Пока в редакционную полуторку грузили тюки с газетами, мы с Машенькой прошли вперед по шоссе. Вставало солнце, в кустах просыпались птицы, не верилось, что идет война. Но все напоминало о ней — и хвостатые немецкие мины в ручье, похожие на больших рыб, и дымный след самолета-разведчика в синем небе, и сонное бухание пушек вдали.
— Вот сюжет для картины: парень прощается с девушкой, уходящей на войну, — попробовал пошутить я.
— Все мы теперь на войне! — Машенька забралась в кузов нагнавшей нас машины. — Так когда ты приедешь ко мне?
— Я тебе напишу.
Днем меня вызвал редактор и строго спросил, где статья, которую я должен был сдать к утру. Узнав, что материал уже находится в секретариате, он помолчал, не зная, как перейти к главному. Я-то понимал, зачем он вызвал меня: слух о девушке, ночевавшей у меня, пронесся по редакции. И вот он задал вопрос: совместимо ли мое поведение со званием офицера и журналиста? Конечно, я, человек молодой, к тому же неженатый, могу поступать как хочу. Но в какое положение я поставил девушку — подумал ли я об этом?
— Невесту, товарищ полковник.
Слово «невеста», произнесенное вслух, прозвучало не очень убедительно. Полковник недоверчиво усмехнулся.
— А если невеста, чего прятал ее? Я бы тебя сам поздравил. Да ее тоже.
— Разрешите, товарищ полковник, я съезжу к ней и привезу сюда.
Но редактор решил, очевидно, что и так зашел слишком далеко.
— Не сейчас, жених! Если любовь до гроба — времени хватит. А пока займись письмами военкоров. В вашем отделе их что-то много скопилось. Журналисты в «вольных полетах», может, тоже невест ищут, а работа стоит. Жаль, Тихонова нет — я бы и его посадил ответы писать.
Всю неделю я готовил к печати военкоровские письма и отвечал авторам. Вспоминая Машеньку, я не мог заснуть по ночам. Дурак я, дурак, правильно она мне сказала в то утро... А какие сумасшедшие письма я ей слал с каждой почтой! И не находил себе места, не получая от нее ответа, хотя знал прекрасно, что почта идет долго. Хоть бы Сашка поскорее вернулся, где он там застрял?
И вот он приехал — еще более мрачный и молчаливый, чем обычно. Почему-то я был уверен, что он побывал у Машеньки. Полк, в котором она служила, проводил недавно разведку боем; это я знал из донесений нашего корреспондента по армии.
Как-то странно, исподлобья, как мне показалось, посмотрев на меня, Тихонов сказал глухим голосом:
— Мне надо поговорить с тобой, старина... Пройдемся...
Окрестные ручьи и болота разлились по весне озерами, лишь на буграх земля начала просыхать. Мы нашли сухой бугорок за околицей и, расстелив на земле шинели, сели под зеленой березкой. Тихонов молча заворачивал цигарку, табак сыпался у него меж пальцев, и он чертыхнулся вслух.
— Ну, отдал карточки? — спросил я, не в силах больше ждать.
— И да, и нет.
— Как тебя понимать, Саша?
И снова он как-то странно, исподлобья, посмотрел на меня.
— Убили твою Машеньку, вот что... За день до моего приезда.
Я понимал, что Саша говорит правду; такими вещами не шутят. Но смысл сказанного им медленно доходил до сознания. На участке, где стоял Машин полк, и боев настоящих не было...
Тошнотный комок подкатил к горлу, в голове стучало: убили, убили, убили...
Тихонов неторопливо рассказал, что он вовсе не собирался ехать к Машеньке — все вышло случайно. Ожидая попутную машину, он увидел на развилке дорог стрелку-указку знакомой медсанроты. Он решил заглянуть туда, тем более что фотографии были при нем.
От санитарки, встреченной на дороге, Саша узнал, что санрота размещается в здании сельской школы над озером. Но когда он спросил у девушки, знает ли она Машеньку Беленькую, губы ее вдруг задрожали, а лицо сморщилось, словно она собиралась заплакать. Ничего не сказав, только махнув рукой в направлении школы на бугре, санитарка убежала.
В медсанроте Саша узнал подробности гибели Марии Старцевой. В ночь перед его приездом один из батальонов полка, проводя разведку боем, выбил гитлеровцев из деревни за озером. С минуты на минуту фашисты могли перейти в контратаку. В риге на окраине деревни оставались тяжелораненые.
Маша Старцева уже ложилась спать, когда командир медсанроты вызвал добровольцев ехать за ранеными. Натягивая мокрые сапоги, девушка чуть не плакала: у нее была стерта нога. Но остаться в роте она отказалась наотрез. Накануне Машенька была в батальоне, в темноте она могла разыскать дорогу быстрее, нежели кто другой.
Вместе с верной подругой Тосей девушка добралась до деревни, за которой еще шла перестрелка. Раненые, лежавшие на соломе в углу риги, с тревогой прислушивались к стрельбе: в темноте они чувствовали себя покинутыми. Как они благодарили девушек, не забывших их в беде, как ловили и целовали руки, наскоро перевязывавшие их раны, заботливо подтыкавшие сено в телеге!
— Машенька, дочка! — узнали они свою любимицу. — Спасибо, доченька, не забыла...
Повозка уже подъезжала к лесу, когда противник открыл огонь из минометов по опушке. Ездовой стал нахлестывать лошадь, застонали раненые. Санитарки бежали, держась за края телеги, будто хотели прикрыть раненых своими телами. Недалеко от дороги разорвалась мина. Обе девушки упали на землю, но поднялась одна Тося: осколок попал Машеньке в живот.
