– Мне, могучему хану Ер-Боко, и тебе, убогому Тойпынаку, из одной чаши кумыс не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, где на своём соловом[5] коне не бывал я никогда!
Выскочил из белого аила Тойпынак и, не оглядываясь, побежал к своему маленькому берестяному[6] шалашу. Жеребёнок, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг от него не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.
Нашёл Тойпынак в шалаше ремённую узду для жеребёнка, в последний раз посмотрел на свой родной шалаш и пошел искать место, в котором Ер-Боко не бывал.
Едет Тойпынак на жеребёнке. Вдруг навстречу им сухой, как тростник, старичок Содойбаш на своём маленьком кауром коне:
– Куда путь держишь, Тойпынак-богатырь?
– Да какой из меня богатырь? Скачу на своём маленьком жеребёнке туда, где Ер-Боко не бывал никогда.
– Слыхал я о таком месте. Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто, других спасая, себя не жалел, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Тойпынак, куда жеребёнок пойдёт, и остановись там, где жеребёнок как вкопанный встанет.
Сказал – и нет его. Как сквозь землю провалился.
И опять они ехали семь дней, ни днём ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь жеребёнок встал – не сдвинешь его, будто в землю врос. У ног Тойпынака прозрачный ручей с травой переговаривается, над его головой звёздные россыпи переливаются. Мальчик зачерпнул воды из ручья, сам напился, жеребёнка напоил, под чистым звёздным небом спать они легли.
А утром проснулся – сам себя не узнал. Вместо леса – белый шатёр. Вместо рваной рубахи на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги. Смотрит на постель – та устлана серыми волчьими шкурами, подушки на ней из бобрового меха. На деревянном столе кушаний в золотой посуде видимо-невидимо.
Вышел Тойпынак из шатра и увидел золотую коновязь. У коновязи – переминается с ноги на ногу жеребёнок. Сбруя на нём обшита жемчугом, седло украшено серебряными бляшками.
Тойпынак огляделся кругом – повсюду белые отары овец, вся долина в них, будто белым снегом покрыта. На холмах пасутся коровьи стада, в горах щиплют траву табуны лошадей.
Тойпынак выпрямил спину, вскинул голову и издал орлиный клич. Приложил к губам маленький железный комус[7], и алтайская песня через все долины полетела.
Двухструнный топшур[8] взял – пастушья песня по холмам разлилась. Эту песню услыхали пастухи Ер-Боко, и мигом в чудесное стойбище прискакали. Увидели они стада, белый шатёр и жеребёнка в затканной жемчугом сбруе. Повернули коней, помчались обратно к своему стойбищу.
Как услышал Ер-Боко о Тойпынаке, забурлил от злости, как горная река. Спать на своей меховой постели перестал, стала она ему как раскалённый камень. Ни пить, ни есть не может, от зависти будто ухо коровье застряло в горле. Маялся, маялся да и решился – сел на своего коня и как буря, как вихрь помчался в стойбище Тойпынака. Увидел мальчика и заревел:
– У коровы хвост длинный, да только шерсть на нём короткая! Убогий Тойпынак хитростью добыл себе богатство, да не жить ему здесь! Завтра на восходе солнца мой лук покажет свою мощь, мои могучие руки силу свою испытают. Выходи, Тойпынак, на смертный бой! Твой шатёр сожгу, твой скот заколю, в котлах сварю, своим воинам на забаву. Мне, великому хану, и тебе, жалкому мальчишке Тойпынаку, на одной земле не жить!
Сказал и, не дожидаясь ответа, ускакал.
Тойпынак лука и стрел в руках отродясь не держал, воевать и подавно не учился. Горько заплакал пастушок-сирота.
И вдруг, будто откуда-то с неба, послышался тихий шёпот медведя-великана:
– Возьми, Тойпынак, свой бронзовый топор, свой стальной нож. Нарежь крепких гибких веток, согни их в тугие луки, стяни их звенящей тетивой. Заостри топориком стволы пихт – они будут нам копьями, наломай веток орешника – они будут нам стрелами.
Весь день и всю ночь работал Тойпынак. Смотрит на восток – вот уже и солнце медленно встаёт над алтайской землёй. Тут-то пастушок и увидал медведя-великана. Вместе с солнцем он на стойбище шёл.
Но шёл он не один. За ним следовали сурки в овечьих дохах, за сурками – барсуки в серых шапках, за барсуками – росомахи со щитами, за росомахами – семьдесят медведей с бронзовыми клинками.
Сурки взяли в лапы луки и стрелы, барсуки и росомахи вооружились копьями.
Как огненный бубен шамана, выкатилось на небо солнце. Вместе с солнцем выдвинулся к стойбищу Тойпынака Ер-Боко со своим грозным войском.
– Ложись! – приказал зверям медведь-великан.
Впереди залегли сурки-лучники, за сурками укрылись в высокой траве барсуки и росомахи, позади встали наготове семьдесят медведей.
Справа от них медведь-великан встал, слева – Тойпынак на жеребёнке.
Медведь-великан подождал, пока войско хана поближе подойдёт, да ка-а-ак рявкнет:
– Ичкери-и-и! Вперё-ё-ёд!
Приготовились алтайские звери. Вскочили на лапы, начали стрелы во врагов пускать, копьями через кольчуги их колоть. Ни один не промахивается!
