— Вот этот дом, — возбужденно зашептал Джефферсон.
— И что теперь? — спросил Логан.
— Сиди здесь, — тихо сказал я и выпрыгнул из фургона.
Дом стоял тих и безмолвен, даже собака по двору не бегала.
— Эй, хозяин, — крикнул я, сам еще не представляя, о чем говорить с людьми, которые живут здесь.
Никто не откликнулся. Я потрогал дверь: заперто. Окно забрано деревянной ставней-жалюзи, сквозь нее мало что разглядишь. Забор вокруг дома был скорее символический: столбики еще стояли, а вот прибитые поперек тонкие бревнышки где отвалились, где посгнивали… ясно было, что хозяйством никто не занимается: двор зарос сорными кустиками, крыша над сараем обвалилась, огорода нет. Сам дом немного подновили, правда: то здесь то там видны были приметы недавней работы плотника. Впечатление создавалось такое, что люди недавно вселились и только начали обживаться в порядком запущенном строении. Я прошел сквозь забор во двор и обошел дом. Перед задней дверью был навес, образующий что-то вроде веранды, рядом натоптана в сорняках полянка, посреди которой располагалась импровизированная печь — просто каменная стенка вокруг кострища.
Под навесом стоял топчан, а на топчане гнило какое-то тряпье… ох, судя по вони, не тряпье. Я подобрал на полянке обломок ветки и осторожно отодвинул палочкой ткань. Так и есть, труп, и, судя по запаху, не очень свежий.
— А что тут?.. — прискакал через двор Джефферсон и, увидев топчан, замер испуганным столбиком.
Я шуганул его, чтобы возвращался к фургону, и потянул на себя заднюю дверь. Она легко подалась, и я отшатнулся: в лицо мне удалила еще большая вонь: здесь блевали, дристали, а к тому еще, кажется, и умерли. Идти туда не хотелось, но я поплотнее прикрыл нос и нырнул внутрь дома.
В задней комнате на земляном полу, в подсохшей зловонной луже лежала мертвая женщина. Комната была обставлена очень скупо, вместо мебели большей частью ящики, прикрытые, впрочем, всякими салфеточками. В углу стояли две корзины с разворошенным барахлом, и я подумал: а не вещички ли это сестер Сайкс?
Я пошел дальше и в передней комнате на топчане увидал мужчину — не то недавно помершего, не то в беспамятстве. Я прислушался и присмотрелся. Сквозь гудение мух дыхания было не слышно, но рубашка на груди вроде мерно шевелилась.
В этой комнате было гораздо чище, но помойное ведро ароматизировало воздух не хуже лужи.
В комнате послышался какой-то клекот — вроде бы со стороны мужчины. Оглядываясь на него, я нащупал крючок на двери и вывалился наконец на свежий воздух.
Логан и Джефферсон тревожно смотрели на меня.
— Холера, — выдохнул я. Отдышавшись, я скомандовал: — Логан, езжай на Пото-авеню, привези доктора. Гофман, кажется, жив еще, но краше в гроб кладут. А может, и не холера, — добавил я, подумав. — Я не доктор, чтобы диагнозы ставить.
Логан развернул фургон, но прежде, чем он подхлестнул лошадей, я вспомнил и попросил оставить мне оружие.
Джефферсон пошарил в ящике и приволок мне револьвер. Я сунул его в карман куртки.
Фургон покатил к перекрестку, а я, подперев обе двери деревяшками на всякий случай, тоже пошел в ту сторону, присматриваясь к участкам соседей. Джефферсон вприпрыжку шел рядом со мной и понятливо помалкивал.
Ближний дом, теоретически отделенный от крайнего Двенадцатой улицей (фактически там стоял столб с дощечкой, на которой была полусмытая надпись суриком), оказался пустым. Я попробовал заглянуть в полуоткрытое окно, опасаясь той же холерной вони, но тут такими страстями не пахло.
Во дворе следующего я увидел девочку-подростка, которая нянчила куклу и голопопого живого младенца, но когда я попробовал с ней заговорить, она подхватила обоих своих питомцев и спряталась в доме. Никто из взрослых на шум не вышел.
Дальше был перекресток Гринвуд и Одиннадцатой. Я посмотрел вокруг. До войны город заканчивался где-то в районе Девятой, дальше только вдоль Гринвуд-роуд стояли дома, а в войну район между Девятой и Одиннадцатой начали обживать беженцы. Редко у кого были средства, чтобы строиться всерьез, да и смысла особенного не было всерьез строиться: война все-таки. То стреляют, то жгут, то индейцы набегут, как-то так. Юнионисты, когда пришли, отгородили себе для постоя район между Пятой и Восьмой, там у них что-то вроде второго форта получилось за баррикадами, а прочий люд выживал как мог. И строил жилье из чего мог, очень вольно импровизируя на темы землянок, палаток и сарайчиков. Халупа Гофмана на фоне этих лачуг казалась чуть ли не Букингемским дворцом. В общем, трущобный райончик, прямо таки гетто, разве что живут тут белые.
Я выбрал ближайший салун и зашел в совершенно пустую распивочную. Салунщик, услышав наши с Джефферсоном шаги, выглянул из задней комнаты, молвил: «Я сей момент!..» и исчез. Пару минут спустя он все-таки вышел к нам.
— Пиво свежее, — сообщил он. — Только что доставлено.
— Виски, — попросил я, кладя на стол монету. — Двойную.
Он налил, я опрокинул стаканчик на ладони и тщательно протер руки.
— Еще двойную, — попросил я, пока он не отсчитал сдачу.
