много зацепило. В общем, сердце у нее снова заработало — и оказалось, что долговременная память у нее стереться успела, а кратковременная — как раз нет. И она запомнила, как умирала. Вероятно, из-за этого она полностью поседела: у нее на голове волосы стали как снег белыми. Но только на голове… в смысле, брови, ресницы — всё осталось прежним.
— Действительно, даже слушать о таком — и то ужасно. А уж пережить…
— Она пережила, хотя оголодала так, что у нее сил не оставалось даже рукой шевельнуть. И говорила она с трудом, но первым делом попросила еды, причем дающей много быстрой энергии. Яблоко, сироп… Короче, девочку с того света вытащили — ну, или она сама оттуда вылезла. А через неделю уже она вытащила с того света главного хирурга госпиталя, у которого случилась остановка сердца. При этом сослалась на того врача, которому она в ленинградском госпитале вроде помогала… в общем, медикам очень захотелось с тем врачом проконсультироваться, и в Ленинград ушел запрос на сбор более подробной информации. Но об этом тоже потом.
— Почему?
— Сказочность истории нарушится, так что сначала про саму девочку закончу. С потерей памяти она, вероятно, потеряла и все навыки общения с людьми, но быстро их восстановила. Очевидно, считая правильным такое общение, как к ней относились окружающие в госпитале, а потом и в школе. Поэтому она со всеми людьми ведет себя одинаково, что с детьми, что со взрослыми — и ведет со всеми как заботливые взрослые с маленькими и беззащитными детьми. Или с непослушными детьми, она любого взрослого может «наказать за непослушание», причем достаточно неприятным способом, а сразу после этого может и приласкать-погладить. Например, если взрослый человек сделал что-то хорошо, она его конфеткой угощает или печеньем…
— Забавно…
— А если плохо, то она может человека пнуть, причем очень больно. И все, кто от нее пинок получил, говорят, что боль была просто безумной. К тому же боль эта не проходила, пока она что-то там не делала, что-то вроде легкого массажа. Но почти все, кого она так пинала, потом были ей за эти пинки благодарны… об этом тоже потом поподробнее скажу. Но все это — и угощения, и пинки — она проделывает абсолютно равнодушно. Не сердится, не радуется успеху, а просто угощает или пинает — вроде, как это простая необходимость в данной ситуации. И никогда ни с кем ни о чем не спорит, но если оппонент по ее мнению неправ и может нанести какой-то вред другим людям, она не объясняет, почему тот неправ, а показывает.
— Это как?
— Например, она не захотела или не сумела убедить Голованова в том, что ее препарат какой-то летчикам давать нельзя — и чтобы он понял это, она его просто убила.
— Как убила?
— Вколола ему препарат какой-то… адреналин вроде. А когда Александр Евгеньевич действительно умер, она его оживила и объяснила, что с ним произошло. Не испытывая при этом ни раскаяния, ни даже смущения. Ну убила маршала — и убила, дело-то житейское. Ведь потом-то оживила… И да, она всегда, когда что-то делает, абсолютно убеждена в своей правоте. Насчет Голованова — врач, который над ней опекунство оформил, чтобы ее в детский дом не сдали, спросил, а что бы было, если бы она Голованова оживить не смогла. А она спокойно ответила, что потому и убивала, что заранее знала о том, что оживить его будет нетрудно. Или, в худшем случае, трудно — но в том, что она его оживит, у нее ни малейших сомнений не было.
— Завидная самоуверенность…
— Скорее, уверенность в своих силах. Полковник Алекперов — это ее опекун и главный хирург первого Ковровского госпиталя — говорил, что она делает операции, которые ни один хирург в мире делать не взялся бы: для любого врача это гарантированная смерть пациента на столе. А она такие операции делала без тени сомнения — и всегда ее пациенты поправлялись. Причем ей было все равно, кто перед ней, рядовой или генерал, советский боец или немец — она, по ее же словам, «делала свою работу». А если ей сам раненый мешал делать ее хорошо, она и раненых била. И после этого вылечивала. Как говорил начальник ее госпиталя — тот самый педиатр, «если Белоснежка решила кого-то вылечить, сопротивление пациента будет бесполезно». Там вроде случай был, когда один раненый решил с жизнью покончить — так она его так избила, что тот сутки от боли выл. Но потом спокойно вылечился и больше самоубиться не пытался, сейчас в какой-то артели в городе работает.
И да, для нее вообще нет такого понятия, как субординация. Я думаю, что если мы, допустим, окажемся ее пациентами и будем ей мешать нас вылечить, то она и нас изобьет. Но — вылечит!
Вспомнив этот пассаж Лаврентия, Иосиф Виссарионович недовольно поморщился, несколько секунд подумал — и выпил одну таблетку из прозрачной коробочки…
Примерно в это же время Федор Савельевич Егоров бурно общался с Таней Серовой:
— Я уже жалею, что ты так быстро расти начала. От маленькой тебя я бы просто убежал… драться будешь?
— Ну что вы, Федор Савельевич, вы же это идиотское постановление еще даже не опубликовали. Вот если бы опубликовали… хотя нет, я бы и тогда драться не стала бы, просто поубивала бы всех вас нафиг. Вы, извините, чем думали, когда решали матерей-одиночек благами наделять?
