Он все глубже погружался в воспоминания и потому, когда открылась дверь и вошла жена, он посмотрел на нее с удивлением, — такой далекой представилась она ему, совсем незнакомой. И в следующий миг образ ее прояснился и показался ему столь кротким и миловидным, словно с момента последнего скандала, повергшего его в такое состояние, прошло не несколько часов, а целая вечность.
— У-у-ушли гости? — попытался он спросить.
Поняв вопрос, она быстро ответила:
— Кое-кто ушел. Остались Коста, Дора…
— Л-л-лорд, — простонал он. Так называл он своего шурина не только за глаза, но и в глаза. Сейчас он произнес это без злобы, но все же с желанием уколоть ее напоминанием о „знатном“ происхождении.
Она покраснела, но ничего не ответила: переборола себя и промолчала. Это ему понравилось. Она стала внимательной, покорной. Правда, поздновато немного, подумал он, не допуская мысли, что его жизнь в опасности и что она знает об этом.
— Слушай, Матей, брось эти глупости и скажи, как ты себя чувствуешь? Доктор должен прийти с минуты на минуту. Не нужно ли тебе чего-нибудь?
И, склонившись, она смотрела на мужа с таким тревожным вниманием, словно ничего и не было, словно они всю жизнь прожили душа в душу.
— Во-во-ды, — еле выговорил он, почувствовав, что губы его пересохли.
Она быстро вышла и вернулась с чашкой воды. С трудом открыл он рот, с трудом проглотил воду. Что за странная болезнь? — промелькнуло у него в голове. И до каких пор она будет его мучить?
Жена накрыла его одеялом, — ей показалось, что руки у него холодны как лед. Она ощупывала его лоб, руки, и это не было ему неприятно. Он чувствовал себя маленьким ребенком, к которому все особо внимательны.
— Боже мой, когда же придет этот доктор?..
…Время от времени наведывался к нему в Софию племянник. Паренек был способный, учился хорошо. Окончив гимназию, он собирался поступить на медицинский факультет. Решил учиться без посторонней помощи, работая летом на стройках, а зимой — в каком-нибудь ресторане. Матею Матову по сердцу пришлись целеустремленность, настойчивость парня, он как бы видел в нем себя в пору своей далекой юности.
Но не суждено было юноше учиться. Домочадцы повели против него настоящую войну, опасаясь, что он поселится у них и станет обузой для семьи.
Такие отрывочные мысли упорно лезли Матею в голову, мутили разум. Случаи, подобные этому, были не единичны, — нет, не по-человечески они относились к нему и его родне. Парень был вынужден в конце концов уехать в какое-то глухое село в Осоговской околии, устроившись учителем. Сначала он писал дяде, что скопит денег на будущий год, снимет комнату и будет учиться медицине. Но вскоре письма перестали приходить, — вероятно, он с головой ушел в работу или примирился со своей судьбой.
Иногда Матею Матову становилось жаль родственников жены — это разложившееся „карамазовское“ семейство, как говаривал старый Лазар.
Они не останавливались ни перед чем. Такие упрямые люди! Вот и со студентом Владо Тоневым — что они с ним сделали? Верно, это был буйный парень, вождь студентов, воевавших против „кровавого профессора“[9], но раз уж они приютили его у себя в доме, зачем было выдавать потом? Парень не сдался, вступил в перестрелку, спрятавшись на чердаке, перебрался затем на соседнюю крышу и скрылся. Не надо было ему связываться с этими людьми, которые всю жизнь пеклись только о себе и своем благополучии. А Гица, младшая из сестер, — она, конечно, очень красивая, но уж чересчур пустая.
Матей Матов припомнил еще несколько примеров жестокости и неблагодарности со стороны представителей маждрагановского рода, этого семейства пауков, которые расползались каждое утро по банкам, акционерным обществам, учреждениям, салонам, магазинам, чтобы возвратиться вечером с богатой добычей. И они не были одиноки. Такими были сотни семей в Софии — какая-то масонская ложа, протянувшая щупальца по всей стране, организованная банда разбойников, которая в сообществе с полицией, парламентом, армией высасывала соки из старых и молодых, из всего народа.
Матей Матов испытывал особое наслаждение, сгущая краски, подчеркивая темные стороны: на этом фоне сам он выгодно выделялся и легче оправдывал собственные неудачи. Эх, конечно, и он не без греха, но, по крайней мере, совесть его чиста — никого он не обманывал, никого не грабил. Ветряная мельница, сад в деревне — все это было триумфом его гения, его заслуг, его неутомимых усилий. И это ещё мелочи — они даже не догадываются, чего он может достигнуть, на что способен. Дайте ему только вылечиться от этой неожиданной болезни. А завтра-послезавтра…
Дверь отворилась, и показалась жена. Она тихо сказала:
— Доктор…
Он понял это скорее по движению ее губ и по тому, что вслед за ней вошел знакомый человек в очках, вглядывавшийся в сумрак комнаты и искавший глазами больного. Сердце подскочило в груди у Матея Матова, как резиновый мячик. На миг он закрыл глаза, словно устыдившись своих мыслей, которые были так внезапно прерваны. Вместе с доктором вошла тетя Дора и еще двое-трое из гостей.