– Ичкери! Вперёд! – приказал медведь.
Засвистели-зарычали-заревели алтайские звери, ринулись на ханское войско.
– Кайра! Назад, назад! – завизжал Ер-Боко.
Алтайские звери не отступали. Тогда Ер-Боко пришпорил коня и пустился наутёк, и за ним побежали его струсившие воины.
Куда исчез ханский аил, куда сгинули его сундуки с сокровищами, никто не знает. А уж на какой край земли сбежал Ер-Боко, где он смерть свою встретил или жив до сих пор – и подавно никто не скажет.
Но хорошо помнят на Алтае: в беде пастушку-сироте Тойпынаку помог медведь-великан. С той поры, память о нём храня, медведя на Алтае зовут дедушкой. Добрым словом поминают и старика Содойбаша, сухого, как тростник, и называют его праотцом алтайцев.
Семеро детей Ялакай
Когда ни ты, ни я ещё не родились, жила на Алтае Ялакай – чудо-зверь. Она была большая, как вековой кедр, пушистая, как снег, диковинная, как алтайская сказка. Ялакай бродила по горам, по лесам, по долинам – и нигде похожего на себя зверя не находила.
«Когда я умру, как умирает всё живое, – думала Ялакай, – никто на Алтае меня не вспомнит. Некому будет рассказать людям, что жила большая и пушистая Ялакай. Вот бы родился у меня детёныш…»
И вот, прошла зима, настала весна, и родился у Ялакай котёнок, её первенец.
– Расти, мой малыш! – говорила ему Ялакай. – Расти большим.
Вырос котёнок, но так и остался мелким – не догнать ему свою огромную мать.
Вторым родился барсук. Он вырос крупнее кота, но вот только нравом пошёл не в Ялакай. Вечно недовольный, днём из норы не выходил, ночью по лесу угрюмо бродил, головы не поднимал, ни звёзд, ни луны не видя.
Третья – росомаха – любила лазить по деревьям. Однажды она сорвалась с ветки, упала на лапы, и лапы у неё сделались кривыми.
Четвёртая – рысь – была очень красивой, но такой пугливой, что даже на мать поднимала свои чуткие уши с нарядными кисточками.
Пятым у Ялакай родился барс. Барс был храбр и очень красив. Охотился высоко в горах, перелетал с камня на камень легко, будто лесная птица.
Шестым родился тигр. Он был отличным пловцом, как Ялакай, бегал быстрее барса и рыси. Подстерегая добычу, был терпелив – мог от зари до заката лежать затаившись.
Седьмой – лев – был гордым, ходил высоко подняв свою голову с роскошной гривой. От его рыка деревья колыхались, как трава.
Из семерых детей Ялакай лев был самым могучим, но и его мать валила на траву играючи и подкидывала вверх, к самым облакам.
Собрала однажды всех своих детей Ялакай и сказала им так:
– Никто из вас на меня не похож, но вы всё-таки мои дети. Когда умру, будет кому обо мне поплакать, пока жива – есть кому обо мне позаботиться. Я голодна. Принесите мне добычу!
Побежал охотиться старший сын. Три дня кот где-то пропадал. На четвёртый притащил матери синичку.
– Синичкой я не наемся, – улыбнулась Ялакай, – ешь её сам, сынок.
Кот играл с мёртвой синичкой, подкидывал её и так, и эдак, и лишь к вечеру вспомнил, что её можно съесть.
– Сын мой, – сказала Ялакай, – с такими повадками ты не выживешь в диком лесу. Ступай-ка к человеку.
И убежал кот из дикого леса навсегда. – Я голодна, – сказала Ялакай барсуку.
Тот молча вытащил из-под камня змею и принёс её матери.
Разгневалась Ялакай:
– За то, что принёс мне змею, будешь кормиться лягушками и червями!
Барсук убежал в лесную чащу, угрюмо хрюкая. Вырыл себе просторную нору с семью входами и семью выходами, натаскал туда сухих листьев, чтобы спать было мягко, да и стал жить в этой норе. В гости он ни к кому не ходил и к себе никого не звал.
Обратилась Ялакай к росомахе: – Накорми меня, дитя моё.
Семь дней рыскала по лесу росомаха на своих кривых лапах. А на восьмой день принесла Ялакай обглоданные кости оленя. Мясо-то она съела сама!
– От тебя, дочь моя, угощенья не дождёшься, – сказала ей мать. – За то, что на семь дней исчезла, теперь твои дети и дети твоих детей будут по семь дней добычу выслеживать и есть с голоду всё, что придётся.
Росомаха побрела на своих кривых лапах в кедровую рощу, и с тех пор Ялакай её не видела.
Четвёртой отправилась на охоту рысь и в мгновение ока притащила матери косулю.
– Твои уши с кисточками чуткие, дочь моя, твои янтарные глаза зоркие. Ты чуешь добычу издалека, ты видишь лес насквозь. Ты слышишь, как капля росы падает на землю, ты видишь, как под землёй прячется мышь. Будешь ты жить в чаще и растить своих рысят в дуплах поваленных деревьев, – так сказала дочери Ялакай.
Рысь обрадовалась и бесшумно скрылась в чаще алтайского леса.