Но Живкович считает, что выбирать приходится не из двух вариантов. Среди сербских мыслителей находились и такие, кто стремился оторваться от выбора между Европой и Азией, предлагая третий путь — признать свое географическое положение балканского народа. Но что такое Балканы? «Дыра Европы», как говорили одни, граница между «азиатским деспотизмом» и «европейским просвещением», как иронически замечал Жижек, или «Европейская Турция», как называли эти земли в Европе до XIX века? Ответа нет — или, точнее, верны все ответы сразу.
Живкович замечает, что сербы впитали в себя черты не только европейцев или турок, но и других народов — прежде всего балканских цыган. «Мы цыгане, проклятые судьбой» — так пела Azra, самая популярная югославская группа 1980-х годов. «Мы — сербы — взяли что-то и у западноевропейцев, и у цыган»,— вторит ей встреченный Живковичем в поезде банковский клерк, серб по национальности. Да и для внешнего мира очевидна эта параллель — неслучайно до начала югославских войн два самых известных сербских фильма были посвящены цыганам: «Скупщики перьев» Александра Петровича (1967) и «Время цыган» Эмира Кустурицы (1988).
Сербия, через которую веками прокатывались войны и революции, разделенная и постоянно ищущая себя, предстает в глазах сербов страной, открытой — или почти открытой — разным влияниям. Это и не Европа, но и не Азия, это не Восточная Европа, но и не совсем Россия. Сербы — и «щит европейского христианства на Балканах», и «славяне с цыганской душой»; они не немцы, но они и не турки. Здесь нет определенности — и сама эта ситуация заставляет сербов задаваться вопросами о своем предназначении.
Могилы и война
Самый простой способ определиться с национальной идентичностью, к которому прибегают чаще всего,— обращение к великому прошлому. На Видовдан 1989 года, пока Милошевич выступал на Косовом поле, сербский поэт Матия Бечкович (поэты были самыми яркими провозвестниками сербского национализма) выступил с речью, вошедшей в историю под названием «Косово — это самое дорогое сербское слово». В ней он, в частности, говорил:
«Шесть веков назад на земном шаре не произошло ничего более значительного, чем Косовская битва. И сегодня, по прошествии 600 дней святого Вита, нет ничего судьбоноснее для сербского народа, чем битва, которая происходит в Косово и за Косово. Исход Косовской битвы, как предыдущей, так и нынешней, до сих пор неизвестен. <…> Битва за Косово никогда не заканчивалась. Сербский народ ведет только одну битву — расширяет косовский погребальный двор, прибавляет плач за плачем, присоединяет новомучеников к косовским мученикам».
Могилы и кости предков — важный образ для сербского сознания, замечает Живкович. Послевоенные сербские религиозные деятели и поэты регулярно проводили прямую символическую линию — от сербов, павших в битве на Косовом поле, до сербов, замученных в хорватском концлагере Ядовно во время Второй мировой войны. Они причисляли их к одному воинству небесной Сербии и поднимали важный вопрос — о захоронении сербов. Сербский антрополог и социолог Иван Чолович, анализируя значение могил для сербского самосознания, замечал:
«Места пролитой крови — поля сражений, погребальные ямы, братские могилы, кладбища — имеют исключительную символическую ценность. Они являются зародышами национального возрождения, предполагающего предшествующие жертвоприношения и смерть, а также корнями, связывающими людей с землей предков. Таким образом, могилы являются настоящими естественными границами Сербии».
В этом преклонении перед могилами предков и осознании неизбежности грядущих войн (и, соответственно, смертей), по мнению Живковича, родилось особое сербское отношение к вооруженным конфликтам. Войны и трагичны, но и желанны, ведь для сербского народа важно ощущать свою жертвенность — которая невозможна без гибели. Или, как сформулировал в одном из своих стихотворений Матия Бечкович:
Если бы не было битв,
Нас было бы больше, но кого было бы больше?
И было бы лучше, но кому?
Конспирология и прошлое
Митинг сторонников Слободана Милошевича в городе Ниш, 1988
Фото: Dusan Vranic / AP
Очарованность смертью и жертвенностью — не единственное, что Живкович отмечает в национальном характере сербов 1990-х.
В 1990 году в Белграде выходит в печать книга «Сербы… Самый древний народ», впервые напечатанная за два года до того в США. В ней говорится о том, что предки сербов (некие выдуманные «cорабы») пришли на Балканы из Индии, попутно оставив свой след в Египте, Персии и на Кавказе. Книга разошлась огромным тиражом и породила огромное количество последователей — от археологов, искавших следы древних «cорабов», и художника Драгоша Калайича, публиковавшего почти фашистские и антисемитские колонки в проправительственной газете «Дуга», до экстравагантного художника Милича из Мачвы, «сербского Дали», устраивавшего театрализованные представления «в духе древней Сербии».
