— Генки нет! Нет Генки!
И сейчас, в это солнечное майское утро, она снова ходила по комнате, как тогда, в приемном покое тылового госпиталя, где работала сестрой, ходила, сжимая пальцы так, что ногти побелели, и повторяла два слова:
— Генки нет! Нет Генки!..
Тогда она еще не представляла себе до конца, что такое нет и никогда больше не будет. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что скоро все разъяснится. Но в горле застрял комок — и не проглотить его; сердце придавил тяжелый камень — и не сдвинуть, не пошевелить его...
Она перестала бывать в госпитале, забросила лекции. Зачем все это, если Генки нет?
Она видела, как неслышной тенью ходит за ней мать, как шепчутся по углам родные и товарищи, пришедшие навестить ее. Не хотела, не могла она никого видеть. Она умерла бы тогда, если б не ждала чуда: вот-вот ошибка разъяснится, все еще будет хорошо! И сидела часами, глядя перед собой, прислушиваясь к чему-то.
...Из части, где служил Генка, приехал летчик, чтобы принять самолеты. Он нашел ее, рассказал, как дрался Боев в последний раз, как врезался он в строй вражеских бомбардировщиков, сбил головную машину и сам был подбит. У него был запас высоты, и он мог выброситься с парашютом, но не то Боева ранило, не то он принял другое решение, только направил свой горящий, теряющий управление истребитель в ближнюю машину врага.
— О такой смерти может помечтать каждый из нас! — закончил летчик; его мальчишеское возбужденное лицо не вязалось со словами, которые он произносил. Просто он был очень молод, Гена казался ему старым заслуженным асом. — Эскадрилья носит теперь имя Героя Советского Союза Геннадия Боева. Мы поклялись отомстить за него и уже сбили шесть «мессеров»...
Летчик хотел рассказать что-то еще, но, увидев ее лицо, осекся и стал прощаться. Закрыв за гостем дверь, она опустилась на чужой сундук в прихожей и уже не могла подняться сама. До этого часа она ждала чуда; в глубине души таилась тень надежды: а вдруг все-таки что-нибудь не так, вдруг ее Генка не умер, а только ранен, пусть даже тяжело. Ведь бывали же случаи... Да, случай бывали, но чудес нет.
И тогда внутри словно лопнула какая-то сдерживающая преграда, и слезы полились не переставая.
— Плачь, плачь, дочка! — говорила мать, укладывая ее в постель. — Выплачешься — легче будет, нельзя в себе горе носить...
Но, задыхаясь от рыданий, она знала, что никогда ей не выплакать боль до конца, не привыкнуть к мысли, что ее Генки, живого, веселого, отчаянного Генки нет больше на земле...
В передней позвонили. Бросив быстрый взгляд в зеркало, она провела ладонью под глазами и пошла открыть дверь. Вернулся сосед, забывший флажки для своих дочерей.
— Вы дома? — удивился он. — Марш, марш на улицу, затворница! Скоро самолеты полетят.
Сосед был оживлен, казалось, он принес в пустую квартиру частицу праздничного веселья.
— Жена не простит мне, если я вернусь без вас, собирайтесь скорее!
— Я приду, приду... Мне еще нужно переодеться.
— Мы будем ждать вас на бульваре. Всей семьей.
Она кивнула головой, и сосед ушел. К ним-то она не пойдет, бог с ним, с чужим счастьем! А пройтись действительно нужно. Думай не думай — легче не станет... Завернув снимки и письма в мятую газету, она спрятала пакет в ящик стола.
Свежий ветерок развевал флаги на домах, гремела радиомузыка, по тротуарам шли люди с цветами и бантами в петлицах. Посредине мостовой шагали отставшие демонстранты, у одного на плече была длинная палка со свернутым плакатом. Пешеходы вытеснили в этот день с мостовой машины, и переулок казался по-домашнему уютным, каким-то обжитым.
Улица Калинина была заставлена зелеными «тридцатьчетверками» и самоходками: они выстроились здесь с ночи, готовясь к военному параду на Красной площади. Водители, используя стоянку, проверяли моторы. Чьи-то ноги в форменных брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги, торчали из башни.
Арбатская площадь, переполненная народом, стала похожа на огромный клубный зал в разгаре веселого карнавала. На углах торговали с автокиосков, в разных концах площади одновременно играли духовые оркестры.
Она шла, наступая на смятые бумажные стаканчики от мороженого. Везде веселились люди. Посреди круга, образованного демонстрантами, плясала тоненькая девушка в пыльнике, навстречу ей вышел, стуча сапогами, дворник в фартуке докторской белизны.
Как она любила раньше праздничные демонстрации! И Генка любил. Всей школой они ходили на Красную площадь. Как-то озорной Генка прилепил плакатик «Ударьте меня!» к хлястику пальто величавого завуча... И вот Генки нет, а все идет по-прежнему, все танцуют и поют, и никто не вспомнит о нем в этот день...
На бульваре она увидела соседа с женой и дочками; девочки держали в руках флажки. Нет, она не станет подходить к ним. Начнутся расспросы, выражение сочувствия...
