— Мальчик мой!.. Мальчик мои маленький!.. Большой мой мужчина! Как ты нашёл меня? Зачем? Нельзя так в твои годы… Ты шёл ко мне, чтобы напоить меня горячим отваром? Нёс такую тяжесть?.. Спасибо!.. Только больше так не делай, ладно? Ты меня любишь? Ой, что я спрашиваю! Глупая. Любимый мой!.. Ты не боялся молний? Ты ещё маленький, поэтому не боялся. А мне казалось, что все они падают в меня!.. Я остановила комбайн, а сама бегом сюда. Я такая трусиха! Я боюсь грозы…
— Мама, грозы больше нет!
Она выглянула из-под плаща, выпрямилась, подставила небу лицо и, поёжившись, воскликнула:
— Свежо-то как!..
Вместе с сыном мама обошла комбайн и сказала с грустью:
— Я машину не успела от града отвернуть… У меня все стёкла выбило. Просо, конечно, побило. Овсам досталось. Они тоже — метёлочками… Пшеница устояла: она собраннее. Вот мы её и будем убирать!
Она достала железный шприц с маслом, легко скользнула под железное днище машины, чтобы смазать его. За ней скользнул Нурлан. Здесь было сухо. И в узком пространстве между стернёй и днищем загостился жаркий день. Отсюда комбайн представляется Нурлану сильным, добродушным, но беззащитным существом.
В степи сыро и холодно, а здесь, под машиной, хорошо, как в шалашике. Кругом дышит нива. Мальчику кажется, что он слышит, как, ни на миг не давая себе передышки, спеют хлеба: в земле пробираются их корешки, наверху шевелят усами колосья, потрескивают колосковые чешуи и зёрна с краями полны ярой животворящей силы!..
Мальчик с тихой радостью вдыхает живое маслянистое тепло машины вместе с запахом чернозёма, стерни, корневищ, всего того, чем пахнет земля в страдную пору. Ему хочется сказать комбайну, как доверчивому усталому слону, слова утешения.
— Нурлан, где ты? — слышит он высоко голос матери.
Мальчик вылезает на лунный свет, по железным ступеням, как матрос по трапу, вбегает в кабину, где прибирается мама. Она вынимает осколки стекла из железной рамы, а они сыплются и звенят.
А мама заметает их в жестяной совок и замирает с веником в руках.
Замирает и Нурлан.
Кто это?
В выбитом окне нарастает обвальный грохот, от которого дрожит земли. Светло-песчаное стадо сайгаков, осиянное луной, несётся мимо и видится ветром, обретшим очертании диких животных, или их душами.
Сайгаки — древние антилопы, современницы мамонта; у них рога — как лиры; носы — как хоботы; в лёгоньких копытах, которым сносу нет, говорят, есть дырочки для воздушного охлаждения, и в них свистит воздух. Но сейчас ничего этого разобрать нельзя, и они мчатся, как лучики к рассвету или туча стрел, предназначенных не для убийства, а для жизни. Сайгаки бегут по кругу, такому широкому, что Нурлан и мама не видят его, потрясённые зрелищем скорее полёта, чем бега.
Вольная стая степных антилоп, сотни сердечек, и каждое стучит по-своему, как бы ни были они похожи в немыслимо быстром беге. От кого бегут они? Кто с сотворения земли гонится за ними? А может, уже никто?..
Их появление и исчезновение восторгом отозвалось в душе Нурлана, и, понимая, что виновница этого дива — мама, что она позвала его в степь и благодаря ей он впервые в жизни увидел сайгаков, о которых много слышал, мальчик предлагает великодушно:
— Мама! А не выпить ли нам шиповника?
Не спуская глаз с поля, мама отвинчивает крышку термоса, зубами вынимает пробку, наливает в крышку дымящийся отвар и подаёт сыну.
— По старшинству! — кричит Нурлан и с великой радостью видит, как мама до дна осушает крышку и собирается опять её наполнить.
— По старшинству! — снова кричит Нурлан.
Но мама говорит озабоченно:
— Мотовило не крутится. Посмотри, что там у него, сынок.
Нурлан спешит выйти, но мама просит его:
— Погоди.
И подаёт крышку термоса, где в густом коричневом, как гречишный мёд, отваре плавает луна. Нурлан с наслаждением выпивает подряд две крышки и, отдуваясь, долго спускается по лестнице в поле.
В граблинах мотовила Нурлан видит большую чёрную корягу. Вся она переплетена стеблями пшеницы и стоит в них, как щука в водорослях.
Выволакивая корягу из мотовила, Нурлан говорит громко, чтобы слышала мама:
— Ах, какая рыбина попалась!
Коряга — холодная, скользкая, и мальчик вскрикивает, оттого что ему кажется, будто она шевелится.
Нурлан относит её подальше от комбайна, опускает на землю и наказывает:
— Лежи.
Когда он идёт к маме, то, не удержавшись, оборачивается. Толстоголовая чёрная коряга блестит в стерне и смотрит на Нурлана бугорками-сучочками. При лунном свете они видятся сонными и хитрыми, а корешки под ними похожи па сомовьи усы.
«Никак, щука сомом стала?» — про себя ахает Нурлан.
А вслух произносит грозно:
— Лежи. Лежи… Ничего!
Не оборачиваясь, прибавляет шагу и бегом поднимается в кабину.
Идёт-гудёт комбайн, как красный зубр, мотовилом подминает стебли пшеницы, на ходу, на плаву обмолачивает их, отрясает зёрна от соломы и половы, и в свете фар, словно золотой пчелиный рой, словно пчёлы при медосборе, брезжат пшеничные колосья. Взлетают, но далеко улетать не собираются и опускаются навстречу своей судьбе.
