Это маленькое происшествие навело меня на одну счастливую мысль. А именно, дерзну предположить, что внутри гнезда чувство солидарности развито столь сильно, что не укладывается в наши представления. Соответственно, стремление обособиться невелико; жизнь в таком маленьком семействе следует понимать как состояние, где совершенно отсутствует то, что мы привыкли называть словом «единичное». Оттого-то здесь всецело отсутствует смерть в нашем понимании, а посетившие меня тогда, во время завтрака, мысли об этом небольшом происшествии пришли как будто с другой планеты.
Если мы поймем весь смысл этого факта, то сможем с уверенностью говорить, что он скрыто присутствует и в нашей жизни. Этому есть подтверждения, хотя и не внутри семейных отношений. Такая древняя слепота царит там, где мы меньше всего ожидали бы ее встретить, а именно в нашем собственном Я. Мы сами не воспринимаем себя как единичность, для нас так же невозможно представить себя в виде трупа. Внутри нашего сложно устроенного Я есть тот последний оплот, где укрылась слепота в отношении жизни и откуда она совершает свои вылазки.
Прежде всего, что касается утверждения о трупе, то оно может показаться пустым, поскольку, по всей видимости, личность и предмет восприятия исключают друг друга. И все же это не всегда так. В связи с этим было бы любопытно вспомнить некогда услышанное мной от одного молодого солдата, которому оторвало на войне руку. Он рассказывал, что, полностью находясь в сознании, потянулся к оторванной осколком гранаты руке, чтобы расстегнуть ремешок часов. Собравшись это сделать, он заметил, что руки нет и что он совсем забыл о потере. Смерть – следующая ампутация, в результате которой мы лишаемся всех наших членов. Сюда же относится то, о чем весьма интересно повествует Тибетская книга мертвых. Согласно ей, за смертью следует короткий промежуток бессознательного состояния, но вскоре умерший возвращается обратно к смертному одру, где только по плачу родственников догадывается о своем новом состоянии.
В такой же степени мы слепы в отношении нашего тела и даже в отношении нашего духа. На этом часто основана призрачность зеркального отражения. Так, зеркало общества формирует наш образ, который мы привыкли называть нашей индивидуальностью. Но в сущности все, что приписывается нам внешним образом, чрезвычайно далеко от нас. Именно наше время – и это не случайно – делает возможными новые прозрения. Недавно Кубин рассказал мне, что его снимали на кинокамеру во время его повседневной деятельности: за завтраком, в саду, за рабочим столом. Описывая свое впечатление от фильма, он очень удачно заметил: «Подумать только, шестьдесят лет я не замечал, что я такой!»
Не только наши глаза, но и наши чувства вообще похожи на зеркала тем, что направлены вовне, а на тыльной своей стороне слепы. Глаз обращен к нам своим tapetum nigrum[16]. Так мы живем, спрятавшись сами от себя в мертвой зоне. Наше лицо, наши движения на экране кажутся чужими; мы не узнаем свой голос, записанный на пластинку. Даже простой фотоснимок заставляет нас смутиться; часто мы не хотим признавать себя на нем. Как врачи, мы не можем исцелить самих себя; как художники, как авторы мы не можем судить о собственном стиле. В сущности, каждый считает свою работу хорошей и никогда не удивляется одобрению; по такому же праву любая женщина считает себя красивой. Мы всегда чувствуем свое тождество со слепой волей, с неоформленной жизненной силой, которая нас наполняет, – и тем не менее наше своеобразие, наш жизненный стиль узнается лишь извне. Это положение вещей едва ли изменяет большой талант; удивительно, как часто именно выдающиеся люди считают своей сильной стороной собственные слабости. Причина состоит в том, что они более всего ценят ту часть своего искусства, которая всегда давала пищу воле.
И все же – несмотря на все доводы, которые каждый проницательный человек мог бы привести в подтверждение своей слепоты к жизни, – мы не всецело подвластны ей. Об этом говорит уже тот факт, что мы способны ее описать и, обнаруживая ее, совершаем важный акт. На противоположной стороне происходит ясное, глубокое и четкое понимание жизни и ее упорядочение согласно духовному родству. Здесь единичный человек в самом деле способен достичь исключительной степени просветления, узревая самого себя издали. На этой добродетели зиждется сложная система права, государства и большая историография, что составляют глубокую сущность имперской, господствующей над многими народами власти, воплощенной в фигуре Цезаря. Этот великий человек по праву говорит о себе в третьем лице. Если бы это не вмешалось в нашу историю, мы жили бы, как термиты, чьи сооружения являются вовсе не государствами, а всего лишь большими гнездами, где правит слепота к жизни.
В этом смысле девиз «Познай самого себя!» остается для всех нас актуальным. Ибо каждый неизменно ощущает мощь, с которой затягивает нас мрачная бездна ночи. Эта сила, скрытая за чередой сменяющих друг друга форм, все снова и снова стремится поймать нашу жизнь в сети тех закономерностей, что господствуют в гнездах или в темноте материнского чрева. Здесь нет ни счастья, ни величия, ни права – ничего, кроме глубокого, слепого единения.