Боковой аллеей бульвара она вышла к Пушкинской площади. На том месте, где раньше стоял памятник, бегали дети с разноцветными воздушными шариками, привязанными к пуговицам пальто. Два малыша столкнулись на бегу, нитка, державшая один из шариков, лопнула, и тот улетел. Малыш, присев на корточки, искал шар на земле, заглянул даже под. скамью. Кто-то из взрослых показал ему красную точку в небе, уменьшавшуюся с каждой минутой, и ребенок громко заплакал... Сколько ему лет? Четыре, не больше. А ее сыну могло уже быть... Довольно об этом!
Площадь гудела людским говором, играла музыка. С улицы Горького доносились выхлопы работающих на малом газу танковых моторов. И все перекрыл голос маршала с трибуны Мавзолея, когда начался парад. Над площадью, над Москвой, над всем миром разносился уверенный спокойный голос:
— ...Великие жертвы советских людей, отдавших жизни за освобождение нашей социалистической Родины, за мир во всем мире, не прошли даром...
«Это о Генке!» — подумала она и подняла голову.
Загремел салют. Сначала залп слышался из репродукторов, потом, с опозданием, что-то лопалось в воздухе, словно эхо повторяло салют. Взревели танковые моторы, пущенные на полную мощь. Сизый едкий дым поднялся до верхних этажей зданий, зрители, стоявшие на балконах, скрылись в комнаты. И вот качнулся головной танк, стал скользить вниз по мостовой, словно корабль, сошедший со стапелей. За ним, в кильватерном строю, двинулась танковая бригада.
За гулом моторов не все заметили появление в воздухе самолетов. Казалось, они летят немного наискось, как-то бочком, словно их сносит ветром.
А вот быстрой тенью скользнул и сразу исчез за ближними домами крылатый треугольник, и только потом, через секунду, донесся томительный, свистящий звон распоротого воздуха. Демонстранты, точно сговорившись, замахали шапками, платками, букетами цветов; площадь ожила от взмахов, словно над толпой закружилась, не в силах взлететь, стайка разноцветных голубей.
И она смотрела вверх, только видела свое. Она вспоминала, как летела над Москвой, направляясь к Красной площади, эскадрилья учебных самолетов, и в одном из них — учлет Генка Боев. Он гордился, что участвует в воздушном параде, и она тоже была горда за него и говорила незнакомым людям, что ее муж тоже там, в небе над Москвой, только не могла показать, в какой именно машине... А сейчас в кабинах реактивных самолетов — молодые соколы, и никто из них не знает, что они летят по трассе Генки, погибшего за то, чтобы они могли летать...
Людская река хлынула в каменное ущелье улицы. Над головами демонстрантов поплыли портреты, лозунги, диаграммы с цифрами выполнения плана.
Она двинулась вслед потоку, натыкаясь на людей и обходя их. На углу было выставлено оцепление, милиционер объяснил ей, что дальше идти нельзя.
Встав на обочине тротуара, она всматривалась в лица идущих. Хорошо бы встретить какого-нибудь знакомого, можно было бы присоединиться к чужой колонне. Пожалуй, зря она отказалась идти с родными. Нельзя в такой день оставаться одной.
От площади Маяковского двигались все новые и новые организации. Разряженные, яркие, как игрушки вятских кустарей, ремесленницы из железнодорожного училища окликнули двух бравых, подтянутых суворовцев, шагавших в соседней колонне, и щеки будущих командиров заалели ярче, чем канты их парадных мундиров. Какие молодые и счастливые!.. А вот плывет над толпой орлиное лицо Чкалова... Под собственным портретом идет прославленный каменщик столицы в обнимку с товарищами: он под хмельком и что-то поет, не слушая музыку.
Но чье это лицо, до боли знакомое, качаясь, приближается к ней? Привидится ведь такое. Она вытерла глаза платком, но лицо не исчезло... Да ведь это ж ее Генка, он!.. Она раскрыла рот, словно хотела глубоко вздохнуть.
Да, Генка, ошибки нет! Родное Генкино лицо в заломленной на затылок пилотке широко улыбается ей с портрета, который несут двое юношей в форме летного училища. Впереди образовался затор, колонна остановилась, и лицо Генки повернулось к ней, словцо и он узнал жену. Теперь можно рассмотреть каждую ресничку, каждую складочку его лица.
Прижимая руки ко рту, она смотрела на мужа. Курсанты пели песню о смелом орленке, взлетевшем выше тучи, а она, не слыша ничего, повторяла только:
— Генка мой!.. Генка!..
Колонна снова двинулась, портрет поравнялся с ней и стал удаляться. С обратной стороны полотна виднелись потеки краски; из-за них черты лица исказились. Нет, она должна еще хоть раз посмотреть на него. Это ее муж, ее не могут не пропустить.
Милиционер, уже несколько минут наблюдавший за молодой заплаканной женщиной, пропустил ее сквозь оцепление. Курсанты, несшие портрет, посторонились, когда она зашагала рядом с ними. Коснувшись рукой древка, женщина прошептала:
— Это мой... мой... — но так и не могла закончить фразу.
Ничего и не надо было объяснять. Только идти вот так, в ногу со всеми, держа древко, согревшееся от руки товарища, который уступил ей свое место. Только знать, что Генку не забыли, что и он идет в общем строю, поднимаясь над колонной, как знамя.