— Он сказал, что о нас не должны знать, — разрывает меня признание. Адам сам зацепил. сам захотел узнать, почему я пришла к нему в тот день, почему продалась, словно шлюха, человеку, которого никогда не захочу видеть второй половине постели. — Он же популярный певец и у него есть определенный имидж, которому не пойдут на пользу романтические отношения. Мы встречались тайно. А потом я увидела его с той… протухшей… Они сидели в кафе, и он чуть ни ноги ей целовал. Я поверить не могла, думала, это просто какой-то розыгрыш. Позвонила, а Глеб сказал, что ему только что удалили зубной нерв и он несколько дней вообще не будет вылезать из квартиры, чтобы не попадаться на камеры с опухшим лицом. Я стояла напротив витрины кафе, смотрела, как он улыбается своей любовнице и врет мне про зуб. — Хочу остановиться, но уже не могу. Боль сдирает кожу ржавым ножом прошлых обид. — Я зашла туда. Встала прямо перед ними и устроила сцену. Вылила на ужасную прическу его мартышки воду из вазы, и все ей рассказала про нас. А потом сбежала. В аэропорт. И приехала к тебе.
Адам вертит в руке пульт, продолжает разглядывать Глеба на экране. На лице моего мужа снова ни единой эмоции. Он словно робот, в которого забыли вставить модуль эмпатии. Я не знаю ни одного человека, кто бы умел быть таким безразличным просто по щелчку пальцев.
Муж подходит ко мне, вкладывает пульт в беспомощную ладонь.
— Мне плевать, Полина. Хочешь в его постель — вперед, но только после того, как родится мой сын.
Мне так сильно хочется его ударить, что пустой ладонью приходится вцепиться в штанину. Он словно уверен, что я побегу к Глебу, в голосе нет ни намека на сомнения. Как в тот раз, когда назвал меня хорошей матерю Доминику. Адам просто откуда-то знает: я могу сорвать голос до хрипоты, доказывая, как он не прав, но он все равно останется при своем мнении. Словно разница в возрасте дает ему право быть умнее и видеть наперед то, что даже для меня загадка.
Но я обманываю себя. Вру и ненавижу за приступы слабости, потому что я хочу к Глебу. Хочу просто отыскать кнопку паузы на телевизоре и запечатлеть любимое лицо на весь экран. Я люблю его и ненавижу, и желаю, чтоб он провалился, но в эту минуту знаю, что хотела бы никогда не увидеть его в том кафе. Хотела бы и дальше жить в неведении, еще хотя бы пару дней.
— Мы не обсуждаем нашу личную жизнь, — возвращаю Адаму его же слова, но он просто отворачивается и исчезает на лестнице.
Глава десятая: Полина
В середине мая мы с Адамом приглашены на благотворительный вечер одного детского фонда.
До родов чуть меньше месяца и я все больше напоминаю глобус на ножках. Разглядываю себя в зеркале и хочу стереть лицо, которое там вижу. Доминик теперь толкается даже посреди ночи, и я плохо сплю. Тревога становится такой сильной, что приходится подолгу лежать в огромной постели, пытаясь уснуть. Дошло до того, что я стащила туда все подушки, какие только нашла в доме, чтобы не чувствовать себя горошиной, которая катается по бездонной миске.
Но хуже всего стало именно вчера. Я проснулась посреди ночи, потому что показалось — в комнате кто-то есть. Помню только еле-еле нащупала кнопку ночника, но сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
«Грязная маленькая Полина…» — шепчет из угла безликая пустота — и едва успеваю сбежать из собственной комнаты.
Он нашел меня и здесь.
Середина ночи меня бьют жуткий озноб и паника. Несмотря на запрет, иду в комнату Адама, потому что не хочу быть одна. Я боюсь упасть, оступиться и снова с головой уйти в воспоминания, из которых мне больше никогда не вынырнуть.
Половина четвертого, но комната мужа пуста, без намека на то, что он вообще был здесь.
Потому что я знаю, где он.
Знаю, с кем.
Слышу, как он приносит ее запах: слива с ванилью, густой бергамот со смородиновым соком.
Со мной определенно что-то происходит, потому что я даже прошу нашу помощницу сменить кондиционер для белья и лить его больше. Не хочу, чтобы в моем доме был запах Иры. Не хочу, чтобы он был на моем муже. Но этой мерзкой смородиной пропахло все, даже наполнитель в его подушках — вчера я порвала их все, выпотрошила на кровать огромной бесформенной кучей. А напоследок нашла в шкафу Адама футболку, на которой — господи, помилуй! — даже после стирки остался его запах со вкусом ладана.
И украла ее, словно сокровище из Соломоновых копей. Вернулась к себе, забралась в постель, сгорая от стыда и ужаса за сделанное, и уткнулась в нее носом. Кажется, уснула через минуту.
Утром Адам ни слова не сказал о беспорядке в его комнате, а я надежно спрятала свое «сокровище».
Это просто гормоны, естественный химический процесс организма, чтобы самка «правильно» реагировала на самца, чье потомство носит под сердцем. Я даже нашла несколько статей о подобных странностях и целую тему на форуме для мамочек. И немного успокоилась.
Но я ума не приложу, как проведу с Адамом целый вечер.
И мне противно, что я выгляжу… вот так. Даже макияж от профессионального визажиста выдает и синяки под глазами, и отеки на скулах.