— Потерпи, сестричка, все пройдет! — успокаивали раненые, когда Тося устроила подругу на телеге. — Залечат доктора...
— Не залеча-а-ат! — Девушка кусала губы, зажимая руками рану на животе, между пальцами вытекла черная струйка. — Я ж сама-а-ах!.. санитарка, знаю, что значит в живо-о-ох!.. — Ей было трудно говорить, но она торопилась все высказать. — Что они со мной сделали, по-ох-длые? Ты всем расскажи, Тося, как меня уби-и-и-ли! И маме напиши, и ему... в редакцию.
Маша умерла на операционном столе. Никто из подруг не плакал, они словно отупели. Лишь когда в палатку просунулся почтарь и спросил: «Кому передать письма для Марии Старцевой?» — они поняли вдруг, что их Машеньки нет, и заплакали...
Тихонов опоздал на похороны. Не слышал он ни залпа автоматов, который дали разведчики, ни почетного салюта дивизионных пушек.
Походным строем, с песней «Одержим победу» полк ушел на новый боевой рубеж; санитарки подхватили бившуюся в плаче на могильном холмике Тосю.
На деревянном памятнике, увенчанном звездочкой из жести, кто-то вывел химическим карандашом:
Гвардии рядовой Мария Старцева
(Машенька Беленькая)
1925—1944
Ниже к столбику была пришпилена фотография санитарки, вырезанная из фронтовой газеты. Бумага успела промокнуть от дождя, и казалось, плакали обветренные, в поперечных трещинках губы девушки.
— Вот когда пригодилась фотография Машеньки, — закончил свой невеселый рассказ Тихонов. — Я пристроил ее в изголовье. Все же дольше простоит, чем вырезка из газеты... Конечно, надо бы стеклянную рамку и лаком покрыть. Но найди его теперь — стекло. — Он вынул из нагрудного кармана записную книжку. — Адресок ее новый запишешь, старина? Триста метров на северо-запад от деревни Ершово, по большаку к Пустошке, на высотке перед лесом. Примета — отдельная береза.
Он хотел показать, что все для него трын-трава, но не получался у Саши сегодня насмешливый тон.
— Еще один адрес дали мне Машины подруги. Может быть, напишешь ее матери? Прокопьевск, Первый Трамвайный переулок, семь.
Время было возвращаться в редакцию. Тихонов поднялся, встряхнул шинель. Я сказал, что полежу еще.
— Долго не лежи, старина, земля сырая.
Он ушел.
Я лежал на спине, глядя, как в синеве качаются тонкие ветки березы. Набухшие почки были похожи на маленькие кулачки, сжимавшие зеленые флажки. Быть может, такая же березка над Машиной могилой выбросила зеленые флаги, приветствуя весну, а она не видит их. Березонька моя... «Белую березоньку подкосил снаряд, и подруги стройные слезы-сок струят... Сами собою слова складывались в строки, и от того, что я вслух повторял их, тупая боль, сжавшая сердце, понемножку отступала. «А бойцы-товарищи горьких слез не льют; зубы крепче стиснули и вперед идут... Но при чем тут стихи, для чего стихи, если Машеньки больше нет на земле? Нет и не будет.
Не знаю, сколько я пролежал так. Меня нашла Аня-посыльная, которую направил в эту сторону Тихонов.
— Вас майор Хмелев зовет, — сказала она.
— Очень хорошо, что вы пришли! — обрадовался ответственный секретарь. — Через два часа сдадите мне материал на полосу.
Тихонов успел рассказать ему о гибели Машеньки, и майор, посоветовавшись с редактором, решил отвести целую страницу очередного номера боевым подвигам фронтовых подруг; газета давно не писала о них. Саша заперся в лаборатории, печатая большой портрет санитарки, от меня требовался очерк о героине.
— Вот когда бы стихи пригодились, — задумчиво сказал секретарь, разглядывая макет номера.
Через полтора часа я уже диктовал машинистке очерк «Девушка на войне». Работа отвлекла от горьких дум. Показал я и стихи, сами собой сложившиеся у меня.
— Не без дешевых сентиментов, но с душой! — такую оценку дал им майор Хмелев, ставя пометку «в набор».
А полковник, прочитав стихи, пожал мне руку.
— Отличное стихотворение, даю в начале номера, под портретом Старцевой! — И, помолчав, добавил: — Вы простите меня за тот разговор... Любовь и верно до гроба... Война!
Мы с Сашей отослали этот номер газеты матери Машеньки в Прокопьевск. Тайком от друга я отправил Старцевым денежный перевод — небольшую сумму, оказавшуюся при мне: из писем девушки я знал, что она ухитрялась помогать меньшему брату и сестренке, посылая домой свою малую зарплату санитарки. А сделал я это тайно, потому что незадолго перед тем Тихонов высмеял мое предложение о денежной помощи Машиной семье, назвав его «частной благотворительностью».
Прасковья Петровна Старцев а по-матерински благодарила меня. Она чуть не ослепла от слез и горя, ответ писала под ее диктовку школьная подруга Машеньки, работавшая на Прокопьевском металлическом заводе. От себя эта девушка сообщила, что в их цехе создана комсомольско-молодежная бригада имени Марии Старцевой: они обязуются работать так, чтобы боевым товарищам Машеньки не пришлось краснеть за них.