о продолжать в том же духе. Продолжать. Остается еще столько опасностей! Устраненная опасность высоты и пространства уступила место опасности гладкой поверхности. Земля. Гниение, микробы, грязь — все идет от земли. Нейтрализовать землю. Соединить участки стены таким же безопасным полом. Эти чудесные стены, эти незримые стены, стены, о которые невозможно удариться, но которые идеально ограничивают пространство. Которые ограничивают начисто. Если сделать и землю такой же; земля, сводящая на нет саму себя! Им останется лишь смотреть на небо… а небо так незначительно. Разумеется, несчастья могут свалиться и сверху. Но, не умаляя большую опасность неба, можно допустить — я не считаю себя плохой матерью, допуская, о! чисто теоретически — возможность отвести небу последнее по значительности место в списке опасностей. Ох уж эта земля.
Покрыть кафелем землю в саду? Керамическими плитками. Может быть, белыми? А солнечные блики, бьющие по их нежным глазкам? Раскаленное солнце; причем ни с того ни с сего перед ним проплывает облако; облако в форме линзы — что-то вроде лупы; сфокусированный луч попадает прямо в сад; белые плитки отражают свет с неожиданной силой, светящийся поток обрушивается на детей — их жалкие ручонки пытаются его остановить, защитить глаза, — и вот, ослепленные безжалостными частицами, они теряют равновесие — ничего не видят, падают ниц… Господи, сделай так, чтобы пошел дождь… Я лучше выложу пол черной плиткой. Господи, черные плитки — но плитки такие твердые, если они вдруг упадут — поскользнутся на мокром, после дождя, полу, оступятся — шлеп, и Ноэль растянулся на полу. К несчастью, никто не видел, как он упал; незаметная трещинка притаилась под его воздушными локонами — братья относятся к нему как обычно, не учитывая его состояние, — в один прекрасный день он начинает бредить — его осматривают — доктор ничего не понимает, и внезапно его череп раскалывается, трещина увеличивается, и верхняя часть черепа слетает как крышка — и изнутри вылезает мохнатое чудовище. Нет! Нет! Не может быть, Ноэль, только не падай! Осторожно!.. Где он?.. Они спят — здесь, рядом со мной. Спят в своих кроватках. Я слышу их сопение… лишь бы их не разбудить, тихо! Осторожно! Но это никогда бы не случилось, если бы пол был нежным и мягким, как резиновый, — да, вот что им нужно, резиновый пол, очень хорошо, весь сад, покрытый резиновым ковром — а если огонь? — резина горит — плавится, в ней вязнут их ноги — а дым забивает им легкие — все, я больше не могу, это невозможно — я зря стараюсь, лучше все равно не придумать — пол, подобный стенам, совсем как стена, пол из ничего, уничтожить землю — позвать рабочих, вернуть рабочих, чтобы они растянули во всю длину-ширину невидимый неосязаемый ковер — дети останутся дома, пока они работают, и когда все будет сделано, опасности больше не будет, — хотя это небо, хорошо, что я о нем вспомнила — но я ведь уже решила, что сначала нужно обезвредить землю…"
Она встала — Жакмор не откажется сходить за рабочими еще раз — жалко, можно было сделать все сразу — но невозможно обо всем думать одновременно — нужно искать — искать постоянно — в наказание за то, что не смогла все найти раз и навсегда, и упорствовать, беспрестанно совершенствоваться — нужно построить им совершенный мир, мир чистый, приятный, безопасный, как внутренность белого яйца, утопающего в пуховой подушке.
XXV
Распорядившись насчет работ, Жакмор, пользуясь свободным временем, выдававшимся в это утро, завернул в церковь покалякать с кюре, чьи воззрения ему были довольно симпатичны. Он проник в эллипсоидное помещение, в котором царил изысканный полумрак, с наслаждением старого кутилы вдохнул культовый аромат и подошел к приоткрытой двери в ризницу. Возвестил о себе троекратным стуком.
— Войдите, — пригласил голос кюре.
Жакмор толкнул дверь. Посреди захламленной комнатушки кюре в трусах прыгал через скакалку. Развалившийся в кресле со стаканом сивухи в руке ризничий молча восторгался. Кюре показывал неплохие результаты, хотя его хромота несколько умаляла элегантность выполняемого упражнения.
— Здравствуйте, — сказал ризничий.
— Мое почтение, господин кюре, — произнес Жакмор. — Я проходил мимо и решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.
— Можете считать, что поприветствовали, — заявил ризничий. — Чего-нибудь крепенького в кофеек?
— Извольте оставить ваши деревенские замашки, — одернул его кюре. — В доме Господа подобает изъясняться изысканно.
— Но, мой кюре, — возразил ризничий, — ризница, в некотором смысле, уборная в доме Господа. Здесь можно немножко расслабиться.
— Дьявольское отродье, — изрек кюре, бросая на него грозный взгляд. — И зачем я держу вас подле себя?
— Признайтесь, мой кюре, что я делаю вам хорошую рекламу, — ответил ризничий. — Да и для ваших спектаклей я просто незаменим.
— Кстати, — вмешался Жакмор, — что вы думаете устроить в следующий раз?
Кюре перестал прыгать, аккуратно сложил скакалку и засунул ее в шкаф. Вытер дряблую грудь слегка посеревшим полотенцем и объявил:
— Это будет грандиозно.
