Торговец рыбой
Понта Дельгада
Азоры – это цепочка вулканов, которая возвышается на самом краю Европы. С раннего утра я был уже в пути – ходил по садам, где глазу открываются цветы какого-то нового мира, по полям, окруженным темными стенами лавы, и по высокой лавровой роще. Лишь когда солнце встало прямо над головой, я возвратился обратно в гавань.
Улицы покоились в полуденном свете; издалека доносился веселый, часто повторяемый крик, и я загорелся желанием последовать за ним. Вскоре я встретил одного оборванца, ходившего то вверх, то вниз с тяжелым грузом уже уснувшей рыбы по узким вымершим переулкам, в которых не было ни тенистых драцен, ни араукарий. Я шел прямо вслед за ним так, чтобы он меня не видел, и радовался его чудесному, богатому гласными крику. Он выкрикивал какое-то неизвестное мне португальское слово, вероятно, название рыб, которых он нес. Но мне казалось, будто он еще что-то тихо прибавлял к нему, и потому я приблизился настолько, что превратился в тень.
Теперь я действительно услышал, что он, прервав свой далеко разносившийся крик, еще долго шепотом бормотал себе что-то под нос, вероятно моля о пропитании или проклиная усталость. Ибо никто не вышел из домов, не отворилось ни одно окно.
Так мы долго шагали по жарким переулкам, предлагая рыбу, на которую в полдень нет никакого спроса. И еще долго я прислушивался к обоим его голосам – к громкому, пышно расхваливающему товар крику и к тихому, отчаянному диалогу с самим собой. Следуя за ним с жаждой подслушивающего человека, я, скорее всего, чувствовал, что дело было уже не столько в рыбах, сколько в том, что на этом затерянном острове я услышал пение человека – его громко-хвастливую и вместе с тем тихо-плачущую песню.
Послесловие переводчика
Почти восемьдесят лет жизни в литературе. И больше ста – просто жизни. Двух этих фраз достаточно для того, чтобы ощутить масштаб Эрнста Юнгера – солдата, писателя, философа, энтомолога, эстета. Для немецкой литературы феномен поразительный: в 1983 году под редакцией автора вышло второе собрание сочинений, которое сразу же оказалось неполным, поскольку Юнгер продолжал работать. С начала классической эпохи вообще довольно редки те случаи, когда прижизненные собрания сочинений выходили дважды. В XVIII веке было лишь три таких издания – Клопштока, Виланда и Гёте; последний составил и выпустил в свет еще и третье, но уже в следующем столетии. В XX веке нам известен только случай Эрнста Юнгера. Его oeuvre предстал в окончательном виде лишь через пять лет после смерти, в 2003 году, когда штутгартское издательство Klett-Cotta выпустило последний, четвертый«Supplementum» к вышедшим еще при жизни автора восемнадцати томам полного собрания сочинений[22]. К десятилетию со дня смерти были опубликованы две масштабные биографии, написанные германистом Хельмутом Кизелем и журналистом Хаймо Швильком[23]. А в последние годы началась работа над историко-критическим изданием первых книг о войне – «В стальных грозах», «Борьбы как внутреннего переживания» и других[24]. Включение Эрнста Юнгера в канон современной немецкой литературы фактически произошло спустя двадцать лет после смерти автора.
Эссе «Сердце искателя приключений» включено в девятый том Полного собрания сочинений. Вполне наглядно эта книга говорит о своем серединном положении. Один из первых читателей и критиков Юнгера философ Герхард Небель назвал ее «ключом к пониманию его творчества»[25]. Справедливость такой оценки подтверждает одно важное обстоятельство истории текста. «Сердце искателя приключений» – единственная книга, которая по воле автора существует в двух самостоятельных редакциях. Впервые она увидела свет в 1929 году в Берлине и носила подзаголовок «Заметки днем и ночью»[26]. В творческой биографии Юнгера «Сердце» знаменует переход от actio к contemplatio, создавший условия для появления такого масштабного диагноза современной эпохи, как эссе «Рабочий. Господство и гештальт» (1932)[27]. Эта вторая редакция «Сердца» с подзаголовком «Фигуры и каприччо»[28] была подготовлена в конце 1937 года, незадолго до начала Второй мировой войны. Работая над ней, Юнгер изменил почти две трети от первоначального варианта книги. В ее сложном и одновременно простом языке, лишенном всякого политического содержания и предвосхищающем символизм новеллы «На мраморных утесах» (1939), нашла свое яркое воплощение та самая «борьба за форму», под знаком которой стоит вся юнгеровская работа со словом. Именно этот язык отличает прозу зрелого Юнгера, делая его одним из самых блестящих стилистов в истории немецкой литературы XX века.