Здесь наши корни; но из обоих начал, из света и тьмы, соткана наша жизнь.
Заметки по поводу горихвостки
Лейзниг
Благодаря этому наблюдению мне стало понятно, почему в случае с кукушкой природа поступает таким очевидно небрежным образом. Птенец кукушки, вскармливаемый, скажем, крапивником, так сильно отличается от своих собратьев по гнезду, что невозмутимость, с какой приемные родители принимают чужое яйцо, издавна считалась чудом природы. Однако если обитатели гнезда крапивника воспринимают друг друга не как жизненные образы, а как жизненные силы, то для кукушки, несомненно, важна не столько похожесть, сколько другие формы адаптации.
В изучении наших синонимов сделано еще очень мало; да и в саму филологию можно было бы ввести нечто вроде близнецового метода генетики.
Так, слово Leichnam (труп), безусловно, является волшебным словом, которое обозначает совершенно определенное свойство мертвеца. Ему соответствует римское imago (образ) – как волшебный жизненный образ, скрывающийся в ларце тела. В слове Leiche (мертвец) как обозначении того, что лишь похоже на умершего, помимо этого присутствует еще нечто особое, а именно представление об оболочке, которая, словно некий заброшенный дом, притягивает чужеродные силы. Оттого-то вплоть до самого погребения мертвого особым образом оберегают и блюдут. У служащего персонала можно при этом видеть характерное профессиональное выражение лица.
Вообще, звук ei часто служит для называния вещей, с которыми что-то неладно. Почти в чистом виде, хоть и с небольшим саксонским акцентом, я услышал его в прозвище, которым здесь награждают места с дурной славой, например, виселичную гору, что расположена по ту сторону лощины: говорят, будто там eiersch (жутко).
В связи с зеркальным отражением мне хотелось бы коснуться одного редкостного явления, хотя каждый, кто с ним сталкивался, сразу поймет, о чем речь. Наблюдая, к примеру, на улице или из окна несчастный случай, мы впадаем в состояние некоторого оцепенения. Если же нам во время подобного замешательства случится оказаться возле зеркала, то можно заметить, что мы утрачиваем сознание тождества между нами и нашим отражением в зеркале. Из зеркала на нас смотрит чужой. Это признак нашего глубокого погружения в поток судьбы. Наверное, здесь следует искать одну из причин того, почему в доме, где умирает человек, завешивают зеркала.
Прогулки по Балеарским островам
Пуэрто Полленса, Илла д’Ор
Искупавшись, я прилег отдохнуть в тени пробковых дубов, где совсем недавно стадо овец щипало цветущие мирты. В теплом воздухе меж колючих ветвей кустарника еще висел запах этих животных, а передо мной уже ползли около тридцати пар скарабеев, занятых расчисткой пути. Они не были похожи ни на один из тех видов, что встречались мне на Сицилии, а напоминали своей широкой шейкой жуков западного Средиземноморья, которые отличаются черными блестящими надкрыльями с глубоко прочерченными полосами. Их работа производила впечатление чрезвычайно осмысленной, едва ли не человеческой деятельности, особенно когда они, чтобы сдвинуть какой-нибудь крупный шарик помета, принимали позы низкорослых грузчиков. Я склонился над ними, как Гулливер, поскольку их слаженная работа рождала полную иллюзию того, будто они пользуются языком. Однако в утренней тиши я слышал только легкий шелест их жестких сочленений и сухое жужжание подлетавших и отлетавших жуков, напоминавшее шум крохотного аэродрома. Здесь мне впервые открылось все великолепие этого крылатого насекомого, изображаемого на египетских рельефах.
После полудня я забрался на одинокий остров – возвышавшуюся над полями отвесную скалу, поросшую медово-желтым молочаем. Из выжженного солнцем кустарника раздавался сильный шелест – не шорох медленно извивающейся змеи, а короткое и резкое шуршание ящериц. Балеарские острова таят в себе редкие разновидности этих тварей. Устроившись на камне, я вскоре смог совсем близко увидеть, как они скользят, едва не касаясь моих ног. Особенно позабавила меня одна из них: ящерица внезапно появилась на корне дерева, волоча за собой хвост, словно шлейф. Когда она подняла свою головку к солнцу, ее горлышко заиграло на свете, как голубой ляпис.
Такие встречи вызывают в нас испуг – своего рода головокружение, которое мы испытываем, стоя на краю бездонного моря жизни. Столь же тихо и незаметно, словно какие-то образы из сказки, подкрадываются к нам и животные. Их фигуры, танцы и игры представляются нам чем-то чрезвычайно загадочным и в то же время необходимым. Кажется, будто каждый образ посылает в самое наше средостение какой-то сигнал; и я чувствую это гораздо отчетливее с тех пор, как охота не приносит мне больше радости. И все же весьма непросто найти то, что приковывает нас к себе, – скорее, мы догадываемся о существовании этих уз, как догадываемся о важном содержании запечатанного письма.