— Все кончено. Я так и знал. Сразу понял — после прихода того посетителя. Пятнадцать лет не было ни одного посетителя, ни одного!
— Похоже, парень пользовался успехом, — заметил я, крутанув колесико своей «Зиппо», и сунул кончик сигареты в пламя. — Где он сейчас?
— Понятия не имею. — Фаулер выпрямился. Кажется, этот разговор отнял у него все силы. — Я никогда не видел этого пациента после войны.
— Но, доктор, ведь он куда-то отправился?
— Не знаю. Как-то ночью, давным-давно, за ним пришли какие-то люди. Он сел вместе с ними в машину, и они уехали. Больше я его не видел.
— В машину? Мне казалось, он был совершенно невменяем.
Доктор моргнул и потер глаза.
— К нам он прибыл в коме. Но уже через месяц встал на ноги и чувствовал себя неплохо. Лечение дало отличные результаты. Днем мы играли с ним в теннис.
— Значит, он уехал нормальным?
— Нормальным? Это гадкое слово, «нормальный». Абсолютно ни о чем не говорит. — Нервные пальцы Фаулера сжались в кулаки на выцветшей клеенке. На левой руке у него блестела золотая «печатка» с пятиконечной звездой. — Что же касается вашего вопроса… — Либлинг не был похож на нас с вами. Придя в себя и вновь обретя речь и зрение, он по-прежнему страдал от острой амнезии.
— То есть, от потери памяти?
— Совершенно верно. Он понятия не имел, кто он и откуда появился. Даже собственное имя ничего для него не значило. Он уверял, будто он — кто-то другой и когда-нибудь вспомнит все. Я сказал, что он уехал с друзьями, но мне пришлось поверить этим людям на слово. Джонатан Либлинг не узнал их. Для него они были чужими.
— Расскажите об этих друзьях поподробней. Кто они? Как их звали?
Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.
— Это было так давно. Я постарался выбросить все из памяти.
— Только не пугайте меня еще и своей амнезией, док.
— Их было двое, — медленно произнес он, и слова словно приходили издалека, просеиваясь сквозь сито сожаления. — Мужчина и женщина. О женщине не могу сказать ничего: было темно, и она оставалась в машине. В общем, раньше я ее не видел. Мужчину я знал, встречал его несколько раз. Именно он выполнил все формальности.
— Как его звали?
— Он назвался Эдвардом Келли. Проверить я не мог. Я записал это имя в свою черную книжечку.
— А что за формальности? В чем дело?
— Деньги! — Доктор выплюнул это слово, будто кусок гнилого мяса. — У каждого человека есть своя цена. Я не исключение. Однажды этот парень Келли пришел ко мне и предложил деньги…
— Сколько?
— Двадцать пять тысяч долларов. Может, сейчас эта сумма не кажется огромной, но во время войны о большей я и мечтать не смел.
— Ну, и в наши дни с такой суммой можно воплотить кое-какие мечты, — заметил я. — И что Келли хотел от вас?
— Вы и сами догадываетесь: выпустить Джонатана Либлинга, не оставляя записи в медкарте. Уничтожить все свидетельства о его выздоровлении. И, самое главное, мне следовало делать вид, будто он все еще числится пациентом в «Эмме Харвест».
— Именно так вы и делали?
— Это оказалось несложным. У Либлинга не было посетителей, кроме Келли и его театрального агента… или менеджера, не помню точно.
— А как звали этого агента?
— Фамилия, кажется, Вагнер, имени не помню.
— Он был заодно с Келли?
— Насколько я знаю, нет. Я никогда не видел их вместе, и похоже, он не знал, что Либлинг исчез. Он звонил раз в год или чаще, чтобы спросить, не пошел ли пациент на поправку, но сам никогда не приезжал. А потом звонить перестал.
— А как же клиника? Администрация не заподозрила, что у них пропал пациент?
— С какой стати? Я постоянно делал записи в его карточку, неделю за неделей, а каждый месяц от доверенного Либлинга приходил чек для покрытия расходов. Если по счетам уплачено, никто не проявляет излишнего любопытства. Я выдумал какую-то историю, чтобы медсестры не распускали языки. Да у них и без меня достаточно хлопот с прочими пациентами: В общем никто никогда Джонни не посещал. Все, что мне нужно было делать, — это заполнять официальный запрос, приходивший раз в полгода, день в день, от адвокатской конторы в Нью-Йорке.
— «Макинтош, Уайнсэп и Спай»?
— Именно. — Фаулер поднял измученные глаза и встретил мой взгляд. — Деньги я не себе брал, так и знайте. Тогда еще была жива моя жена, Элис. У нее обнаружили рак, нужна была операция, которую мы не могли себе позволить. Деньги пошли на эту операцию и на поездку на Багамы, но она все равно умерла. Меньше, чем через год. Боль деньгами не откупишь. Будь это все деньги на свете.
— Расскажите еще о Джонатане Либлинге.
— Что вы хотите узнать?
— Что угодно, всякие мелочи. Его привычки, причуды, какую он предпочитал яичницу. Какого цвета у него были глаза?
— Я уже не помню.
— Расскажите все, что помните. Начните с внешних примет.
— Это невозможно, я понятия не имею, как он выглядел.
— Док, перестаньте меня дурачить. — Я наклонился вперед и пустил струю дыма в его водянистые глаза.
