, пирожками или рагу. Пирожки и рагу ставили выпекать сразу, но, если мы приносили продукты для пиде, пекарь выкладывал их на раскатанное тесто на посыпанном мукой столе, смазывал сверху яйцом и ставил в раскаленную дровяную печь.
По воскресеньям там собирались почти все соседские дети. Меня называли не Майей, а Пчелкой Майей, по названию всеми любимого мультика. Я чувствовала себя особенной из-за того, что носила имя такой милой героини, и думала, что моя вторая бабушка выбрала его из-за мультика. Мне страшно нравились длинные лопаты в руках у пекарей, белоснежная мука, аппетитные запахи из жарких печей. Оставив противни, мы играли на улице и возвращались за ними в указанное время. Нам давали бумажку с зубчатыми краями, где был написан номер, а другую половинку бланка прикрепляли к блюду. Также маленькие бумажки подкладывали и под хлеб. Мы с братом брали горячий противень выданным мамой полотенцем, чтобы не обжечь руки, и бежали домой, с трудом сопротивляясь соблазнительным ароматам.
Я снова посмотрела на часы, было почти три. Пора было вставать и собираться, но я все еще была под впечатлением ото сна. Точнее, мне не хотелось возвращаться из сна в холодную стамбульскую ночь.
Куда этот странный профессор собрался меня везти в четыре часа утра? Во что он хотел меня втянуть? Да еще в такую непривычно холодную для Стамбула погоду.
Во сне бабушка сказала мне, что мы спустимся в затопленные подземелья Айя-Софии, куда полторы тысячи лет не ступала нога человека. Кто знает, что он будет там искать?
Затем я одернула себя: «Не глупи! Это тебе не бабушка сказала, ты во сне заставила ее это сказать». Откуда мне в голову пришли подземелья Айя-Софии?! Прочитала, что ли, где-то, или в документальном фильме видела, или знакомый мне сказал?
Но последние слова бабушки во сне действительно принадлежали ей – при жизни она часто мне говорила:
– В этой жизни тебе встретятся люди, которые захотят причинить тебе зло. Но не забывай: будут и те, кто захочет сделать тебе добро. У кого-то сердце темное, у кого-то – светлое. Как ночь и день! Если будешь думать, что мир полон плохих людей, станешь унывать; но, если начнешь думать, что все хорошие, разочаруешься. Берегись людей, девочка, берегись!
Она повторила мне это незадолго до смерти.
Однажды ночью я подошла к ней, услышав, что она издает странные звуки. В те годы я училась на литературном факультете Стамбульского университета. Мой брат уже окончил военное училище, стал офицером.
Бабушка задыхалась, хрипела и корчилась, до боли сжимая мою руку. Мы побежали к доктору, который жил этажом ниже. Тот оказал ей помощь: вколол успокоительное, измерил давление, однако предупредил, чтобы мы непременно отвезли ее утром в больницу.
На следующий день бабушка выглядела измученной и бледной, но дышала нормально. Мы взяли ее под руки и медленно спустились по лестнице. Прежде чем выйти, она с грустью оглядела дом, словно думала, что больше его не увидит. И в самом деле, домой она больше не вернулась.
Поскольку брат был офицером, у бабушки было право лечиться в военном госпитале. Туда мы и поехали. Ее положили в маленькую палату на одного человека. Сделали ЭКГ, взяли кровь на анализы, затем оставили нас одних. Брат и родители тоже уехали, за бабушкой в больнице должна была присматривать я. Ей поставили капельницу.
Ближе к вечеру пришел очень уважаемый профессор с ассистентами. Это был генерал с густыми бровями, строгого вида. Он ласково обратился к бабушке, объяснил, что у нее проблема с сосудами и необходимо лечение.
Затем произошел разговор, который я не забуду до конца моих дней. Чтобы понять, были ли у бабушки в роду сердечно-сосудистые заболевания, профессор задал ей простой вопрос:
– От чего умерли ваши родители?
Бабушка не отвечала.
Доктор подумал, что она не расслышала, и повторил вопрос погромче:
– Я говорю: родители от чего умерли?
Бабушка продолжала молчать. В палате повисла неловкая тишина.
На этот раз вмешалась я:
– Бабушка, ответь господину доктору!
Она в отчаянии посмотрела на меня и заплакала.
Доктор в нетерпении раздраженно покачал головой:
– Мать, ты родителей недавно, что ли, потеряла, чего ты плачешь?
Эти слова доктора я тоже запомнила на всю жизнь. Он, сам того не зная, сказал очень важную вещь: как я сама впоследствии поняла, бывают такие потери, раны от которых не заживают.
В комнате воцарилась тишина – было слышно лишь, как бабушка тихонько всхлипывала. Генерал, стараясь оставаться спокойным, понимающим и в то же время немного грозным тоном повторил вопрос:
– Ну давай, от чего умерли твои родители?
Бабушка еще немного помолчала и затем ответила:
– Ни от чего не умерли!
В ее голосе звучал укор. Мы все переглянулись, словно спрашивая, уж не сошла ли она с ума. Бабушка была в жалком состоянии, заплаканная и потрясенная, но не походила на умалишенную.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
Вдруг у бабушки загорелись глаза, и ответ на вопрос прозвучал как будто из этих печальных глаз на бледном лице:
– Моих родителей убили, господин доктор. Они не успели состариться, чтобы умереть от болезни.
