краски и шагнул в темноту. Темнота пахла кошками и сыростью. Ступени выщерблены, и подниматься по ним надо было осторожно.
На кухне мать Витюхи Изольда Павловна, напевая, развешивала на веревке белье. У нее были наивные круглые глаза и добрая улыбка человека, который живет в каком-то своем, придуманном еще в детстве мире, и ему в нем хорошо. Трудно было поверить, что эта молодая женщина — мать Витюхи, она скорее походила на старшую сестру.
— А, Игорек! — не прерывая своего пения, протянула она. В ее голосе была радость. Впрочем, с этой радостью мать Витюхи приветствовала любого гостя. — Проходите, я готовых котлет нажарила. Вкусные! Сейчас будем есть. Ой, что это я, извините, извините! Какая же я дура! У вас такое горе, а я с… котлетами.
Она мгновенно покраснела, руки упали вниз, и край стираной наволочки коснулся затоптанного пола. Ему мучительно было принимать соболезнования.
Игорь вздохнул и прошел в комнату.
Витюхин отец Игнат Гаврилович, сидя на колченогом стуле, скреплял клейкой лентой треснувший глобус. Лента шла от Северного полюса, пересекала Ледовитый океан, затем Европу, где-то в районе Португалии, и, миновав Средиземное море, устремлялась в Африку.
— Представляете, Игорь, оказывается, англичане послали в Южно-Африканскую Республику команду пинг-понгистов. Вот фарисеи! А ведь на словах они против апартеида! — с возмущением сказал Игнат Гаврилович.
Он дернулся, лента оборвалась, стул покачнулся, и Игнат Гаврилович с трудом удержал равновесие.
— Ах, да, Игорь… Примите мои искренние соболезнования.
Игнат Гаврилович поставил глобус на пол, встал и склонил шишковатую, лысую голову в скорбном поклоне. Его торжественная поза не вязалась с нижней рубахой, перехваченной широкими резинками довоенных подтяжек, прицеплявшихся к пуговицам, нашитым на галифе. На ногах у Игната Гавриловича были шерстяные носки и тапочки.
Изольда Павловна вплыла в комнату со сковородкой, на которой шипели котлеты.
— Витюша! Тарелки!
— А, это ты! Садись, подхарчимся. — Витюха тоже обрадовался гостю.
Игорь подумал, что, если Витюха тоже полезет к нему с соболезнованиями, он не выдержит. Но Витюха не полез, а молча стал расставлять на столе разноформатные, в трещинах, тарелки.
— Вы любите, Игорь, романсы? — поинтересовалась Изольда Павловна. И, не дожидаясь ответа, сказала: — Я лично обожаю. Могу слушать часами.
Судя по беспорядку, царившему в квартире, она так и делала: часами слушала романсы. А еще было известно, что она пишет какой-то роман, но никому не показывает.
— Изольдочка, а почему ты не ешь? — с набитым ртом невнятно проговорил Игнат Гаврилович.
— Ешь, милый. А я, кажется, сегодня уже ела.
— Кажется или ела? — с любовью глядя на жену, спросил Игнат Гаврилович.
— И еще я не люблю готовых котлет.
— Напрасно, они очень вкусные. Если их поджарить на сливочном масле, — с некоторым укором проговорил Игнат Гаврилович.
— Извини, сливочное кончилось. А я и не заметила.