Жар распространялся по ее рукам, ее шее. Туман плыл перед глазами Манижи. Она чувствовала каждую косточку, каждую каплю крови Нахид. Все ли понимали, какую жертву принесли она и ее народ ради них, ради того, чтобы они стояли здесь, осуждали ее теперь?
Нет, конечно.
Осознавая, что магия дворца просто поглотит ее бешенство, сделает с ним что-то непотребное, если она и дальше будет отказываться подчиниться, Манижа, тяжело дыша, направилась к первому же выходу в сад, который попался ей на пути. Она, казалось, напугала охранника, который подпрыгнул при виде нее, но пришел в себя вовремя, чтобы захлопнуть дверь и запереть замок, когда она оказалась в саду.
Манижа прислонилась спиной к стене и закрыла лицо руками. Все ее тело болело. Ее душа болела. Она чувствовала себя пустой, выгоревшей оболочкой. Джамшид и Каве в том месте, где она их оставила, — вот все, что она видела в темноте ее разума, мужчину, которого она любила, с их запретным ребенком на руках среди руин и весенних цветов. Она все еще слышала крики Джамшида, когда она делала татуировку на его плече, отделяя его таким образом от его наследия. Этот плач до сих пор звучал в ее ушах. Его крики, прерываемые иканием, и снова и снова приглушенные всхлипы.
Потом Манижа замерла. И дело было не только в воспоминании о криках Джамшида; она услышала плач другого ребенка где-то за путаницей зелени.
Она помедлила. Это был самый широкий угол сада, он пребывал в небрежении несколько веков, а теперь превратился в дикие джунгли. Высокие деревья парили за стенами дворца, колючие стебли задушили тропинки, а подлесок был такой густой, что внизу царила темнота, ноги скользили на гниющих листьях и мхе. Здесь канал, который проходил по дворцу, был безмолвен и непредсказуемо глубок, его черная вода каждый год забирала как минимум одну жизнь. Конечно, по той причине, что это был Дэвабад, а не только потому, что опасность таила в себе сама природа. Магия дворца, текшая по ее жилам, всегда казалась самой безжалостной среди этих безмолвных деревьев. Словно что-то древнее и раненое похоронило себя под землей и кормилось кровью и страданиями тысячелетий.
А потому в эту часть сада не заходили все те, кто имел хоть какое-то чутье. В этих зарослях случались вещи, непонятные даже джиннам. Тощий кот появился оттуда тигром со стеклянными зубами и змеиным хвостом. Говорили, что тени там могут отделяться от земли и проглатывать неосторожных. Смесь слухов с реальной магией, линия раздела между историями, рассказываемыми, чтобы напугать детей, и случаев со слугами, которые и в самом деле уходили и пропадали так, что найти их было довольно затруднительно.
Истории, которые не пугали Манижу. До этого дня. Да, она носила имя Нахид, и магия дворца никогда не вредила ей. Но что могло заманить сюда ребенка, она и представить была не в состоянии, и несколько мгновений даже думала, что этот звук просто трюк, жестокое целенаправленное стрекало.
Плач со слезами под икание не прекращался, был он трюком или нет. Ее озабоченность все росла, и она пошла на звуки, предполагая, что увидит, может быть, чудовищно громадную птицу, подражающую человеческим звукам.
Но увидела она не птицу. Под крупным кедром в корнях, переплетенных настолько, что пролезть в них мог только кто-то очень маленький, запутался мальчик. Он лежал, сложившись, на мху, прижав колени к груди, и все его тело сотрясали рыдания. В полумраке выделялась пышность его одеяний. Его дешдаша из хлопка там, где она не была закидана листьями и не покрыта грязью, поражала своей светящейся белизной. Кушак был из шелка, в насыщенном медном свете выделялся бронзовый и ярко-синий рисунок. На запястьях и в ушах у него блестело золото, на шее висело жемчужное ожерелье. Вся эта роскошь ничуть не походила на финтифлюшки, какие надевают маленькие мальчики, выходя поиграть на улицу, и, уж конечно, не будет надевать такие ее сын, который в холодные зариаспские зимы станет одеваться в вещи из домотканой шерсти и латаные-перелатаные шапочки.
Но, глядя на маленького мальчика перед ней, она понимала, что он не похож на других. Он был наследником престола короля-джинна.
А еще он был очень глупым мальчиком. Потому что, оглядевшись, она поняла, что юный Мунтадир аль-Кахтани вроде бы пришел сюда один и без оружия, одна ошибка накладывалась на другую. Она не могла себе представить, каким образом маленький принц, с которого обычно пылинки сдували, оказался здесь, в этих зарослях, плачущим в одиночестве.
«Не можешь?» В конечном счете в жилах Манижи текла королевская кровь, и она рано научилась скрывать свои эмоции. Во дворце эмоции были слабостью, которую другие использовали, чтобы навредить тебе. И Мунтадир был не просто королевским сыном — он происходил из семьи воинов, людей, которые превыше всего ценили в себе выносливость. Он явно уже достиг того возраста, когда должен был понимать цену, которую ему придется заплатить за свои слезы в таком месте, где его могли увидеть другие.
А еще, если он и дальше будет здесь оставаться, его может сожрать тень, и тогда в этом, скорее всего, обвинят детей Нахид, а потому Манижа шагнула вперед:
— Мир тебе, маленький принц.