— Я говорю правду, — доктор закашлялся. — Молодой Либлинг приехал к нам после радикальной операции по восстановлению лица.
— Пластическая хирургия?
— Да. Лицо у него все время было под бинтами. Я никогда не делал ему перевязку и поэтому лица ни разу не видел.
— Я знаю, почему они называют это «пластической хирургией», — вздохнул я, ощупывая собственный, смахивающий на картофелину нос.
Доктор впился в меня профессиональным взглядом.
— Воск?
— Военный сувенир. Года два он выглядел прекрасно. У парня, на которого я работал, был летний дом на побережье Джерси в Барнегате. Однажды в августе я заснул на пляже, а когда проснулся — он расплавился изнутри.
— Теперь воск для подобной операции не используют.
— Мне так и сказали. — Я встал и оперся о стол. — Теперь выкладывайте все, что знаете об Эдварде Келли.
— Это было давно, — протянул доктор, — а люди меняются.
— Как давно, док? Когда Либлинг уехал из клиники? — В сорок третьем или сорок четвертом. Во время войны. Точнее мне не вспомнить.
— У вас снова приступ амнезии?
— Прошло больше пятнадцати лет, что вам еще нужно?!
— Правду, док. — Я начал терять терпение.
— Я и говорю правду, насколько могу ее припомнить.
— Как выглядел Эдвард Келли? — прорычал я.
— Тогда он был молодым человеком, лет тридцати пяти. В любом случае, сейчас ему за пятьдесят.
— Док, вы меня задерживаете.
— Я встречался с ним всего три раза.
— Док! — Я хватил его за узел галстука, зажав между указательным и большим пальцами. Не слишком крепкая хватка, но, когда я поднял руку, Фаулер подскочил с легкостью пустого кукурузного початка. — Побереги здоровье, док, не заставляй выбивать из тебя правду.
— Я рассказал все, что знал.
— Почему ты покрываешь Келли?
— Никого я не покрываю! Я почти не знал его, я…
— Не будь ты старым пердуном, я расколол бы тебя, как пустой орех. — Он попытался было вырваться, но я затянул узел галстука чуть сильнее. — Ну к чему такие мучения, когда все можно сделать гораздо спокойней? — В налитых кровью глазах Фаулера застыл неприкрытый ужас. — А ты уже в холодном поту, док. Видно, ждешь не дождешься, когда я исчезну, чтобы взяться за свои отраву в холодильнике?
— Каждому нужно что-то, помогающее забыть, — прошептал он.
— А я не хочу, чтобы ты забывал. Хочу, чтобы вспомнил. — Я взял его за руку и повел прочь из кухни. — Вот почему мы сейчас пойдем наверх, в твою комнату, где ты полежишь и подумаешь как следует, пока я схожу куда-нибудь перекусить.
— Что еще вам нужно? У Келли были темные полосы и тонкие усы, под стать Кларку Гейблу.
— Этого маловато, док. — Я силой втащил его по лестнице за воротник твидового пиджака. — Два часика хорошей ломки поможет тебе освежить память.
— Он всегда дорого одевался, — с мольбой простонал Фаулер. — Строгие костюмы, ничего яркого.
Я втолкнул его в узкую дверь спартанской спальни и повалил на кровать.
— Подумай как следует, док.
— У него были отличные зубы, очаровательная улыбка. Пожалуйста, не уходите…
Я закрыл за собой дверь и повернул длинный ключ в замке. Такими ключами пользовалась моя бабушка, запирая свои секреты. Я опустил ключ в карман и, посвистывая, спустился по лестнице.
Глава шестая
В дом доктора Фаулера я вернулся после полуночи. Единственная лампа горела наверху, в спальне. Этой ночью доку не удастся хорошо выспаться. Но моя совесть была спокойна. Я прекрасно поужинал в гриль-баре и просмотрел двухсерийный фильм, не испытывая ни малейшего сострадания. У меня жестокая профессия.
Войдя в парадную дверь, я прошел через темный коридор на кухню. В полумраке жужжал холодильник. Сняв с верхней полки бутылочку с морфином — для наживки, — я направился наверх, освещая дорогу фонариком. Дверь в спальню была надежно заперта.
— Уже иду, док! — возвестил я, нашаривая в кармане ключ. — Я принес вам конфетку.
Повернув ключ, я открыл дверь. Доктор Альберт Фаулер не произнес ни слова. Он лежал на своей постели, откинувшись на подушки, по-прежнему в коричневом костюме в «елочку». Левой рукой он прижимал к груди окантованную рамкой фотографию женщины. А в правой держал «Веблей-Марк V». Он был убит выстрелом в правый глаз. Загустевшая кровь наполняла рану, как рубиновые слезы. От удара правый глаз наполовину вывалился из глазницы, от чего Фаулер стал похож на пучеглазую тропическую рыбу.
Я коснулся тыльной стороны его ладони. Рука была холодной, словно долго провисела в витрине мясной лавки. Прежде чем потрогать еще что-нибудь, я поставил на пол «дипломат», извлек из внутреннего кармана с клапаном пару хирургических перчаток из латекса и надел их. Во всем происшедшем было что-то не так. Несколько странный способ покончить с собой выстрелом в глаз. Но, предположим, медики разбираются в подобных вещах лучше нас. Я пытался представить себе дока, как он держит «Веблей» рукояткой вверх, откидывает голову на подушку, словно перед закапыванием глазных капель. Не получалось.