— Между прочим, мы это по твоей рекомендации…
— Дяденька, ты каким местом меня слушал? Я говорила, что если женщина ребенка без мужа рожает, растит и воспитывает, то ей нужно гарантировать, что ребенок этот, точнее все ее дети, будут расти сытыми, одетыми-обутыми и окруженными заботой взрослых. Но это не значит, что таких гарантий женщинам замужним не требуется! Вы что, хотите, чтобы все семьи в области бросились разводиться? Если бы вы свое постановление дурацкое опубликовали…
— Но ведь не опубликовали. И даже еще не приняли, я, между прочим, специально тебя поджидал чтобы твое мнение выслушать. Вот выслушал… И перестань называть меня дяденкой! Это было забавно и приятно, когда ты выглядела как шестиклассница, а теперь это заставляет меня думать, что я стариком уже становлюсь. Нет, мальчиком меня, конечно, давно уже не назвать, но все же…
— Вообще-то сорок пять — это еще молодость, так что… ладно, больше не буду… постараюсь так больше не называть. Тогда перейдем обратно к главному вопросу современности: что делать? Да, а сколько вы уже денег и прочего насобирать успели в этот материнский фонд?
— Денег-то немного, артели в основном продукцию решили предоставлять. А то, что деньгами набрали — так опять же, сырье закупали в других областях и республиках. Сама ведь говорила: деньги есть нельзя.
— Есть несколько предложений тогда… я исхожу из того, что пока толпы женщин не ринулись срочно рожать. Пункт первый: во Владимире строим… вы строите медицинский институт, в котором будем врачей готовить, педиатров и акушеров. От обкома — сначала выделение земельного участка под строительство…
— А может, из готовых помещений подобрать?
— Как временное решение годится, но лишь до конца года. Если успеете до конца октября… я попробую подобрать человек пять-десять преподавателей, можно первый набор и с ноября обучать — если в студенты заманить медсестер бывших… и нынешних. Но нынешних — без излишнего энтузиазма, конечно. Но следующей осенью мединститут должен начать работу в новом же здании… в комплексе зданий, при нем и клинику нужно будет открыть.
— Хорошо, я записал… сделаем. Правда, где сейчас строителей найти…
— Вопрос с персоналом я чуть позже проясню. Пункт второй: в каждом городе области выстроить отдельные специальные здания женских консультаций и отдельные родильные дома. И в каждом райцентре тоже, если райцентр в селе. При них организовать гаражи для машин, чтобы рожениц в роддома доставлять, я с артельщиками с ВАЗа договорюсь об изготовлении нужных машин. Само собой, при них должны быть молочные кухни… нет, не при них, а при детских поликлиниках: их тоже в каждый город и райцентр…
— Вот смотрел на тебя и думал: какая-то непонятная девка покрасилась под нашу Белоснежку. А сейчас слушаю и понимаю: Белоснежка-то наша подросла, красавицей стала! Такую же чушь несет, как и раньше! Строить-то все это кто будет?
— Я же сказала: вопрос с людьми для строек решается легко. Вы, Федор Савельевич, народу объявите: кто на стройках по четыре часа в день отработает — сверх своей основной работы, конечно — получит в течение двух лет новую квартиру. Не комнату, а именно квартиру, а сельским жителям дом новый выстроим. А кто еще и по воскресеньям… скажем, двадцать воскресений за год на стройке отработает, получит в награду и кухонный гарнитур. Или столовый, или спальный — на выбор.
— Меня за такие объявления в ЦК с потрохами сожрут.
— Не сожрут. Орден, конечно, не обещаю, но какую-то награду могу гарантировать. От меня лично — вы уже ведь догадались, что я могу кое-что получше любого ордена дать?
— Нет.
— Экий вы недогадливый. Вы на район в каком виде пришли? А сейчас как у вас здоровье?
— Ну, в этом смысле…
— Именно. Сделаете, что мы тут решили — и я вам гарантирую здоровье и бодрость духа, ну и тела, конечно, минимум до девяноста лет. И я не шучу: вы подумайте хотя бы о том, сколько стариков в Ковровском районе за последние пять лет умерло…
— Так ведь… ну… да. Это всё ты со своей химией? Не отвечай, а то мне будет трудно сделать вид, что я поверил. Но тогда все это нужно будет дать и тем, кто кирпич жжет, цемент, кто дрова и торф добывает.
— Безусловно. Но, я хочу особо подчеркнуть, чтобы вы потом не говорили, что не слышали или не так меня поняли: всем, кто в этой работе будет участвовать прямо или косвенно, нужно будет очень тщательно разъяснить, что все это делается исключительно для наших детей. Для того, чтобы дети были здоровы и счастливы.
— Это… это я, пожалуй, через комсомольскую газету до народа доведу. Только… Белоснежка, можно я все же напишу, что это именно ты всё предложила? Ведь сам-то я — всего лишь секретарь обкома. А ты — Белоснежка!
— Дяденка, кончай прибедняться… ой, Федор Савельевич, ты бы еще рваный армячишко надел и треух вылинявший. Впрочем, ладно, если под это дело комсомольцев подрядить, то пусть пишут что, мол, доктор Серова Т. В. категорически рекомендует, но штатных строителей не хватает, так давайте же ударным добровольным трудом и так далее. Если это поможет, то пусть.