— Разденьте его, — сказал врач.
Он внимательно прослушал больного, расспросил. Усевшись на краю постели, долго смотрел перед собой и молчал. Затем попросил вскипятить воду и сделал больному укол. Матей Матов покорно подчинялся. Только сейчас он понял, каким безвольным и бессильным он стал — хуже малого ребенка.
Глава третьяДвадцать пять лет тому назад
Доктор предписал полный покой. Был озабочен, качал головой и повторял, что все пройдет, ничего страшного нет. Больной смотрел на него с трогательной мольбой, с надеждой и беспомощным ужасом в глазах. Доктор, то снимая очки, то надевая их, выписал рецепт и собрался уходить.
— Что… что у меня, господин доктор? — нерешительно спросил Матей Матов, потому что не слышал его успокоительных слов. Доктор подошел к нему и похлопал по плечу.
— Не беспокойтесь, господин Матов, пустяки. Вот полежите спокойно денек-другой, все и пройдет.
Он вышел, успев, однако, сказать кое-кому из знакомых среди гостей, что положение больного не очень ясно и что возможны опасные осложнения. Левосторонний паралич — это угрожает сердцу. Вскоре, пожелав юбиляру скорейшего выздоровления, разошлись и гости.
В доме наступила та напряженная тишина, когда все чувствуют, как жизнь борется со смертью, и это чувство наполняет душу тревогой и мистическим страхом. Особенно загадочным симптомом казалась эта внезапная глухота: приходилось кричать больному на ухо. Впрочем, сейчас он лежал молчаливый, видимо, озадаченный случившимся, ничего не просил и, казалось, ни о чем не думал. Лицо его, застывшее в трагической неподвижности, выражало одно: вот, дескать, что вы со мной сделали; вы меня свели в могилу, этот грех ляжет на вас.
Матей Матов испытывал, казалось, даже некоторое злорадство: наконец-то вы добились своего, но посмотрим еще, сможете ли вы сделать без меня хоть шаг; плох, плох, а вот теперь увидите, каково вам будет без меня. Так обиженный ребенок представляет себе, как он бросится в реку и утонет, а мать будет над ним плакать, рвать на себе волосы и проклинать себя за плохое обращение с ним.
Легко было сказать: покой. Это слово обрело теперь для Матея Матова огромный смысл, какое-то спасительное очарование. Он, носивший в самом себе дух беспокойства, понял вдруг, что покой — это нечто такое, чего он и во сне никогда не видывал (потому что и сны ему всегда снились тревожные), но что он должен был теперь обрести любой ценой. Укол, сделанный доктором, вернул ему силы настолько, что он смог раздеться и лечь в постель, как полагается настоящему больному. Однако около него постоянно должен был находиться кто-нибудь, чтобы ухаживать за ним, потому что ему самому нельзя было вставать с постели.
Матей Матов лежал спокойный и кроткий, как перед исповедью; кто мог бы усомниться в том, что это самый смиренный христианин, простивший своим ближним все обиды? Даже доктор удивился, как такой покладистый и рассудительный человек смог испытать столь сильное потрясение.
Кроме того, об ожирении не могло быть и речи, поэтому хвативший его удар казался тем более невероятным. Матей Матов был сух, как бычья жила, худой, костлявый, с продолговатым и острым лицом аскета, сморщенная кожа лба постепенно разглаживалась в направлении к голому черепу. При такой худобе только высокий рост спасал его от жалкого вида; наоборот, он выглядел весьма стройным, даже изящным, и это всегда поддерживало в нем соблазнительную надежду, что он еще сможет показать себя, что песенка его еще не спета, как уверяла жена.
Она, впрочем, еще помнила былого красавца, стройного поручика с черными усиками, острые кончики которых пронзили некогда и ее сердце, и признавалась себе в спокойные минуты, что он не одряхлел бы так, если бы не его несчастный характер. Будучи не в силах "переделать мир", победить житейские невзгоды, он впадал в странное состояние, которое и сам не мог себе объяснить: тогда он спешил излить всю накопившуюся злобу на близких. В этом и проявлялся его несчастный характер, который проклинали домашние.
И так как они отвечали ему полным пренебрежением, его охватывало какое-то исступление: он стремился поставить каждого на свое место. Потом, обессиленный, он целыми днями лежал на спине и смотрел в одну точку на потолке, как лежат эпилептики после сильного припадка. Сегодняшний удар был, по-видимому, одним из таких нервных потрясений, но в более тяжелой форме.
Покой был явно невозможен здесь, где все говорило ему о прошлом, где каждая мелочь будила мучительные воспоминания; даже сломанный будильник, стоявший на шкафу, напоминал ему, как он когда-то, в приливе ярости, бросил им в жену, но, к счастью, не попал. А то, что именно жена сидит рядом со смиренным видом сестры милосердия, сидит у самой его кровати, — разве может это быть источником покоя? Да это ведь все равно что разжечь костер возле порохового погреба! Конечно, слабост