Мунтадир вздрогнул, его голова дернулась. Его глаза сначала широко распахнулись от страха, а потом уже нашли ее. Он с трудом поднялся на ноги, прижался спиной к стволу дерева.
Манижа подняла обе руки.
— Я не желаю тебе зла, — тихо сказала она. — Но это небезопасное место.
Принц на это только моргнул. Он был красивым ребенком с большими яркими серыми глазами в обрамлении длинных темных ресниц. В его черных кудрях, спадавших идеальными локонами ниже подбородка, присутствовал каштановый оттенок. Подойдя поближе, Манижа увидела приколотые к его одежде крохотные амулеты из матированного стекла. Ожерелье из подобных же материалов висело на его шее, бледные стеклянные бусинки перемежались с деревянными бусинками и раковинами с брелоками из чеканной меди. В брелоки, вероятно, были помещены священные стихи, написанные крохотными шрифтами на бумаге. Деревенские суеверия для защиты юного наследника от всевозможного зла. Его мать родилась в маленьком прибрежном поселке, и если Манижа считала Саффию смиренной и тихой, то она не могла не отмечать, как та до сих пор пытается защитить сына известными ей средствами.
Теперь ее не было. Мунтадир замер, как кролик при виде коршуна.
Манижа опустилась на колени в надежде, что так будет казаться менее устрашающей. Несмотря на все сплетни джиннов, она бы никогда и пальцем не тронула ребенка.
— Я знаю про твою маму, маленький, и очень тебе сочувствую.
— Тогда почему вы ее убили? — выкрикнул Мунтадир. Он отер сопливый нос рукавом и снова заплакал. — Она вам ничего плохого не сделала. Она была хорошая и добрая… она была моя амма, — плакал он. — Она мне нужна.
— Я знаю, и я сочувствую тебе. Я тоже потеряла маму, когда была совсем маленькой.
Слово «потеряла» было невероятно точным в своей жестокости, потому что мать Манижи была среди многих других дэвов, которые исчезли во время правления Кадера — отца Гассана. Во время его жестокого правления.
— Я знаю, сейчас это кажется тебе невозможным, но ты будешь жить и дальше. Она бы хотела, чтобы ты жил дальше. У тебя здесь люди, которым ты дорог, они будут присматривать за тобой.
Последние слова были похожи на ложь или, по крайней мере, на полуправду. А правда состояла в том, что маленький осиротевший принц станет для людей центром притяжения, но при этом у них будут в головах свои далеко идущие планы.
Мунтадир смотрел на нее, вид у него был совершенно недоумевающий.
— Зачем вы ее убили? — снова прошептал он.
— Я ее не убивала, — ответила Манижа; она говорила сочувственным, но твердым тоном. — Твоя амма была очень больна. Я получила вызов от твоего отца с опозданием и не успела ее спасти, но я никак не желала ей ничего плохого. Никогда.
Мунтадир подошел к ней поближе. Он сжимал в руке одну из разделявших их поросших мхом веток, сжимал с такой силой, что костяшки его пальцев побелели.
— Меня предупреждали, что вы именно так и будете говорить. Мне говорили, что вы будете лгать. Что все дэвы только и делают, что лгут. Мне сказали, вы убили ее, потому что хотели замуж за моего отца.
Одно дело было слышать эти подлые измышления от взрослых придворных, и совсем другое — из уст горюющего ребенка. Манижа была совершенно ошарашена обвинительным выражением его глаз. Мунтадир стоял теперь во весь рост, и в нем ясно просматривался будущий эмир.
— Настанет день — и я увижу вас мертвой.
Малютку принца так трясло, когда он произносил эти слова, и тем не менее он их произнес, он словно проверял новый навык, который еще не успел освоить полностью. А потом, прежде чем она успела открыть рот, он ушел еще глубже в заросли.
Манижа смотрела на его удаляющуюся спину. Мунтадир казался таким маленьким в подлеске, окутанном туманом. Ей вдруг захотелось, чтобы заросли навсегда поглотили принца, чтобы природа разделалась с угрозой, которая, как она понимала, будет только расти и вызревать. Но эта мысль мгновенно испарилась.
«Вот поэтому-то ты и оставила Джамшида». Пусть разлука с сыном разбила ее сердце, но он, по крайней мере, не будет расти в этом ужасном месте.
Манижа заставила себя двигаться дальше, но вскоре совсем вымоталась, влажная жара лишила ее еще остававшихся сил. Ноги у нее подкашивались, в месте их соединения скапливалась влага. Хотя со дня рождения Джамшида прошло уже немало недель, кровотечения у нее не прекратились. Манижа понятия не имела, считаются ли такие кровотечения нормой, она не знала, реагируют ли на деторождение тела женщин из ее рода иначе, чем тела других женщин. Когда она выросла настолько, что эти вопросы стали приходить ей в голову, из ее рода не осталось ни одной женщины, чтобы ей ответить.
Но ее боль не имела значения. Потому что, чем ближе подходила она к лазарету, тем яснее понимала, что в ней нуждается другой Нахид.
Если Манижу востребовала магия дворца, то Рустаму принадлежали его густые заросли. Ее маленький брат никогда не был таким целителем, как она, но он был настоящим знатоком в том, что касалось растений, и сад был покорен ему, как преданная, любящая собака своему хозяину.