Птица с широкими крыльями долго не может выбраться из светового коридора, пока не догадывается свернуть в сторону, в мягкую хлебную мглу.
Нурлан крепко спит на коленях у матери.
Глава седьмаяВЗРОСЛЫЙ РАЗГОВОР
В ночи за зерном приезжает дежурная автомашина и кузовом становится под шнек — красный железный рукав комбайна. Мать Нурлана выпрямляется, поправляет волосы и следит, как, шурша, течёт лунное окатное зерно.
Поток иссякает, но шофёр не спешит уезжать, спрашивает:
— У вас… град был тоже с голубиное яйцо?
— Да.
— У нас просо положило. Гектаров шестьдесят… Ты не простудишься, Галя?
— Нет.
— У тебя же все стёкла выбиты. Сквозняки ходят!.. Давай я починю. Нет, серьёзно! Или ты не боишься? А я обладаю редчайшей способностью при сорокаградусной жаре находить сквознячок и простужаться!.. Сегодня всю ночь кашлял. Сейчас отпустило… Почему ты молчишь?.. Ты всё-всё позабыла?
— Да.
— Всё-всё?.. Гм… На уборку меня не посылали. Оставляли в городе. А я ради тебя… чтобы только взглянуть на тебя!., приехал в эту степь. Меня она звала давно… Разве ты не помнишь, как мы смотрели в телескоп на звёзды?
В разбитое окно женщине видно, как через всё небо, теперь уже чистое, без туч, течёт Млечный Путь — великая, искрящаяся река с синими и чёрными омутами, со сверкающими островами и полуостровами, с пылающим звёздным стержнем. Река эта начинается из нескошенной пшеницы и, омыв всё небо, впадает в пшеницу же, и чем дальше смотришь на неё, тем видится она ближе. Имя её Млечный (Молочный) Путь — как и имя всей Галактики, переводимое с древнегреческого на русский «молоко», — очень родное, крестьянское. Млечный Путь начинается от земли, на которой пасутся коровы и кумысные кобылицы. На ней мать кормила грудью младенца, когда он был совсем маленький и не мог ходить.
— Тише, — просит женщина шофёра.
— Что?..
— Я говорю: тише. У меня на коленях спит сын.
— Можно мне взглянуть на него?..
Женщина отвечает не сразу:
— Взгляни.
Водитель, стараясь не греметь железом, на цыпочках поднимается в кабину и, задержав дыхание, долго-долго глядит на Нурлана. Мальчик дышит ровно: полные губы полуоткрыты; глаза зажмурены. Он спит так сладко, что, пожалуй, пет выше счастья, чем сидеть рядом и оберегать сон ребёнка.
— Насмотрелся? — спрашивает женщина. — А теперь иди.
Водитель говорит шёпотом:
— Он мог быть наш…
Женщина обрывает его, приложив палец к губам, тише, мол, и произносит тихо, раздельно и устало:
— Ты в чём-то меня винишь? В чём? Я любила тебя, а ты не замечал меня. Когда я заболела, ты пи разу по пришёл ко мне в больницу. Ты объяснил это тем, что стеснялся меня. Даже робел. Смешное объяснение, правда? Или грустное? Бывает, наверное, больных стесняются, да всё равно навещают. Жалеют! Жалеют… Потом ты признался мне в любви. Но было поздно: я полюбила другого. Он мой муж и отец моего ребёнка. Я никогда не разлюблю его.
— Ты говоришь это с вызовом…
— Не выдумывай, — мягко обрывает женщина. — Прошу тебя — иди.
— Сейчас.
Водитель задерживается взглядом на мальчике, покорно спускается по трапу, садится в кабину автомашины, говорит негромко, как бы сам себе:
— Поехал. — И прибавляет громче: — Тебе что-нибудь привезти, Галя?
— Ничего… Ничегошеньки!
— Гм… «Ничегошеньки»… Я всегда буду приезжать туда, где ты. Даже если состарюсь…
Женщина включает скорость, и комбайн, вздрогнув, как спросонок, принимается за работу — та-та-та…
Нурлан не просыпается, а только говорит во сне нечто невнятное. Мама наклоняется к нему.
Некоторое время автомашина на малом ходу идёт рядом с комбайном, а потом сворачивает к дороге и, набирая скорость, скрывается из виду.
«Что было, то прошло, — мысленно говорит себе мать Нурлана. — Я люблю мужа и сына и буду любить их всегда.
Скоро из армии придёт мой муж, и мне будет не стыдно посмотреть ему в глаза. Я так соскучилась по нему. До слёз соскучилась!»
Женщина поворачивает к себе зеркальце в кабине, близко видит своё отражение, любуется им, пальцами убирает слёзы и опять любуется. Роговым гребнем, что достался ей от прабабушки, купленным в прошлом веке у коробейника, она расчёсывает волосы. Мягкие, струистые, они тихо потрескивают, как на огне…
Глава восьмаяСВЕТИ, МАЛЫШ!
По золотому полю под белым небом плывёт красный комбайн.
В кабине на коленях у матери сидит Нурлан и ворочает головой туда-сюда, туда-сюда. Кругом, как в самолёте, множество приборов: рычагов, разноцветных лампочек, циферблатов со стрелками.
Как бы их все запомнить?
Сразу все — никак.
А некоторые можно. Вот рычаг с чёрным шариком. Нажмёшь на него тихонько — и из красного железного рукава посыплется зерно.