Я спускаюсь вниз, придерживаясь за перила, краем уха слышу, как Адам говорит по телефону. Кажется, снова его работа. В душе просыпается надежда: может быть, что-то срочное и он все отменит? Увы, нет.
Адам осматривает меня с ног до головы, говорит, что я хорошо выгляжу и мне идет этот костюм, хоть мы оба знаем, что это не так. Он снова немного отпустил бородку, завел привычку носить черные рубашки под черные костюмы и не изменяет «скелетонам»[6] от Мориса Лакруа[7]. И я понятия не имею, откуда знаю все эти детали, ведь мы точно не стали видеться чаще.
Всю дорогу я с ужасом жду, что он поинтересуется о беспорядке в его комнате, но Адам просто молчит и смотрит в окно, только несколько раз морщится, как от уколов головной боли. Я хочу спросить, что с ним, но боюсь напороться на встречный вопрос.
— Мы появимся, сделаем пару снимков и уедем, — обозначает план Адам.
Я с облегчением благодарю его, ссылаясь на боли в пояснице. Он обнимает меня за талию, притягивает к себе. Широкая ладонь накрывает почти всю поясницу. Пальцы, чуть надавливая, массируют именно там, где тянет сильнее всего. Почти теряюсь в догадках, что это за нежности, но потом замечаю шайку фотографов, уже взявших нас на вооружение, и «надеваю» дежурную улыбку. Мы даем себя сфотографировать, позируем, прекрасно зная, что либо сделаем это добровольно, либо нас все равно отснимут, но те фотографии будут просто концом света.
Примерно через полчаса, за которые успеваем дать два коротких интервью, изображая счастливое семейство, Адам сажает меня за столик, наклоняется к виску, шепчет:
— Еще пятнадцать минут — и можно сбежать.
— Хочу домой, — жалуюсь я. Сама себя ненавижу, что раскисла, но мне противна эта разноцветная шумиха.
Протягиваю руки, чтобы поправить ворот его рубашки — сегодня он без галстука — и случайно задеваю подушечками пальцев кожу в том месте, где дрожит артерия. Ладонь щиплет от желания провести по его шее всей пятерней, своровать его запах, чтобы он остался со мной даже когда Адам уйдет на какую-то десятиминутную конференцию.
Что, интересно, он скажет, если я это сделаю? «Не нарушай договор, Полина?»
Узнать это не суждено: я даже успеваю поднять ладонь выше, но Адама уже зовут — и мои пальцы смыкаются на пустоте. Вздрагиваю, вдруг осознавая, как глупо выгляжу со стороны, как это жалко: пытаться притронуться к мужчине, который даже не скрывает, что ходит к любовнице — и у них это явно надолго.
— Эй, Пчелка, — слышу знакомый голос. — Ты реально беременная!
Это Глеб, и прежде, чем посмотреть в его сторону, беру со стола бокал с минералкой, чтобы запить липкий вкус паники на языке. Андреев обходит стол, отодвигает стул спинкой вперед и седлает его, словно коня. Блестящим взглядом изучает меня, как статую в музее мадам Тюссо, и выдает:
— Слушай, Пчелка, ты поправилась.
Если бы у меня была волшебная пыль, которая помогает исчезнуть, я бы использовала весь ее запас, чтобы раствориться, стать призраком и убежать в такую даль, где не буду слышать даже собственные мысли. Так невыносимо тяжело сидеть всего в метре от человека, которого я беззаветно боготворю и который смотрит на меня с превосходящей снисходительностью. Я словно увязшая в меду муха, которую может спасти только пинцет в его руке, но Глеб и не думает пускать его в ход — просто разглядывает меня, чуть склонив голову набок.
У него хороший загар, явно не из солярия, легкая светлая небритость, скорее намек на брутальность. Сегодняшнее мероприятие предполагает строгий дресскод, так что Глеб тоже в костюме: темно-серый приталенный пиджак ему очень к лицу, а белая рубашка оттеняет карамельный цвет кожи. Я знаю, что не должна так на него пялится, но не могу себя превозмочь. Он всегда так на меня действовал, с первого дня нашего знакомства. А ведь я даже не знаю наизусть ни одну из его песен, потому что — в этом я могу признаться — поет он откровенную попсовую чушь. Я и на концерт-то его попала только за компанию с приятельницей, у которой в последний момент не оказалось спутницы, а дорогой билет просто не мог пропасть зря.
— Слышала, ты развелся, — в свою очередь говорю я. Не хочу обсуждать ни мой лишний вес, ни мою беременность.
— Не сошлись характерами, — небрежно отвечает он и продолжает гладить взглядом мое лицо, шею. Голубой взгляд замирает на украшении. Глеб удивленно кривит губы. — Вижу, Пчелка, ты не продешевила.
— Мы не виделись семь месяцев, а все, на что ты способен при встрече — сказать, что я стала толстой проституткой. — Я держу себя в руках. По крайней мере, стараюсь. Ради Доминика.
— Ты как всегда все перекручиваешь и преувеличиваешь, — беззлобно журит Глеб. Перегибается через спинку стула и кладет скрещенные руки на стол, всего в паре сантиметров от бокала, который я почти до боли сжимаю пальцами. — Прости, Пчелка, я просто ревную. Ты отпадано выглядишь. Чистая правда. Волнуюсь, как школьник, все слова потерял, вот и несу всякий бред.