Он почесал под мышкой, поковырял в пупке и мотанул головой.
— Роскошь моего представления затмит все светские развлечения, а особенно те, на которых срамные отродья обнажаются якобы ради соответствующего эстетического оформления. К тому же гвоздем программы будет демонстрация хитроумного средства приближения к Господу. Вот что я придумал: в гуще невообразимого развертывания украшений и костюмов детский церковный хор потащит к Бестиановому пустырю золотой монгольфьер, обтянутый тысячью серебряных нитей. Под звуки фанфар я займу место в гондоле и, очутившись на подходящей высоте, выкину за борт этого негодяя ризничего. И Бог улыбнется при виде незабываемого блеска этого праздника и триумфа Его роскошного Слова.
— Как же так?! — опешил ризничий. — Вы меня, любезный, об этом не предупреждали; я же сверну себе шею!
— Дьявольское отродье! — проворчал кюре. — А твои мышиные крылья?!
— Я уже столько времени не летал, — заныл ризничий, — а каждый раз, когда я пытаюсь взлететь, столяр дразнит меня курицей и палит в задницу солью.
— Пусть тебе будет хуже, — сказал кюре, — и ты свернешь себе шею.
— Хуже всего будет вам, — пробормотал ризничий.
— Без тебя? Да для меня это будет настоящим избавлением!
— Гм, — подал голос Жакмор, — одно замечание, если позволите? Мне кажется, что вы представляете собой два взаимосвязанных элемента; вы друг друга уравновешиваете. Без дьявола ваша религия выглядела бы безосновательной.
— Вот это верно подмечено, — сказал ризничий. — Признайтесь-ка лучше, господин кюре, что я, беснуясь, вас обосновываю.
— Изыди, гнида! — рассердился кюре. — Ты грязен и зловонен.
Ризничий слышал и не такое.
— А особенно непорядочно с вашей стороны, — заметил он, — то, что я всегда играю негодяев и, кстати, никогда не протестую, а вы меня постоянно поносите. Не меняться ли нам время от времени ролями?
— А когда я получаю булыжником в рожу? — возразил кюре. — Разве не ты науськиваешь зрителей?
— Если бы это зависело от меня, вы бы получали в сто раз больше, — огрызнулся ризничий.
— Ступай, я не хочу тебя видеть! — оборвал дискуссию кюре. — Но не вздумай уклоняться от своих обязанностей. Богу нужны цветы. Богу нужен фимиам, Ему нужны пышные почести и подношения, золото мирра, и волшебные видения, и отроки прекрасные как кентавры, и сверкающие бриллианты, солнца, авроры, а ты сидишь здесь, уродливый и жалкий, как шелудивый осел, который пердит в гостиной… хватит об этом, ты меня выводишь из себя. Я решил тебя низвергнуть, и это не подлежит обсуждению.
— А я не упаду, — отчеканил ризничий. И он выплюнул огненную струю, которая опалила волосы на ноге кюре. Тот кощунственно выругался.
— Господа, — призвал их Жакмор, — прошу вас.
— Кстати, — манерно произнес кюре, — чем обязан удовольствию вас лицезреть?
— Я проходил мимо, — объяснил Жакмор, — решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.
Ризничий встал.
— Я вас оставляю, мой кюре, — сказал он. — Я вас оставляю для беседы с господином по имени бес его знает.
— До свидания, — сказал Жакмор.
Кюре соскабливал с ноги опаленные волосы.
— Как вы? — спросил он.
— Хорошо, — ответил Жакмор. — Я пришел в деревню за рабочими. В доме нужно еще кое-что сделать.
— Опять хозяйка чудит? — спросил кюре.
— Опять, — ответил Жакмор. — Одна мысль о том, что с ними может что-то случиться, сводит ее с ума.
— Точно так же ее сводила бы с ума мысль о том, что с ними ничего не может случиться, — заметил кюре.
— Справедливое замечание, — признал Жакмор. — Вот почему вначале я считал, что она преувеличивает опасность. Но сейчас, должен вам признаться, это неистовое стремление защитить внушает мне определенное уважение.
— Какая восхитительная любовь! — воскликнул кюре. — Какая роскошь в мерах предосторожности! А дети хотя бы отдают себе отчет в том, что она для них делает?
Жакмор не знал, что и ответить. Эта сторона вопроса от него как-то ускользнула.
— Даже не знаю, — признался он.
— Эта женщина — святая, — заявил кюре. — Хотя и никогда не бывает в церкви. Как вы можете это объяснить?
— Это необъяснимо, — сказал Жакмор. — Да и, согласитесь, здесь никакой связи нет.
— Соглашаюсь, — ответил кюре, — соглашаюсь.
Они замолчали.
— Ну, ладно, — сказал Жакмор, — я, пожалуй, пойду.
— Ну, ладно, — сказал кюре, — вы, пожалуй, пойдете.
— Ну, так я пошел, — сказал Жакмор.
Он попрощался и, пожалуй, пошел.
XXVI
Небо выкладывалось плитками желтых, сомнительного вида облаков. Было холодно. Вдали море запевало в неприятной тональности. Оглохший сад купался в предгрозовом сиянии. В результате последних работ земли больше не было; из пустоты сиротливо торчали редкие клумбы и несколько кустов, чудом избежавших выкорчевывания. Целая и невредимая аллея из утрамбованного гравия делила на две части невидимость сада.