— Если вам для обтирания, то могу предложить индейский самогон, — невозмутимо сказал салунщик. — Он ядренее.
— Нет, теперь внутрь.
Он налил, я выпил.
— Последний дом по Гринвуд — это Гофман живет, мне верно сказали? — спросил я.
Салунщик подтвердил.
— Давно он тут живет? Что за человек?
— Второй месяц, — ответил салунщик, явно Гофмана не одобряя. — Непьющий. Вроде как нанимается где-то в городе. Говорили, он в Техас мимо нас ехал, да жена заболела, рука да нога отниматься начали: куда уж тащиться по жаре с такой больной! Вот и осели у старика Седдона.
— А старик Седдон?.. — подтолкнул рассказчика я.
— А Седдон месяц назад шел от меня ночью тепленький, да неудачно пошатнулся, приложился об столбик ограды аккурат виском, — поведал салунщик. — Утром нашли уже холодного.
— Так может, убили? — закинул я вопрос.
— Не, кому он нужен. Ни с кем не ссорился, мирный такой старичок, и денег никогда в кармане не водилось. Что жильцы за постой давали — мигом всё ко мне волок кредит закрывать.
— Я сейчас зашел к Гофману — холера там. Сам еле живой, женщина мертвая, — поведал я.
— О как, — поразился салунщик. — То-то их последние дни на улице не видать. — Он призадумался и сказал: — Вот вы мне говорите, что холера от миазмов, — хотя я ему ничего такого не говорил, — а я так считаю, что от гнилой воды. Гофманы воду из колодца у дома Бейли брали, а Бейли на той неделе крепко поносились, а врали, что отравились несвежей зайчатиной. И Смитов поносило, хоть они никакой зайчатины не ели, а воду в том же колодце берут.
— А Бейли эти где живут? — спросил я так просто, для поддержания разговора.
— Да на Гринвуд, в соседнем доме.
— А, так это я их детей во дворе видал, когда мимо шел… — заметил я.
Салунщик кивнул.
— У Седдона до войны свой колодец был, и вода там была очень хорошая, но только в войну туда дохлого жеребенка солдаты кинули. — сообщил он.
— А между Бейли и Гофманом — это чей дом? Я туда стукнулся, когда от Гофмана вышел — нет никого.
Салунщик встревожился:
— А ведь и Слима Мастерса давно не видать — может, тоже помирает? — он стащил с себя фартук, заглянул в заднюю комнату: — Майк, пригляди тут, я выйду ненадолго.
Мы с салунщиком пошли по Гринвуд-роуд. За нами жизнерадостно скакал Джефферсон, успевший за время разговора схомячить почти все копченое мясо с тарелки, где лежала бесплатная закуска.
Салунщик, которого звали Ник Данфорд, стукнулся в дверь к Мастерсу, заглянул в окно, прошел во двор и открыл заднюю дверь.
— Не, пусто, — с облегчением сказал Данфорд. — Он, наверное, рыбу пошел ловить: он в засуху часто этим промышляет. Ниже ванбюренской переправы есть протока, которая летом в озерцо превращается. Там рыбу можно руками ловить…
Пока он это рассказал, мы прошли прямо через символические заборы к заднему крыльцу дома Гофмана. Увидев вонючую кучу тряпья на топчане под навесом, Данфорд осекся.
— Там тоже самое, — предостерег его я, указав на дверь. — Я доктора вызвал, но тут уже, наверное, только могильщики нужны.
Я убрал деревяшки и разблокировал двери, рассудив, что пусть дом хоть немного проветрится перед визитом доктора. Внутрь мы не заходили, постояли около забора, а потом мне в голову пришла мысль и я немедленно поперся ее проверять.
— Вы куда? — окликнул меня Данфорд.
— Где, вы говорили, у Сэддона колодец был? — обернулся я к нему.
— Вон в том углу, — указал он.
В «тот угол» вела проломанная в зарослях высокой полыни тропа — не буду говорить, что хорошо натоптанная, но в косвенное подтверждение моим подозрениям очень вписывающаяся. Я склонился над темной дырой. Может, мне почудилось, но несло из колодца вовсе не дохлым жеребенком. Во всяком случае, не тем жеребенком, что сдох несколько лет назад. Рядом со мной возникла голова старательно пялящегося в темноту Джефферсона. Я отогнал его, оглянулся, подобрал сухую ветку, поджог ее и бросил в колодец.
— Ох! — только и произнес Джефферсон, все равно всунувший свой нос куда-то мне под локоть.
Ветка потухла, еще не коснувшись дна, но света хватило, чтобы разглядеть нелепо торчащую из темноты кисть руки.
Глава 8
Днями у нас в городе где-то в самом конце Десятой улицы случилось холерное ЧП: некий понаехавший обнаружил пустую лачугу и вселился. Труп прежнего хозяина дома, помершего от непонятных причин, понаехавший, не думая долго, скинул в мусорную яму и слегка прибросал песком, после чего почти незамедлительно заболел холерой. Заболел он не так чтобы очень сильно, но в страхе близкой смерти ощутил потребность покаяться в грехах и побрел к ближнему салуну, во весь голос исповедуясь в том числе и о кощунственном обращении с покойником.
Общественность изрядно потрепала нервы шерифу, требуя установить, своей ли смертью погиб покойный, а поскольку бюро судебно-медицинской экспертизы в распоряжении шерифа не было, а заставить кого-то из местных докторов осматривать несвежего покойника у него не было полномочий, кончилось тем, что формально записали, будто смерть произошла от естественных причин.