Первая редакция «Сердца» – книга эссе-скетчей эпохи Веймарской республики, которая балансирует на грани между фиктивным дневником и децизионистским манифестом. По мнению литературоведа Й. Фюрнкеза, именно это качество составляет ее преимущество по сравнению со второй редакцией 1938 года, где обозначен разрыв с актуальным историческим контекстом, усиленный за счет больших художественных достоинств языка[29]. Описывая «Сердце» в литературно-критических терминах, Фюрнкез опирается на большую работу Карла-Хайнца Борера «Эстетика ужасного» (1978)[30]. Борер стал первым, кому удалось интегрировать раннее творчество Юнгера в историю всемирной литературы. В своей монографии он обосновал близость «Сердца искателя приключений» в первой редакции к эстетике французского сюрреализма (Арагон, Бретон и др.). При этом речь шла не о прямых заимствованиях, а о так называемом «децизионистском моментализме» с его темами сна, опьянения, страха. Лейтмотивом «Сердца» Борер считает «ужас», представленный через картину «падения сквозь листы жести». Такое изображение механизма ужаса есть не что иное, как психологическая модель «холодного сознания современного человека» в его пассивно-созерцательном и агрессивно-садистском проявлении[31]. Хотя интерпретация Борера страдает излишним психологизмом, который проходит мимо герменевтической задачи понимания, тем не менее, это нисколько не умаляет огромной заслуги ученого перед юнгероведением.
Акценты в обеих редакциях расставлены по-разному; они различаются и подбором фрагментов, и оптикой, но вырастают из одной и той же почвы опыта. Как всякое настоящее произведение искусства, эта книга раскрывает сущностные черты эпохи, облекая их в художественную форму. В ней мы находим не просто описание опыта, но и условия, благодаря которым впервые становится возможен новый опыт[32].
К моменту появления «Сердца» в 1929 году Эрнст Юнгер был известен как автор нескольких книг о войне (среди них – знаменитый дневник «В стальных грозах»[33]) и множества политических статей, написанных в национально-революционном духе. Особый тон и дикция молодого автора делали его заметным участником «консервативной революции», движения сопротивления Веймарской республике, которое – в противоположность западническим, цивилизаторским, пацифистским, демократическим и либерально-капиталистическим идеям – отталкивалось от духовно-исторического переживания войны, открывшего перед молодым поколением фронтовиков опыт национального единения и образ сильного авторитарного государства[34].
Первая редакция «Сердца» с его теорией «прусского анархизма» отчасти перекликается с политической публицистикой и содержит яростные националистические пассажи на злобу дня. Вместе с тем здесь отчетливо виден внутренний переворот, тихий переход ангажированного писателя на не менее уязвимую и опасную позицию наблюдателя своего времени. Армин Молер, личный секретарь Юнгера в конце 1940-х годов и первый историк «консервативной революции», охарактеризовал первую редакцию как «книгу, в которой „немецкий нигилизм“ после его провозглашения у Ницше нашел свое наиболее ясное воплощение»[35]. Несмотря на некоторую предвзятость – хорошо известно, что Молер многие десятилетия оставался яростным противником демократического режима в послевоенной Германии и отдалился от Юнгера из-за его нежелания стать «вождем» нового политического сопротивления, – такая оценка во многом остается справедливой.
Юнгер характеризует нигилиста как «прусского анархиста». «Чрезвычайно редкостное явление прусского анархиста стало возможным в то время, когда потерпели крушение все порядки; вооружившись одним только категорическим императивом сердца и неся ответственность лишь перед ним, он прочесывает хаос сил в поисках опоры для новых порядков»[36] (AH I 173). Такой нигилизм имеет двойное лицо Януса. С одной стороны, он анархичен, так как старый порядок закостенел и распался на части; и потому Юнгер говорит «Да» разрушению как единственному пути к новому росту. «По всему миру о нас идет молва, что мы способны разрушать соборы. Такая слава многое значит в то время, когда сознание бесплодности порождает один музей за другим… В это время занятие немца – тащить со всех сторон вещи и поддерживать огонь пожара, что он разжег из своих понятий» (AH I 114–115). Но его обратная сторона – «прусская»; она ищет связи и требует формы, ибо разрушение мира форм не должно быть самоцелью: «необходима взрывчатка, чтобы очистить жизненное пространство для новой иерархии» (AH I 153–154). Ответственность за эту работу возложена не на общество, а на «единичного человека» (