Снова тишина. В этот раз генерал заговорил мягче:
– Я ведь не про это спрашиваю. Мне просто надо знать, есть ли в вашей семье история сердечно-сосудистых заболеваний.
Ответ бабушки в последующие годы сотни раз раздавался у меня в ушах. Глядя в потолок, она сказала словно не доктору, а сама себе:
– Раз уж вы ищете заболевание, они умерли от человеческой жестокости!
Мы все онемели. Генерал-профессор хотел было что-то сказать, но затем передумал и вышел. Ассистенты последовали за ним, почтительно прикрыв за собой дверь.
Мы с бабушкой остались одни. Я присела на краешек койки и наклонилась к ней. Она все продолжала всхлипывать. Я ничего не говорила, просто обняла ее за худые плечи и прижалась лицом к ее лицу. Щека у меня была мокрая, но ее ли это были слезы или я тоже плакала вместе с ней, не знаю.
В палате стало темно. Дверь открыла медсестра: «Подойдите позже, пожалуйста!», – попросила я ее.
Я ничего не понимала, но и спрашивать не хотела. В тот момент было важно не удовлетворить свое любопытство, а быть с ней, дать ей почувствовать, что я рядом.
– Я тебе расскажу, – прошептала бабушка мне на ухо, – расскажу тебе то, что я еще никому не рассказывала.
Я молча взяла ее за руку. Она помолчала, затем тихим голосом начала рассказывать. Меня поразил и сам ее рассказ, и то, каким чужим вдруг стал ее голос, который я знала столько лет.
Я была поражена и не могла поверить своим ушам. Разум не вмещал, сколько страданий пережила эта женщина. Моя бабушка, про которую я знала все, к моему изумлению, оказалась совсем другим человеком.
Она родилась в Эгине[33] в зажиточной семье и жила с братьями и сестрами в большом доме, ее дедушка играл на скрипке. Когда ей было шесть лет, пришли военные и забрали ее родителей, дедушку, теток и дядей.
Ведь они были армянами, а всех армян депортировали. Когда об этом стало известно, мать поручила мою бабушку и ее братьев и сестер соседям-мусульманам. Неизвестно, что стало бы с ними в пути: рассказывали, что на дорогах промышляли разбойники, убивали, отрубали женщинам груди, насиловали девушек, отрезали руки, чтобы снять золотые браслеты. Поэтому детей решили спрятать.
Армяне любили соседей-мусульман: это были бедные семьи, которым самим едва хватало на пропитание, но они без колебаний брали к себе армянских детей. К тому же, это было запрещено, и мусульмане подвергали себя опасности.
Дети из окна наблюдали, как уводят их родителей и всех родственников, и плакали вместе со своими новыми семьями.
Но вскоре укрывать у себя детей ссыльных армян стало совсем опасно, и соседям пришлось отдать детей государству, а оно разместило их по детским домам. Шестилетнюю Мари под именем Семахат направили в детский дом в Стамбуле.
Бабушка замолчала, тяжело дыша, словно в изнеможении. Я чуть оправилась от шока:
– А что стало с твоими братьями и сестрами?
– Я о них больше ничего не слышала. Кто знает, куда их увезли.
– А откуда ты знаешь, что твои родители погибли?
– Спустя годы я поехала в Эгин, нашла там семью, которая нас приютила. Мы все плакали. Колонну, в которой шли мои родные, остановили на мосту на границе города. Всех перерезали, а трупы сбросили в речку. Никто не выжил. Да и война шла: была зима, дороги перекрыли бандиты. Колонны из сотен армян охраняли конвои всего по несколько человек. Они ничего не могли поделать против банд. Все это я узнала уже потом. Моих маму и папу убили эти звери.
Я снова взяла бабушку за руку. Слова здесь были не нужны. Я всем сердцем разделяла ее горе. Я поняла, что эта боль за столько лет не утихла, а я узнала о ней только теперь. Бабушка словно собрала все свои силы и продолжила. Голос ее зазвучал увереннее:
– Этих зверей, этих бандитов… я почему-то никогда не считала главными виновными. Может быть, потому что никогда их не видела или потому что узнала обо всем лишь когда выросла. Главными виновными для меня всегда были те, кто принимал решение о высылке – Энвер-паша и его подельники[34]. Их я никогда не простила, всегда ненавидела. Еще и мусульмане! Говорят, что для мусульман самое важное – никого не обидеть. Дай Бог, так и есть. Я скоро умру. Дай Бог, на том свете меня спросят, а я закричу: «Не прощаю!»
Я вдруг почувствовала, как по щекам заструились горячие слезы, и все сильнее сжимала руку бабушки. Мне хотелось сказать ей: «Всё, бабушка, помолчи, больше не рассказывай». Я не хотела, чтобы она снова так глубоко переживала свое горе. Но рассказать обо всем было ее выбором. Возможно, я так думала, потому что жила в обществе, где было принято замалчивать проблемы. Возможно, самым правильным было рассказать обо всем прямо и подробно.