В середине 1990-х в Белграде даже прошел слет «евразийцев», искавших настоящие народные корни,— «Собрание культур духовно родственных восточно-православных народов». Среди гостей были участники из множества стран — от Греции и Грузии до России, Южной Осетии и Украины.
Люди вроде Калайича и Милича распространяли не только легенды о некоем древнем и великом, но забытом прошлом — они обращали свое внимание и на настоящее. В своих колонках Калайич и люди его круга писали о бесконечных теориях заговора, о кознях масонов, Ватикана, Бильдербергского клуба и Трехсторонней комиссии, о капиталистах и наднациональном капитале. Все эти силы, по их мнению, сплелись для того, чтобы при поддержке сербской «пятой колонны» подорвать «духовную вертикаль» сербской и других православных культур.
Если бы эти взгляды остались уделом небольшой маргинальной группы, то, может быть, их влияние на сербское самосознание не оказалось бы судьбоносным. Но в 1990-х подобные теории получили поддержку сверху, от самого Милошевича, что обеспечило распространявшим их людям доступ к СМИ и государственному телевидению, которым они не преминули воспользоваться.
Различные конспирологические теории распространялись в сербском обществе с невероятной скоростью. Одни были уверены в том, что огромная инфляция является результатом заговора сербских политиков-либералов, запустивших печатный станок. Другие, стоя в очередях за гуманитарной помощью из Европы, винили Германию и немцев в своем бедственном положении. Иные искали признаки атаки со стороны масонов, другие были уверены в том, что все происходящее с Сербией координируется Ватиканом.
Ситуация в стране способствовала порождению самых невероятных историй. Живкович вспоминал, как в 1999 году, за несколько недель до бомбардировок Белграда НАТО, он увидел граффити с отсылкой к популярному сериалу «Секретные материалы» на одном из домов в столице Югославии. Оно гласило: «Малдер, вернись — мы верим во все».
Вторая Сербия
Антиправительственная демонстрация в Белграде, 1996
Фото: Antoine GYORI Sygma Getty Images
Впрочем, была и другая Сербия, о которой Живкович тоже постарался рассказать. Мегаломания национализма, сербский турбофолк (музыка, ставшая символом сербских 1990-х, раздражавшая самых радикальных националистов), империалистские идеи, отказ в праве на существование соседним государствам — все эти настроения среди сербов были широко распространены. Но ими не исчерпывалось общественное мнение.
Широкую и разрозненную сербскую оппозицию, стоявшую на проевропейских, продемократических и антиавторитарных позициях, Живкович называет «второй Сербией». Оппозиция эта была предельно расплывчатой и включала в себя удивительно непохожих людей — от диссидентов еще социалистических времен до ультрарадикальных националистов, считавших Милошевича циничным популистом, от социал-демократов до гражданских активистов. Себя самого, впрочем, Живкович выводит и за пределы этого круга противников режима Милошевича:
«Мне было бы вполне комфортно пристать к лагерю „второй Сербии“, но я избегал каких-либо активных публичных выступлений или обязательств в этом направлении. Это произошло не потому, что я не поддерживал цели или идеологию различных оппозиционных организаций и движений, скорее дело было в том, что я чувствовал, что было бы неискренним заявлять о своем моральном превосходстве как активного противника режима, не испытав на деле страдания или риски тех, кто жил в Сербии постоянно. Я жил в США, а в Белграде был случайным гостем. Таким образом, я был туземцем с точки зрения глубокого знания местности, но не туземцем с точки зрения жизненных обязательств».
Для тех же сербов, кто не обладал привилегией жить на две страны, но и не поддавался всеобщему военному психозу, выбор был сложнее. Политическая жизнь при Милошевиче, несмотря на авторитаризм сербского лидера, была довольно бурной. Милитаризованность и неустроенность жизни, кажется, лишь подстегивали противников Милошевича, не давая им возможности полностью сдаться и опустить руки.
Например, когда в середине 1990-х годов Милошевич выдвинул политический слоган «Tak treba!» («Так надо!»), не наполнив его никаким содержанием и не объяснив, как, собственно, надо, лозунг быстро стал объектом иронических переделок. Самым популярным был вариант «Так нам и надо!», но были и более изощренные: «Так надо — санкции!», «С нами нет неопределенности — война!»
Слоганами оппозиция не ограничивалась. В 1996–1997 годах в крупнейших городах Сербии прошла целая серия антиправительственных демонстраций, участники которых обвинили Милошевича в фальсификации результатов местных выборов. Да и начало югославских войн в 1991 году было встречено массовыми антивоенными демонстрациями, в которых принимало участие от 50 до 150 тысяч человек. В тех выступлениях принимали участие матери и жены солдат и сами военные — так, например, резервист Владимир Живкович угнал с фронта танк и приехал на нем в Белград, остановившись у здания парламента. Против войны выступал и бывший покровитель Милошевича Иван Стамболич. Появилось огромное множество антивоенных групп, поддерживавших хорватских и боснийских беженцев.